Под флагом цвета крови и свободы

– Сумасшедший? – недоверчиво, искоса взглянула на него пленница, и Томас кивнул:

– Да. Я попал в какую-то страшную, ужасную историю – я не знаю, в какую именно. Я вообще ничего не знаю… Видишь эти шрамы? – он провел рукой по своему лицу, как никогда ненавидя себя за его уродливость. – Вот таким меня нашла моя команда в море. Я не помню ничего из того, что было раньше… Иногда я вижу сны… У… у меня в них тоже есть дочка, – непрошенные, скупые и жалкие слезы подступали к самому горлу, душа и мешая говорить, и Томас захлебывался ими, еще больше презирая себя. – Она такая маленькая… такая чудесная… В тех снах женат, и у моей жены волосы – рыжие, как солнце… как твои. Когда я их увидел… вот тогда я и решил прийти.

– Послушай, – чуть заметно дрогнувшим голосом перебила его пленница. – Если ты думаешь, что твоя жена – это я…

– Нет, я и не думал! – искренне воскликнул с жаром Томас. – Я… даже не посмел бы… Я просто подумал, что тебе нужна помощь… – он замолк и снова опустил голову, стыдясь сказанной глупости. В команде товарищи в таких случаях обычно сразу останавливали его, прямо заявляя: «Дружище, ты несешь чушь!» – теперь же некому было произнести эти грубоватые, но разом все прояснявшие слова.

Из оцепенения его неожиданно вывела прохладная твердая ладонь, опустившаяся на плечо. Пленница смотрела на него молча – без отвращения или даже прежней постоянной настороженности; и голос ее был почти спокоен, когда она спросила:

– Как тебя зовут?

– Томас… Томас Смит. Так меня все называют, – торопливо ответил он, еще не веря своему счастью. – Настоящего моего имени я не знаю.

– А меня зовут Фрэнсис. Я жена капитана Антонио Морено, и я верю в то, что он жив, – тихо, бесконечно убежденно проговорила женщина. – И меня тоже считают сумасшедшей…

На корабль Томас вернулся только ближе к вечеру: он сам не знал, почему его до сих пор никто не хватился, но после рассказа Фрэнсис еще несколько часов блуждал по городу, сталкиваясь со случайными прохожими, сбиваясь с дороги и снова выходя на нее. Голос неведомым образом ставшей ему за несколько дней самым близким человеком женщины все еще звучал у него в ушах, когда он кое-как добрел до своего судна, получил выговор от полупьяного боцмана и отправился на палубу разбирать старые канаты: часть из них была еще вполне пригодна для использования, прочие же после осмотра отправлялись на выброс.

– Знаешь, как смешно мы познакомились с Антонио? – шептал в его голове прямо в затуманенный разум голос Фрэнсис – и Том едва понимал, что из этого все-таки слышал от нее, а что додумывал сам. – Он тогда только-только стал капитаном и частенько промышлял по своим менее удачливым собратьям. Но на том судне, которое он решил взять на абордаж, капитаном была я; я хорошо знала те берега и предложила заманить их на мель. И мне это почти удалось! Антонио все считали величайшим штурманом – он и был им! – но даже он едва сумел отклонить корабль от курса, чтобы не сесть килем на дно. Их пушки были мощнее и дальнобойнее наших, а команда многочисленнее; мы приняли бой и проиграли, однако после боя Антонио сказал, что пощадит нас, оставит судно и часть припасов на одном-единственном условии, – Фрэнсис начинала смеяться, и в ее охрипшем голосе звенели неожиданно молодые нотки. – Он хотел видеть штурмана, который почти обманул его. И я согласилась…

– … эй, парень! Рабочий день закончился, – хлопнул его по плечу Эндрю, протягивая фляжку с водой; Томас вздрогнул, кивнул и кое-как поднялся на ноги – голова гудела, будто чугунный колокол, от встававших перед глазами ослепительной круговертью образов.

– Ну, чего встал, как вкопанный? – продолжал допытываться старший товарищ, пихая ему в руки половину пшеничной лепешки – мягкой, явно изготовленной в пекарне на берегу и настолько не похожей на привычные сухари, что Томас сперва растерялся, не понимая, что ему с ней делать. – Капитан Миллер сегодня заночует в городе. Пошли хоть отдохнем, пока есть возможность. Где ты был вообще? Я всюду искал, но ты как сквозь землю провалился…

Том механически следовал за ним, что-то отвечая, но не имея возможности разобрать собственные слова. В кубрике уже собрались матросы – кто-то ложился спать поближе к стене, где было темнее, остальные при свете одинокой свечи, разожженной против устава, травили какие-то байки; к ним и направился Эндрю, вознамерившись сперва утащить туда и приятеля. Но Смит, сославшись на головную боль, скоро забрался в свой гамак, накрылся тощей простыней и зажмурился, пытаясь совладать со становившимися все назойливее мыслями.

– Я стояла перед ним и была уверена, что смотрю в глаза своей смерти, – шептала Фрэнсис, прикрывая веки и зябко поводя плечами. – Антонио позже говорил мне, что собирался убить опасного противника, чуть не погубившего его товарищей. Но когда он увидел перед собой женщину, то сперва долго не мог поверить, что я говорю правду, а после… – слабая, доверчивая усмешка на мгновение расцветала на ее губах, и сразу же пропадала, словно в ожидании удара. – После он встал передо мной на одно колено и попросил стать его женой.

… Томас так и не смог заснуть. Промаявшись в гамаке добрых полтора часа, он вышел под звезды – холодные и белые, с необозримых высот своей древности они глядели на него в безмолвном презрении. Смит застыл на месте, не в силах шелохнуться от непонятной ярости, медленно закипавшей в нем. Несправедливость, случившаяся с той женщиной, собственные беспомощность и беспамятство сводили его с ума: Томас готов был отдать руку, ногу, голову, что угодно, лишь бы понять, вспомнить что-то очень важное – то, что обрывками металось в его воспаленном мозгу уже очень давно, но никак не могло найти выход.

У него уже начинала болеть голова – так было всегда, когда он пытался поглубже погрузиться в несуществующие воспоминания; обычно сон помогал прогнать боль, но на этот раз Смит твердо решил не поддаваться искушению. Медленно, но верно раскаленная пружина развернулась внутри уродливых шрамов на лице, задела висок и принялась распрямляться дальше, потихоньку затрагивая затылок и основание шеи; Томас терпел, стиснув зубы и чутко прислушиваясь к безумному сознанию. Огненной сеткой перед его веками пронеслась разметка карт наподобие тех, которые иногда чертил их штурман, и Смит ухватился за эту мысль, разматывая, как канат. Там картинка была проще, здесь же вместо прямой линии шел какой-то безумный чертеж со множеством проекций, требующий сложнейших вычислений; выдумать и осуществить подобное мог лишь безумец… или гений?..

Он очнулся прямо перед дверью в штурманскую рубку: вход сюда, в общем-то не был ему запрещен, но, конечно, не в ночное время и не в отсутствие самого штурмана. Смит колебался всего секунду – вот он стоял в нерешительности и сразу же за этим уже сжимал в руках несколько наспех выхваченных из ящика стола, по счастью, не запертого, листов бумаги, остро наточенный карандаш и, что важнее, пухлый атлас с многочисленными картами. Какие-то из них были в нем изначально, какие-то чертил их штурман и затем аккуратно подшивал к остальным – Смит не знал этого точно, но каким-то новым, обостренным зрением видел теперь на отдельных листах мелкие ошибки и неточности, выдававшие их происхождение.

В рубке оставаться он не посмел, но на палубе было пусто – часовых в порту обычно не ставили – и поэтому он устроился в укромном уголке на баке, перетащив туда украденное вместе с наспех зажженным фонарем. Тот шипел горячим воском, потрескивал, но свет дарил исправно, так что Смит поставил его слева от себя, уселся на палубу, поджав под себя ноги, и расстелил на коленях лист бумаги. Взял в руку карандаш, подумал, положил было обратно, снова поднял, выдохнул, стараясь отрешиться от боли и думать об одних лишь картинках в голове – и резко, торопливо провел первую черту. Опомнился, принялся было чертить сетку координат – пальцы не слушались, два или три раза он сбивался, зачеркивал и чуть ли не вслух начинал отсчитывать упрямые градусы и минуты. Восток и запад почему-то оказались не напротив друг друга, а на одной четверти окружности – Томас всхлипнул, смял лист и запихал внутрь фонаря, с наслаждением наблюдая, как пламя пожирает бумагу. Не может быть, чтобы он, такой идиот, хоть на мгновение представил себе… Разве бывают такие чудеса?

Но она говорила… Фрэнсис говорила о своем муже с такой тоской! И где-то там, за синим морским простором, мучается безвестностью ее дочь без отца и матери… Что бы ни случилось у них обеих – он обязан стать нормальным, обязан вспомнить все, чтобы помочь им! Есть, есть ключ – Томас был убежден в этом – вспомнив который, он сможет победить самого мистера Рочестера и всю его компанию. Он ведь знал… уже знал это когда-то, просто забыл…

…Темный, мрачный пороховой склад. Высокая мужская фигура, подносящая фитиль к дорожке пороха, протянутой до самой большой бочки – когда огонь подберется к ней, взорвется весь корабль. Человек дожидается, пока серый взрывчатый порошок займется пламенем, оборачивается к двери, выходит прочь, уже почти покинув трюм – и с криком ужаса бросается вперед: крышка люка захлопывается, и щелкает замок, преграждая ему путь.

– Откройте, ради Господа! Открой, Сэм!.. – бьет он наотмашь кулаками по тяжелым доскам, но крышка не поддается.

– Я знаю, что ты натворил, капитан! Мы не собираемся все помирать тут из-за тебя, – грубо доносится сверху сквозь переборки чей-то голос. Человек запрокидывает голову, кричит снова, громко, неразборчиво и умоляюще – а затем разворачивается и бежит внутри обреченного корабля, врывается в какое-то крохотное помещеньице с единственным окошком, лезет в него, обдирая плечи об узкую раму. Из коридора уже слышатся голоса, топот сапог и лязг оружия, грохот выбитой двери – а затем все тонет в чудовищной, сминающей судно вспышке взрыва…

– Он сказал мне: «Возьми с собой людей и отправляйся на берег, жди меня там». Сам отобрал тех, кто пошел со мной, хотя раньше это всегда решала я, – у Фрэнсис глаза горели безумной, отчаянной надеждой и сверкали непролитыми слезами. – Сказал: «Не ищи меня, я сам тебя найду, только верь мне!» Я умоляла: «Позволь мне остаться с тобой!» – но он не разрешил. «Подумай хоть о дочери, расскажи мне!..» – и тогда Антонио сказал мне, что не собирается ждать, когда Рочестер пришлет за ним убийц. У него был план, чтобы все сочли его мертвым… Я уверена, он узнал что-то об этом Рочестере – что-то очень важное… Если бы Антонио сказал мне тогда, что именно – может, я знала бы, где искать его теперь!..

Бумаги перед ним на столе – бумаги, предназначенные его хозяину – написаны сплошь на испанском. Он помнит этот язык, хотя и скверно: покинул родную страну почти тридцать лет назад. Однако неровные чернильные строчки медленно, но верно складываются в знакомые слова: «Если нужная информация не будет доставлена в срок, то наше соглашение будет признано недействительным… Пираты, оказывающие столь значительную, хотя и непредумышленную поддержку британскому флоту, по моему разумению, должны быть выданы в кратчайшие сроки, список имен прилагаю… Оговоренная сумма останется неизменной, если вы не прибавите к своим обыкновенным донесениям нечто весьма ценное, что заставит нашу великую державу преисполниться к вам особенной благодарности…» Подпись – «Капитан эскадры Его Величества короля Испании Хуан-Мигель де Гарсия»…

Томас отшвырнул от себя исписанный лист, опомнился, поднял его и поднес поближе к свету. Четкие, неимоверно просто и искусно начерченные линии маршрутов красовались на карте, сетка которой едва намечена была легкими штрихами карандаша. Схватив атлас, он раскрыл его, пролистал: очертания материковой части и архипелагов в точности повторяли сотворенные искусными руками специально обученных штурманов, а сами фарватеры – не совпадали ни разу. Каждый из указанных в атласе путей содержал пометки: «опасное течение», «рифы», «частые штормы», «зона военных действий». И любой из созданных рукой Томаса маршрутов с пугающей легкостью, словно играючи огибал все эти препятствия, ни на волос не отклоняясь от курса, а кое-где даже и сокращая его.

Смит поднял голову. Чужое имя, чужое лицо давили на него, мешая дышать, но больше он не собирался подчиняться им. Давно забытое ликование, чувство свободы и осознания охватило его. Теперь Томас знал, что и как ему следует делать.

– Я вспомнил, кто я такой, – запрокидывая лицо навстречу сияющим в небесах звездам, прошептал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Я вспомнил!

Глава XXIII. Сменить курс

Долгая ночь, наполненная тревожным ежеминутным ожиданием нападения, сменилась редкостно пасмурным для этого времени года утром. В какой-то момент испанские галеоны пропали из поля зрения, но ожидаемой радости это не принесло. Сменившись, Эдвард промучился несколько часов в кубрике, забываясь на пару десятков минут лихорадочным сном и сразу же выныривая из него уже сжимающим в ладони рукоятку ножа – огнестрельное оружие полагалось сдавать в крюйт-камеру, и он как старший канонир не имел права подавать остальным дурной пример, нарушая это правило. Наконец, поняв, что отдохнуть таким образом все равно не сможет, Дойли выбрался из гамака и отправился на верхнюю палубу, сменив одного из «вперед смотрящих» – дозорный, совсем сонный и остервенело терший красные глаза, искренне поблагодарил его и принялся как-то косо сползать вниз с марсовой площадки. Один раз он оступился и сорвался бы с вантов, не подхвати его за пояс наблюдательная Эрнеста, не покидавшая палубу с ночи.

– Эй, осторожнее, – придерживая незадачливого парня под локоть, велела она. – Ну-ка, ногу сюда, руку… Роджер! Роджер, иди, помоги-ка, – вездесущий мальчишка, с серьезными большими глазами – видимо, тоже знавший насчет преследователей – был тут как тут, и Морено потрепала его по лохматой макушке с торчавшими кое-где мелкими косичками: – Отведи Салли к мистеру Халуэллу, попроси, чтобы дал ему что-то от качки, а потом проводи до кубрика и устрой там. Сможешь так сделать?

– Конечно, мэм, есть, мэм! – моментально отчеканил тот – Эдвард, не раз слышавший такую исполнительно-залихватскую интонацию у совсем зеленых новобранцев, невольно усмехнулся: на душе потеплело впервые с тех пор, как он увидел вражеские суда на горизонте.

С тихим, чуть слышным шорохом Эрнеста ловко взобралась к нему на площадку; Дойли сразу же сдвинулся вправо, освобождая ей место, протянул было руку, желая помочь – на ладони ему тотчас тяжело шлепнулся кожаной обложкой судовой журнал.

– Вы б еще ниже спустились, на опердек, например – в орудийные порты же тоже горизонт видно, – первым делом выразила свое недовольство девушка, встряхнулась всем телом, огляделась по сторонам и уселась рядом, скрестив ноги по-турецки: – А, нет, обзор ничего так, извините. Всю ночь этих сволочей высматривала, уже в глазах двоится, – потерев ладонью покрасневшие веки, проворчала она. Дойли быстро взглянул на нее, с трудом подавив смутный приступ злости – не на саму Эрнесту, конечно, но на обстоятельства, складывавшиеся все более угрожающим образом:

– Тогда идите отдыхать, я останусь дежурить один.

– А вот жалеть меня не надо, я этого не люблю, – возразила Эрнеста, на секунду прикрывая глаза и откидываясь спиной на гладкое дерево мачты. Эдвард, заметив ее нетерпеливо протянутую ладонь, вложил в нее подзорную трубу и сообщил:

– На горизонте пока чисто. Думаете, мы от них оторвались?

– Вряд ли, – честно призналась Морено, изучая ровную синюю линию сливавшихся моря и неба, опоясывавшую кольцом обозримое пространство вокруг корабля. – Джек отправился на «Морской лев» – нужно быть готовыми ко всему… Эти черти нас видели и едва ли отступятся легко. Их больше, они лучше вооружены и идут не намного медленнее нас – видимо, налегке, значит, не торговцы, а охотники. Охотники за такими, как мы…

– Вы боитесь? – спросил вдруг Эдвард, изучая ее ровный, четкий профиль: весь вид Эрнесты, несмотря на усталость, излучал поразительное спокойствие. Морено помолчала, поджав губы – ресницы ее чуть заметно подрагивали:

– Я пиратка, мистер Дойли. Нам бояться смерти просто смешно… Тогда уж надо было оставаться на берегу и выходить замуж, – беззвучно рассмеялась она, подставляя лицо под порыв свежего морского ветра. Эдвард почувствовал, как что-то сжалось у него в груди:

– Почему вы этого не сделали? Зачем выбрали такую жизнь?

– Потому что иначе презирала бы себя до конца своих дней, – очень тихо и очень серьезно призналась Морено тоном, отсекающим все дальнейшие вопросы. В темных глазах ее вдруг мелькнуло нечто, похожее на тоску: – Я не боюсь умирать, мистер Дойли. Но мне хотелось бы, чтобы из нашей команды спаслось как можно больше народу. Они славные ребята, уж поверьте, хоть вас и учили совсем другому… – Она горько усмехнулась и снова взялась за трубу, свободной рукой делая в журнале какие-то пометки. Эдвард промолчал – прежнее жгучее чувство клубком засело в груди – затем признался негромко:

– А я боюсь, Эрнеста. Боюсь смерти, а в особенности – смерти бессмысленной. Не хочу, чтобы ценой моей жизни спасался человек, которому до меня и дела нет.

Он не мог с уверенностью сказать, сколько прошло времени – наверняка не больше минуты, но ему показалось, что та длилась несколько часов – когда Дойли, наконец, решился протянуть руку и тронуть девушку за локоть.

– Я все равно не дам вам умереть, – неожиданно тихо, хрипло, но как никогда убежденно пообещал он. – Ни вам, ни команде. Я же офицер – не положено мне оставлять своих солдат на верную смерть…

Он был совершенно искренен, произнося эти слова, и уверен в том, что ближайшее будущее заставит его претворить их в жизнь. Однако прошел день, и второй, и третий, а вражеские суда так и не появлялись на горизонте: похоже, опасность миновала. На четвертые сутки, когда практически все – даже капитан Рэдфорд и Эрнеста – лишь изредка, без особой опаски изучали спокойную морскую гладь за бортом, на горизонте все-таки замаячил силуэт чужого судна. При виде него бывалые пираты сразу же повеселели.

– Судно торговое, да еще и не слишком крупное. Легкая добыча, за пару часов управимся, – сообщила не сразу понявшему все Эдварду Морено. Тот поспешил отвернуться – хотя почти год в команде «Попутного ветра» отучил его испытывать муки совести от самого грабежа, ему тяжело было глядеть на впервые за эти четыре дня озарившую лицо девушки улыбку, полную искреннейшей радости хищника, предвкушающего отличную охоту. Даже Рэдфорд, в последнее время крайне мрачный, приободрился при виде обреченного судна.

– Идем на сближение, – решительно скомандовал он и отправил человека на «Морской лев» – передать, чтобы канониры готовились открыть огонь. Веселое оживление охватило всех – долгое ожидание опасности оказалось пусть на секунду, но отринуто.

Однако когда уже до заветного судна оставалось меньше мили, капитан неожиданно остановился с подзорной трубой в руках, присматриваясь в совершенно другом направлении. Эдвард, заметив это, сразу напрягся: внутреннее чутье подсказывало ему, что ничего хорошего ожидать не придется – но для его невооруженного взгляда горизонт оставался чист.

– Что такое, Джек? – крикнула с квартердека Эрнеста – возглавить абордажную команду, как полагалось квартирмейстеру, ей не позволял штурманский долг, но лично раздать людям оружие и воодушевить их она все равно считала необходимым. Рэдфорд обернулся к ним. Белое, как мел, лицо капитана с нервно бегающими глазами даже сперва показалось Эдварду незнакомым: Рэдфорд мог не нравиться ему лично, но трусом никогда не был.

– Уходим отсюда. Разворачивай! – крикнул Джек таким голосом, что рулевой Айк тотчас схватился за штурвал. Матросы переглядывались в угрожающей тишине; затем тихий, но отчетливый ропот пронесся по палубе. Чувствуя, как холодное ощущение справедливости собственных подозрений, даже близко не схожее с ликованием, скользкой пружиной распрямляется внутри, Дойли бросился на квартердек, к готовым взбунтоваться абордажникам: