Второй том «Мертвых душ». Замыслы и домыслы

А. О. Смирнова сказывала мне, что только И. В. Капнисту, который хотя любил Гоголя, но терпеть не мог его сочинений, он прочитал девять глав, желая воспользоваться строгою критикою беспощадного порицателя своих сочинений130.

Еще одним слушателем глав второго тома стал в первой половине августа 1849 года С. П. Шевырев, на подмосковной даче которого гостил вернувшийся из Калуги Гоголь131.

В «Воспоминаниях о Н. В. Гоголе» А. О. Смирновой имеется также указание на то, что первую главу второго тома «Мертвых душ» он читал в конце лета 1849 года на протяжении нескольких дней и в ее московском доме («В конце лета Гоголь предложил нам собраться в два часа у меня…»132).

Чтение в течение лета многим своим друзьям глав (до семи / девяти) из второго тома «Мертвых душ» создало впечатление о его законченности, во всяком случае вчерне. «Гоголя мы видели вчера, – сообщал И. В. Киреевский матери 8 августа 1849 года. – Второй том „Мертвых душ“ написан, но еще не приведен в порядок, для чего ему нужно будет употребить еще год»133.

Сам же Гоголь степень завершенности поэмы продолжал держать в секрете. Д. А. Оболенский, возвращаясь вместе с Гоголем из Калуги в Москву, был заинтригован портфелем, который Гоголь постоянно держал при себе в карете в ногах. На уговоры познакомить Оболенского с содержимым портфеля Гоголь «отклонил разговор, объясняя, что много еще ему предстоит труда, но что черная работа готова и что к концу года надеется кончить, ежели силы ему не изменят»134. А затем «с улыбкой» посмотрел на Оболенского и сказал: «Еще теперь нечего читать; когда придет время, я вам скажу»135.

А между тем о чтении Гоголем глав второго тома А. О. Смирновой и С. П. Шевыреву узнал ревнивый С. Т. Аксаков. Оправдать Гоголя попытался было Иван Сергеевич:

Нельзя сердиться на Гоголя, что он Вам не читал «М<ертвых> д<уш>». – Он видит в настоящее время, что Вы и Константин мало заботитесь о его производительности и не ждете от него ничего… (письмо от 30 августа 1849 г.)136.

И в том же письме сообщил отцу тó, что ему стало уже известно из писем Смирновой, не сумевшей сохранить тайну (о чем ее настоятельно просил Гоголь):

Я получил на днях письмо от Александры Осиповны, которой до смерти хочется разболтать свой секрет, но говорит, что не велено, однако же кое-что сообщает. Гоголь читал ей 2‐й том «Мертв<ых> душ», не весь, но то, что написано. Она в восторге, хоть в этом отношении она и не совсем судья <…>. Может быть, Константин и махнет рукой, но я просто освежился этим известием; нужно давно обществу блистание Божьих талантов на этом сером, мутном горизонте. <…> Я прошу Смирнову, чур, молчите137.

При этом Иван Аксаков, пребывавший в это время в Рыбинске и сообщавший как новость услышанные им рассказы Смирновой, не знал одного: Гоголь, переместившийся 14 августа 1849 г. с подмосковной дачи Шевырева в дом Аксаковых в Абрамцеве, уже начинал чтение поэмы также и его семейству, чем открыл новый этап своей работы над вторым томом.

Из воспоминаний С. Т. Аксакова известно, что чтение это началось, неожиданно для всех присутствовавших, вечером 18 августа, когда Гоголь, «сидя на своем обыкновенном месте, вдруг сказал: „Да не прочесть ли нам главу „Мертвых душ“?»

Мы были озадачены его словами, – продолжал далее С. Т. Аксаков, – и подумали, что он говорит о первом томе «Мертвых душ». Константин даже встал, чтоб принести их сверху, из своей библиотеки, но Гоголь удержал его за рукав и сказал: «Нет, уж я вам прочту из второго», – и с этими словами вытащил из своего огромного кармана большую тетрадь. Я не могу передать, что сделалось со всеми нами. Я был совершенно уничтожен. Не радость, а страх, что я услышу что-нибудь недостойное прежнего Гоголя, так смутил меня, что я совсем растерялся. Гоголь был сам сконфужен. Ту же минуту все мы придвинулись к столу, и Гоголь прочел первую главу 2‐го тома «Мертвых душ». С первых страниц я увидел, что талант Гоголя не погиб, – и пришел в совершенный восторг. Чтение продолжалось час с четвертью. Гоголь несколько устал и, осыпаемый нашими искренними и радостными приветствиями, скоро ушел наверх в свою комнату <…>. Я не стану описывать, в каком положении были мы все, особенно я, который считал его талант погибшим. Тут только мы догадались, что Гоголь с первого дня имел намерение прочесть нам первую главу из второго тома «Мертвых душ», которая одна была отделана, по его словам, и ждал от нас только какого-нибудь вызывающего слова. Тут только припомнили мы, что Гоголь много раз опускал руку в карман и хотел что-то вытащить, и вынимал пустую руку138.

О событиях этого дня рассказала также В. С. Аксакова М. Г. Карташевской в письме от 29 августа 1849 года из Абрамцева:

Не могу умолчать перед тобой о том, что нас так порадовало, но это великий секрет. 19 числа Гоголь читал нам первую главу второго тома М<ертвых> д<уш>, и, слава Богу, это так хорошо, даже выше и глубже первой части, по общему приговору. Ты можешь себе представить, как мы были обрадованы. В этот день 19 числа Гоголь с утра собирался съездить к Троице <…>. Гоголь воротился только в 8 часов вечера, когда мы все сидели за нашим круглым столом в гостиной, занятые работой и чтением <…>. Он рассказывал про свою поездку, потом пошли пить чай, он показал нам образок, которым благословил его Наместник (преподобный Антоний (Медведев). – Е. Д.). У Троицы Гоголь виделся с от<цом> Феодором <Бухаревым>, бакалавром, который писал ему чрезвычайно умные и замечательные, по словам Гоголя, заметки на его Книгу. После чаю мы воротились в гостиную. Константин уже дремал. Гоголь его подталкивал, будил и сказал: «Прочтемте что-нибудь, хоть бы Мертв<ые> души». Конста<нтин> сказал: «Очень рад, сейчас принесу» (он и мы все думали, что Гоголь говорил о первом томе М<ертвых> д<уш>), встал и хотел было уже идти наверх за книгой, но Гоголь сказал: «Да уж лучше я сам вам прочту…» – и вытащил из кармана тетрадь. Мы – обомлели, едва переводили дыхание от ожидания. Гоголь начал читать первую главу второго тома М<ертвых> Д<уш> – первые минуты прошли еще в смутном состоянии и радости, и опасения, что то, что услышим, не будет иметь достоинства прежних сочинений Гоголя. Но вскоре мы убедились, что опасения наши были напрасны; слава Богу, Гоголь все тот же, и еще выше и глубже во втором томе139.

Этим же числом (29 августа 1849 года) было датировано и встречное письмо С. Т. Аксакова И. С. Аксакову:

Не могу долее скрывать от тебя нашу общую радость: Гоголь читал нам первую главу 2‐го тома Мертвых душ. Слава Богу! Талант его стал выше и глубже; мы обещали ему не писать даже и к тебе, но нет сил молчать. Глава огром(ад)нейшая. Чтение продолжалось час с четвертью…140

С. Т. Аксаков вспоминал впоследствии, как на другой день после чтения он «пришел наверх к Гоголю, обнял его и высказал всю <свою> радость» и как Гоголь сказал ему «с светящимся, радостным лицом: „Фома неверный“»141. По дороге из Абрамцева в Москву Гоголь обратился к С. Т. Аксакову и Константину Аксакову: «Ну, говорите же мне теперь всё, что вы заметили в первой главе»142.

В тот вечер разговор о «Мертвых душах» прервал неожиданный приезд А. С. Хомякова. Гоголь уехал в Москву, «один и как будто не так весел». После этого С. Т. Аксаков написал ему письмо, в котором «откровенно признался <…> во всех <…> сомнениях, уничтоженных первою гл<авою> 2‐го тома Мер<твых> д<уш>». «Тут же, – писал далее С. Т. Аксаков, – я сделал ему несколько замечаний и указал на особенные, по моему мнению, красоты» (Аксакову показался несколько «длинным и натянутым рассказ об Александре Петровиче» и односторонней «встреча в деревне крестьянами молодого барина»143).

Дальнейшие события, как вспоминал С. Т. Аксаков, развивались следующим образом:

Получив мое письмо, Гоголь был так доволен, что захотел видеть меня немедленно. <…> Он нанял карету, лошадей и в тот же день прискакал к нам в Абрамцево. Он приехал необыкновенно весел или, лучше сказать, светел, долго и крепко жал мне руку и сейчас сказал: «Вы заметили мне именно то, что я сам замечал, но не был уверен в справедливости моих замечаний. Теперь же я в них не сомневаюсь, потому что то же заметил другой человек, пристрастный ко мне»144.

В Абрамцеве Гоголь прожил «целую неделю; до обеда раза два выходил гулять и остальное все время работал»145. Семья просила Гоголя прочесть следующие главы, но «он убедительно просил» С. Т. Аксакова, чтобы тот «погодил», и тут же признался, что прочел уже несколько глав Смирновой и Шевыреву, «что сам увидел, как много надо переделать, и что прочтет <…> их непременно, когда они будут готовы»146.

О работе Гоголя в пору его пребывания в Абрамцеве вспоминала, в частности, О. С. Аксакова в письме И. С. Аксакову конца сентября 1849 года, сожалея, что «не решилась» тогда заглянуть в содержание гоголевских тетрадей:

Время делается холодно, и я боюсь, что Гоголь не приедет сюда к нам, а как хочется послушать. Какой был для меня соблазн, когда Гоголь оставил портфель и все тетради сбоку так и виднелись, что можно было что-нибудь прочесть, но я никак не решилась147.

В. С. Аксакова тоже вспоминала:

Гоголь обыкновенно все дообеденное время проводил у себя наверху и, по всему вероятию, писал (письмо М. Г. Карташевской от 20 августа 1849 года, Абрамцево148).

Собственно, именно с этого времени (конец лета – начало осени 1849 года, которые Гоголь проводит в Абрамцеве у Аксаковых) в его письмах появляются сообщения о «работе». Впрочем, то, что это работа над поэмой, он по-прежнему избегает упоминать:

Все время мое отдано работе, часу нет свободного. Время летит быстро, неприметно. <…> Избегаю встреч даже со знакомыми людьми от страху, чтобы как-нибудь не оторваться от работы своей. Выхожу из дому только для прогулки и возвращаюсь сызнова работать. <…> С удовольствием помышляю, как весело увижусь с вами, когда кончу свою работу» (письмо к С. М. Соллогуб и А. М. Виельгорской от 20 октября 1849 года, Москва).

Около ноября 1849 года Гоголь получает в ответ на свои просьбы сообщать ему замечания о первом томе «Мертвых душ» письмо от К. И. Маркова, отставного поручика и помещика Лебединского уезда Харьковской губернии, следующего содержания:

…признаюсь вам, вы задумали план громадный и опасный. Из превосходного творения может выйти избитая история, а может быть еще более превосходное творение. Если вы хотите представить общество русское, как оно есть, то хорошая сторона его существует, и изображение его в вашем романе неизбежно; но если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет наряду с произведениями старой школы. Не пересолите добродетели. Изобразите нам русского человека, но в каждодневном его быту, а не исключительное лицо, которые встречаются у всех народов149.

В ответном письме Маркову Гоголь излагает свое намерение найти «очень трудный, рискованный путь – минуя идеализацию, к полноте и многосторонности»150, которое он и собирался осуществить во втором томе:

Что же касается до II тома «М<ертвых> душ», то я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намеренье автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-либо стороны (письмо К. И. Маркову от 3 декабря 1849 года, Москва).

Совет Маркова перекликался с замечаниями слушателей второго тома, в частности Смирновой и Арнольди, предостерегавших Гоголя от идеализации. Еще менее хотел Гоголь идеализировать в поэме себя.

«Скотина Чичиков едва добрался до половины своего странствования. Может быть, оттого, что русскому герою с русским народом нужно быть несравненно увертливей, нежели греческому с греками. Может быть, и оттого, что автору „Мертвых душ“ нужно быть гораздо лучше душой, нежели скотина Чичиков», – писал он В. А. Жуковскому осенью 1849 года151, полагая при этом, что второй том «Мертвых душ» может подготовить читателя к восприятию «вечных красот» Гомера, над переводом которого тот тогда работал:

Никакое время не было еще так бедно читателями хороших книг, как наступившее. <…> Временами мне кажется, что II-й том «Мерт<вых> душ» мог бы послужить для русских читателей некоторою ступенью к чтенью Гомера. Временами приходит такое желанье прочесть из них что-нибудь тебе, и кажется, что это прочтенье освежило бы и подтолкнуло меня – но… Когда это будет? когда мы увидимся? Вот тебе все, что в силах сказать (письмо от 14 декабря 1849 года).

Но вместе с тем появляются и новые сомнения. В том же письме Жуковскому Гоголь выказывает и глубоко пессимистический взгляд на ситуацию личного и общественного нездоровья. Появление его поэмы в этой ситуации кажется ему, как это было в пору работы над «Выбранными местами из переписки с друзьями», слишком несвоевременным для не подготовленного к ней общества:

Полтора года моего пребыванья в России пронеслось, как быстрый миг, и ни одного такого события, которое бы освежило меня, после которого, как бы после ушата холодной воды, почувствовал бы, что действую трезво и точно действую. Только и кажется мне трезвым действием поездка в Иерусалим. Творчество мое лениво. Стараясь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не от<о>двигаю бумаги, не выпускаю пера – но строки лепятся вяло, а время летит невозвратно. Или, в самом деле, 42 года есть для меня старость, или так следует, чтобы мои «Мертвые души» не выходили в это мутное время, когда, не успевши отрезвиться, общество еще находится в чаду и люди еще не пришли в состояние читать книгу как следует, то есть прилично, не держа ее вверх ногами? Здесь всё, и молодежь и стар<ость>, до того запуталось в понятиях, что не может само себе дать отчета. Одни в полном невежестве дожевывают европейские уже выплюнутые жеваки. Другие изблевывают свое собственное несваренье. Редкие, очень, очень редкие слышат и ценят то, что в самом деле составляет нашу силу. Можно сказать, что только одна церковь и есть среди нас еще здоровое тело (письмо от 14 декабря 1849 года, Москва).

На следующий день почти о том же он пишет и П. А. Плетневу:

…нашло на меня неписательное расположение. Все кругом меня жалуются, что не пишу. <…> «Мертвые души» тоже тянутся лениво. Может быть, так оно и следует, чтобы им не выходить теперь. Люди, доселе не отрезвившиеся от угару, не годятся в читатели… (письмо от 15 декабря 1849 г., Москва).

И остается только гадать: переживал ли Гоголь в это время новый кризис, или то было настроение момента. Во всяком случае, на исходе 1849 года он делает А. М. Виельгорской признание несколько иного характера:

Труда своего никак не оставляю, и хоть не всегда бывают свежие минуты, но не унываю (письмо от 26 декабря 1849 года).

Начало 1850 года было ознаменовано новой чредой чтений глав второго тома, которые Гоголь устраивал своим друзьям и литературным знакомым. 7 января 1850 года он вторично прочел Аксаковым первую главу – теперь уже в переработанном виде. Об этом имеется свидетельство Ивана Аксакова, который гостил в Москве и на этот раз смог сам присутствовать на чтении, а уже 9 января, вернувшись в Ярославль, писал родным:

Как-то Вы провели ночь эту, милый отесинька, после чтения Гоголя и моего отъезда, что Ваша голова? <…> Спасибо Гоголю! Все читанное им выступало передо мною отдельными частями, во всей своей могучей красоте… Если б я имел больше претензий, я бы бросил писать: до такой степени превосходства дошел он, что все другие перед ним пигмеи152.

Об этом же чтении вспоминал впоследствии и С. Т. Аксаков:

1850 года генваря 7‐го Гоголь прочел нам в другой раз первую главу «Мертвых душ». Мы были поражены удивлением: глава показалась нам еще лучше и как будто написанною вновь153.

А Ивану Аксакову «по горячим следам» в письме от 10 января 1850 года из Москвы он сообщил о разговоре, состоявшемся с Гоголем через день после прочтения новой редакции первой главы:

Вчера целый вечер провели мы с Гоголем, даже Констант<ина> не было дома (он был у Кошелева, с Соллогуб и Васильчиковой). Гоголь был необыкновенно любезен, прост и искренен; при сестрах говорил о том, как он трудно пишет, как много переменяет, так что иногда из целой главы не остается ни одного прежнего слова. Когда все вышли в другую комнату, он наклонился ко мне и спросил: «Ну, а заметили вы, как я все переправил по вашему письму? Теперь вы должны сделать мне свои замечания на второе чтение». Я сказал, что решительно не могу ничего заметить, и в то же время спросил его, что это значит, что при втором чтении я слышал все как будто новое, так что я забыл теперь прежнее? Он объяснил мне это тем, 1) что при втором чтении выступила наружу глубина содержания и, второе, что он дал последнюю гармоническую отделку. Он прибавил, что трудно это объяснить и что только живописец понимает, что такое значит тронуть в последний раз картину, что после этого ее не узнаешь. Он потребовал вторично, чтоб я ему что-нибудь заметил. Я напряг свою память и точно вспомнил, что в описании девушки мне показалось слишком обыкновенным, даже избитым то, что, когда надобно дать что-нибудь – она отдает все, что у нее есть, и потом выражение, что, казалось, она готова была сама улететь вслед за своими словами, мне не нравится своей идеальностью. На оба замечания Гоголь сказал: точно так, – весьма проворно и таким тоном, что, вероятно, он и прежде это думал. Я заставил его признаться, что все наши замечания бесполезны и что он сам это видит лучше других, но в то же время он сказал, что для него важно совпадение моих замечаний с его собственными, и прибавил, что при третьем чтении я, может быть, больше замечу. Я решился ему сказать мое опасение, что при его ясновидящем взгляде, так глубоко и широко все обнимающем, он при каждом новом воззрении увидит что-нибудь новое, если не в главном, не в существенном, то в подробностях, в полноте… Гоголь улыбнулся и сказал: успокойтесь; этому есть мера; художник почувствует гармонию своего создания и ни за что в свете ничего не переменит, кроме каких-нибудь ошибочных слов или сведений154.

Письмо, упомянутое Гоголем («переправил по вашему письму»), было тем самым, которое С. Т. Аксаков отослал ему на следующий день после чтения первой главы в Абрамцеве155.

Со своей стороны, Иван Аксаков в письме к отцу от 12 января 1850 года из Ярославля отметил, что «не довольно ясно обозначено, почему, под каким предлогом Чичиков расположился жить у Тентетникова…»156. В остальном он, как и в предыдущем письме родным от 9 января 1850 года, высказывал восхищение прочитанным:

Я теперь точно стал в отдалении и смотрю на картину, развернувшуюся в «Мертвых душах», и лучше еще понимаю и чувствую ее, нежели стоявши слишком близко к ней. Так все глубоко, могуче и огромно, что дух захватывает! <…> Кланяюсь Гоголю157.

Мнение это было передано Гоголю, который «ни слова не сказал на <…> замечание о Чич<икове> и Тентетн<икове>, но, конечно, без внимания его не оставит», как заметил С. Т. Аксаков в письме И. С. Аксакову от 17 января 1850 года158.

19 января 1850 года Гоголь прочитал «Мертвые души» М. П. Погодину и М. А. Максимовичу159, затем отправился обедать к Аксаковым и прочитал С. Т. и К. С. Аксаковым (остальные члены семейства на чтении не присутствовали) теперь уже вторую главу поэмы. Впечатления от этого чтения отразились в следующем письме С. Т. Аксакова И. С. Аксакову от 20 января 1850 года:

До сих пор не могу еще прийти в себя: Гоголь прочел нам с Константином 2-ую главу. <…> Что тебе сказать? Скажу одно: вторая глава несравненно выше и глубже первой. Раза три я не мог удержаться от слез. Рассказывать содержание, в котором ничего нет особенно интересного для тебя, мне не хочется; даже как-то совестно, потому что в голом рассказе анекдота ничего не передается. Такого высокого искусства показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти, кроме Гомера. Так раскрывается духовная внутренность человека, что для всякого из нас, способного что-нибудь чувствовать, открывается собственная своя духовная внутренность160.

Теперь только я убедился вполне, что Гоголь, – продолжал С. Т. Аксаков в том же письме, – может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно, так дерзко, по-видимому, говорит в первом томе. Я сказал Гоголю и повторю тебе, что теперь для нас остается одно: молитва к Богу, чтоб Он дал ему здоровья и сил окончательно обработать и напечатать свое высокое творение. Гоголь был увлечен искренностью моих слов и сказал о себе, как бы говорил о другом: «Да, дай только Бог здоровья и сил! Благо должно произойти из того, ибо человек не может видеть себя без помощи другого»… Что за образы, что за картина природы без малейшей картинности!..161

С Аксаковым-старшим во многом совпал во мнении и Константин Аксаков. В письме к брату Ивану также от 20 января 1850 года он писал:

Вчера Гоголь читал отесиньке и мне вторую главу. – Что тебе сказать? Она для меня несравненно выше первой. Уленька, генерал, жизненные отношения и столкновения этих и других лиц не выходят у меня из головы. Чем дальше, тем лучше. Рассказывать ли тебе или нет? Право, не знаю! О, как трудно выставить прекрасную девушку и как хороша она! Ну, если б ты был здесь, я и не знаю, что бы с тобою было! – Глубоко захвачен человек! Гоголь поймал его и заставил все высказывать, во всем признаваться. Кажется, Гоголь сам был очень доволен, в духе. Жаль только, что ни маменька, ни сестры не слыхали. Хорош, хорош Быстрищев162 со всем, что в нем есть! Но я пишу тебе одни восклицания, а рассказывать мудрено163.

По-видимому, Гоголь, довольный тем одобрением, которое чтение первых двух глав его поэмы вызвало у Аксаковых, собирался прочитать им следующие главы. Такое впечатление создалось, во всяком случае, у С. Т. Аксакова, который сообщал о том Ивану:

Гоголю хотелось прочесть третью главу: ибо, по его словам, нужно было прочесть ее немедленно, но у него недостало сил. Да, много должно сгорать жизни в горниле, из которого истекает чистое злато. Вероятно, на днях выйдет какой-нибудь Куличок-зуек, и вслед за ним прочтется третья глава… Больно, что все наши просидели в это время одни в гостиной. Теперь очевидно, что все главы будут читаться только мне и Константину. Я примиряюсь с этою мыслию только одним, что это нужно, полезно самому Гоголю (письмо от 20 января 1850 г., <Москва>164).

То же он повторил в письме от 27 января 1850 года:

Гоголь еще ничего не читал мне нового, но, кажется, раза два приходил с намерением читать, но всегда что-нибудь мешало165.

Иван, находившийся в это время по делам службы в Ярославле и знавший о труде Гоголя в основном по пересказам родных, в письме к ним от 22 января 1850 года выразил, тем не менее, уверенность, что «у Гоголя все написано»:

…он уже дал полежать своей рукописи и потом вновь обратился к ней для исправления и оценки, словом, поступает так, как сам советует другим. В противном случае он не стал бы читать и заниматься отделкою подробностей и частностей…166

С последним С. Т. Аксаков остался «совершенно <…> согласен» (письмо И. С. Аксакову от 27 января 1850 года167).

Однако сам Гоголь два дня спустя после чтения второй главы у Аксаковых дал несколько иную версию предполагаемой завершенности поэмы:

Конец делу еще не скоро, т<о> е<сть> разумею конец «М<ертвых> душ». Все почти главы соображены и даже набросаны, но именно не больше, как набросаны; собственно написанных две-три и только. Я не знаю даже, можно ли творить быстро собственно художническое произведение. Это разве может только один Бог, у которого всё под рукой: и разум и слово с ним. А человеку нужно за словом ходить в карман, а разума доискиваться (письмо П. А. Плетневу от 21 января 1850 г., Москва).

То, что Гоголь называл «написанными главами», означало: главы, заново переработанные168. В то время как С. Т. Аксаков, уверенный в готовности рукописи второго тома, советует представить ее царю, Гоголь решает править свое сочинение до тех пор, пока цензура сама не пропустит рукопись без затруднения. Об этом решении Гоголя Аксакову сообщила А. О. Смирнова (во время их встречи в Москве в конце февраля – начале марта 1850 года). Мы же знаем о нем из письма С. Т. Аксакова сыну Ивану:

Она рассказала мне кое-что о дальнейшем развитии «Мертвых душ», и по слабости моего ума на все легла тень ложных их убеждений. Например, она мне открыла секрет, что Гоголь никогда не представит своей рукописи государю, что я советовал, хотя уверен, что он дозволил бы ее напечатать; нет, он хочет до тех пор ее исправлять, пока всякий глупый, привязчивый цензор не пропустит ее без затруднения. Я отвечал: как жаль, какая ложная мысль! (письмо И. С. Аксакову от 3 марта 1850 г., <Москва>169).

По-видимому, к этому времени относится и эпизод, рассказанный как анекдотический уже в 1890‐е годы А. Д. Галаховым со слов М. С. Щепкина:

«Раз, – говорит он (М. С. Щепкин. – Е. Д.), – прихожу к нему и вижу, что он сидит за письменным столом такой веселый». – «Как ваше здравие? Заметно, что вы в хорошем расположении духа». – «Ты угадал. Поздравь меня: кончил работу». Щепкин от удовольствия чуть не пустился в пляс и на все лады начал поздравлять автора. Прощаясь, Гоголь спрашивает Щепкина: «Ты где сегодня обедаешь?» – «У Аксаковых». – «Прекрасно: и я там же». Когда они сошлись в доме Аксаковых, Щепкин перед обедом, обращаясь к присутствовавшим, говорит: «Поздравьте Николая Васильевича». – «С чем?» – «Он кончил вторую часть Мертвых душ». Гоголь вдруг вскакивает: «Что за вздор! От кого ты это слышал?» Щепкин пришел в изумление: «Да от вас самих: сегодня утром вы мне сказали». – «Что ты, любезный, перекрестись: ты, верно, белены объелся или видел во сне». Снова спрашивается: чего ради солгал человек?170