Время ласточек
Возмущенная мать Лельки, обкладывая плиткой в их доме камин, как только не поливала Глеба. В основном ее удивило, что он сделал предложение Лельке, даже не влюбившись, да и что это за пара! Глеб Горемыкин был гол как сокол. А разве Лельке такой бы подошел?
– Да там! Мамка меня взамуж не пускает… А Лизка где? – прыснула смехом Лелька.
– Ну так когда на свадьбе будем гулять?
– Да какая свадьба, дядь Борь! Одни портки на хозяйстве, да и хозяйство-то… хер да душа, як у латыша! – засмеялась Лелька, пока Лиза выходила к ней, надевая тапки.
Лиза, понимая, что нужно сделать как можно более равнодушный вид, сказала вскользь:
– Я уже думала твоей подружкой быть.
– А, дружкой? Нет, передумала я. Ну ладно, пошли. Пошли, говорю!
Лелька с сильным нетерпением схватила Лизу за руку и потащила по улице к пустырю, где Глеб косил молодую траву.
– Мы вчера так надрались, что я не знаю, как он на работу пошел. А все хочу его увидеть, одна как-то сказать не могу, ты постой со мной. Я же ему не говорила, что я замуж не пойду. А мать… ей моего первого брака хватит. Говорит, обсохни от одного, а потом другого бери! Но на самом деле мне нужно торопиться! Я ж не буду вечно молодой и красивой!
– А что ты ему собиралась сказать? – переспросила Лиза.
– Ну, чтоб больше не приходил… пока. Он же… ну, мать моя против, короче.
– Против чего?
– Против свадьбы! – Лелька опустила голубые глаза, яркие, как цветки цикория.
– Почему?
– Ну почему! Потому! Просто против. И я-то еще думаю.
– А что думать-то? Любишь… выходи замуж. Все просто, – сказала Лиза, приостанавливаясь.
– Да кого там любить! – пыхнула Лелька и засмеялась прокуренными зубами.
– Кажется, у него полно достоинств… – улыбнулась Лиза, утишив голос. – Мне так кажется…
– Да, но… Да… – смешалась Лелька. – Шо там… Хаты нема своей… Цэ беда. А там… там Адоль, у-у… Ты не знаешь этого чертилу!
– А… тогда другое дело… – замялась Лиза. – Ну, к нам вечером приходи на шашлык, отец баранины купил.
Лелька исподлобья глянула на Лизу:
– Баранины? Я не ем баранину.
– Даже плов?
– Вообще не ем. Тем более… этих баранов, – Лелька не договорила, а прибавила шагу короткими толстыми ножками.
Лиза и Лелька быстро пошли по зеленой траве прирезка, которую впереди Глеб ловко убирал косой. Его голый торс, будто сделанный из рыжеватого мрамора, без единой складки, и повязанная банданой из рубашки голова, повернутая чуть набок, виднелись издали.
Лиза остановилась, наблюдая, как Лелька подбежала и Глеб, увидев ее, перестал косить, как он ей что-то сказал, как она что-то сказала, потом она замахнулась на него, он отвел ее руку, засмеялся, повернулся и неожиданно заметил Лизу на краю прирезка.
– Эй, иди сюда! – крикнул он ей. – Поди-ка!
Лелька, подпрыгнув, что-то провизжала Глебу и побежала на Лизу, но пронеслась мимо, горячо дыша перегаром. Лиза и Глеб остались одни на огороде. Лиза попробовала тоже уйти, но Глеб крикнул:
– Ну ты! Дивчина! Куда! Погодь мени!
И, куда-то исчезнув на минуту, появился из кустов уже рядом с ней, протягивая ладонь.
Сейчас Лиза хорошо его разглядела.
Он был трезв. Узкие смешливые глаза и прямой взгляд, красивое тонкое лицо без всяких изъянов, наполненное каким-то неподвластным ей знанием. В нем отпечатался жизненный опыт, все эти мелочи и хитрости жизни, смекалка, и смотрелось это на молодом лице странно, может быть, как показалось Лизе, даже по-актерски наигранно. Но нет, это как раз была правда – та, которую ни один актер не сыграет, правда подлинная, до капилляров и тончайших мышц.
Обветренные губы – словно выписанные, такие же четкие, как у его сестры Маринки, – улыбались, обнажая чуть сколотые уже передние зубы. Они с Маринкой были очень похожи, несмотря на разницу лет.
Глеб протянул крепкую, но тонкую руку с раскрытой ладонью, на которой лежало что-то розовое и чуть живое, с лапками.
– Тоже уйдешь? – серьезно спросил Глеб, но его глаза лучились. – Смотри, это тхорь… малэнький.
– А что такое тхорь? – спросила Лиза, разглядывая маленькое и розовое. – Хорек? Это малыш хорька?
Наверное, она стала совсем похожа на ребенка: открыла рот и смотрела, как на твердой ладони чуть движется неизвестное существо. И, взяв малыша двумя пальцами, переложила себе в ладонь. Глеб кашлянул в руку, обняв косу:
– Что будешь делать с этой коростой? Эта короста вырастет и начнет высасывать у курчат мозги. Мамку я перерубил косой… а он на краю гнезда лежал…
Лиза взглянула на Глеба:
– Вы тут бессердечные люди в деревне живете…
– Да подохнет он без мамки…
Лиза вздохнула:
– Зачем тогда вы мне его дали подержать?
Глеб пожал плечами:
– Да незачем… Просто хотел посмотреть… что ты скажешь. И давай уже не на «вы». Это я у вас роблю… А ты мне «выкаешь»…
Лиза глянула на Глеба, вытирающего лицо рукавом рубахи.
– И что, теперь вы с Лелькой не помиритесь?
– Я с ней не ссорился… – равнодушно сказал Глеб, оглядывая полотно косы. – Вот, пусть она теперь сама думает… Ладно. Мне надо работать, а то трава уже сухая, и так ее особо не зацепишь… а тут уж и роса сошла.
Лиза так и стояла с раскрытой ладонью.
– Спасибо за барашка, – сказала она, понимая, что кругом стало слишком тихо, только птицы пели как оглашенные.
– Да я же теперь ваш работник… – улыбнулся Глеб уголком рта.
– Это что у вас тут, крепостное право? – усмехнулась Лиза, сдвинув тонкие выгоревшие брови.
– Да обычное дело. У Отченаша я работаю, в колхозе пособляю, а остальное время у меня холостое.
– Не надорветесь… шься… с такой работой?
– Нет… куда мне… если не работать, начинаешь всякое думать, а это плохо – много думать. Задумаешься… страшно…
– Что страшного, что человек думает? Разве не надо?
– Эх, откуда ты только свалилась…
– Дикие вы все тут…
– Вот именно. Вот, например… этот, полудохлый… маленький… Он же вырос бы и стал как мать. Зачем плодить такую заразу? – задумчиво произнес Глеб.
Лиза взглянула на него. Глеб чему-то своему улыбался, но, может быть, у него что-то случилось. А может быть, Лелька ему сказала гадость.
– Да… Мне пора…
Лиза кивнула и пошла с прирезка на тропинку, к дому, поглядывая на младенца-хорька, который за время их разговора перестал дышать. Лиза, поискав глазами, нашла муравьиную кучку, носком шлепанца разрыла ямку и, положив зверька сверху, провела рукой, прикрывая его землей.
Она сейчас думала о стольких вещах сразу, что не успела пожалеть ни хорька, ни его маму, лежащую теперь на меже… Лизе было тепло и спокойно, но по-новому, не как обычно. Это тепло, наверное, называлось счастьем. Глеб тоже улыбался. Но только потому, что слезы наворачивались на глаза и мешали работать.
* * *Но эта встреча на прирезке и ссора с Лелькой все-таки не давали ему покоя. На неделю он пропал на пастбище, работая без смены, чтобы ему дали двухнедельный отпуск, а тем временем наступила жара. Лелька уехала к брату Андрею в райцентр клеить обои в новой квартире. Лиза без нее скучала, хоть, конечно, и радовалась. А вот Глеб словно выдохнул без этой Лельки. Временами он замирал и смотрел в одну точку, словно не наблюдал рыжих скоп-соколиков, летающих над дальней пашней, не видел пятна буро-белых коров и далеко отбредшего бычка Мишку, протяжно гудящего в знойном оводняке.
Казалось, что с того дня, как он увидел Лизу, сидящую на скамейке у Лелькиного дома, перестало существовать все вокруг, кроме нее. И только она шла на ум, и только в мыслях о ней, о царапинке на ее шее, о ее покусанных комарами коленках, о ее завитых в тугие мягкие кольца, вспотевших за ушами волосах он хотел думать. Порою эти думы доводили его до того исступления, что хотелось кинуться в ледяной колодец, но их не было, таких ледяных, что могли бы его остудить. А теплая вода реки еще больше будила спящую тоску, пахла первобытной водяной травой, гиблой верхоплавкой, и никакая сила не могла удержать от парения в тяжелой мути неожиданно напавшей тоски…
Глеб закуривал «Приму», пускал колечки в серебряные мглистые листья низко склоненных ив и думал лишь о том, сколько он сможет продержаться. Не погибнет ли совсем с этим новым чувством. До вечера, пока на выпасе его менял Борька Гапал, Глеб думал о том, что теперь только сырая земля спасет его от мук. Ведь ему ничего не светит. Лиза не может быть его. Она появилась тут на погибель его сердцу. А еще раз они приходили кататься на коне – Лелька, замудренная, молчаливая, и Лиза – тонкая, розовая, яркая. Глеб смотрел, как Рева везет Лельку, болтал ерунду, и Лиза улыбалась на его слова… Потом он подтягивал веревочное стремя для Лизы и ставил ее маленькую ножку с прозрачными ноготками в железную скобу. Он дотрагивался до нее нечаянно, потом они с Лелькой смотрели, как она скачет вдоль протоки и волосы ей падают на спину и будто бы хлопают по лопаткам. Как крылья. Как есть золотые крылья. Вот бы их потрогать.
– Давай лучше осенью… там мать передумает, все как-то разрулится уже… – говорила Лелька, полулежа на его курточке и играя зажигалкой. Глеб смотрел на Реву, несущую Лизу, и у него кружилась голова.
Потом они уходили, и Лиза, как и Лелька, махнула ему рукой, блеснув глазами, в которых желтого было больше, чем зеленого. Вся она, чистая, рассыпающаяся на снопы искр, и плавала, и прыгала перед его глазами, и он ничем не мог прогнать видение, понимая отчаянно, что он как трава, а она как цветок над этой травой. И трава, и цветок могут расти из одной земли, но смешаются они вместе, только умерев, только тогда, когда придет косарь и снесет им обе головы… Умертвит их, сделает сухим сеном, скормит земле. И отчасти он был прав.
Вечером, разогнав коров по концам села, он садился на Реву и ехал к реке. Но даже там постоянно встречал Лизу. В тот последний день работы на пастбище он снова приехал на Гончарку, которая огибала шпилёк* островка и переплеталась с водой Сейма. Лелька и Лиза гонялись на лодке за плывущим ужом. Лелька в малиново-черном полосатом халате нависала над водой, а Лиза, неуклюже и неумело орудуя веслом, пыталась нагнать ужа, который лавировал меж блюдец лилейника и пытался уплыть.
– Лови его, лови! – верещала Лиза своим детским и звонким голосом, от которого у Глеба в голове мутилось.
Лелька, погрубее, верещала тоже. Лиза, с мокрыми волосами, облепившими ее спину, со спавшей лямкой купальника, в намокшей юбке, смеялась, пока не увидела подъехавшего к Гончарке Глеба. Тот соскочил с Ревы, стащил с нее самодельное седло с культяпыми стременами и бросил его на мокрый песок около лодок.
– Веселитесь? – спросил Глеб важно, скидывая курточку и пытаясь сделать лицо посерьезнее. – Конечно, что вам еще робить!*
Лелька, бросив весло в лодку, махнула Лизе:
– О, выискался, черт с рогами! Кадриться пришел. Иди, плавай туда.
И указала на кусты поодаль.
Лиза гребла к берегу, тоже пытаясь держать себя ровно, не смотреть в сторону Глеба и помалкивать. Она волновалась. Сердце ее стучало в ушах.
– У тебя конь дурак! Он сейчас прядаться* начнет! – крикнула Лелька и выхватила весло у Лизы.
– Ну, вообще-то, это лошадь! И не тронет она тебя. На красивых девок не прядается, только на страшных, – засмеялся Глеб и одним движением заскочил на спину Ревы. Та коротко заржала и стала осторожно входить в воду, хоть и сгорала от нетерпения выкупаться после жаркого дня. Рука Глеба несколько раз прошла по рыжей шерсти Ревы. Лиза это заметила и отвернулась. Она выпрыгнула из лодки, и юбка ее надулась колоколом вокруг колен.
– Все, идем домой… – сказала она Лельке. – Мама моя волнуется.
Глеб и Рева были уже на середине реки. Лелька вытянула лодку и завозилась с цепью.
– Чертова лодка… замок потеряла… Хренов уж! Вот як жеж! Слушай… я сейчас сбегаю домой за замком, а ты посторожи, чтоб никто на ей не уплыл! А то тут лазают всякие отдыхающие.
– Беги, посторожу, только недолго, а то темнеет.
– Вот и я о том. Нельзя ее без привязки оставлять. Упрут.
И Лелька недоверчиво кивнула в сторону Глеба.
– Ты с этим не болтай. Он знаешь какой?
– Какой…
– Ты его не знаешь! – вздохнула Лелька горько.
Мелькая голыми ногами, она ловко поднялась по берегу и, выкрутив полу халатика, побежала к тропинке.
Глеб и Рева плыли рядом, отфыркиваясь от воды. Лиза села в лодку и, поддернув юбку, опустила ноги в воду, казавшуюся теперь теплой. Глеб вышел на берег. Он так и плавал в своих штанах, которые сейчас прилипли к телу. Лиза снова отвела взгляд и, вздохнув, спросила:
– А на тот берег можно выйти? Там нет тины? – В голосе ее звучала беззаботность.
– Можно… – прыгая на одной ноге и выбивая из уха воду, ответил Глеб. – Если доплывешь.
– Да разве это далеко?
– Ну, так… прилично.
– А ты плаваешь?
– Шо мне там одному делать? Если б с кем-то…
И Глеб хитро подмигнул Лизе. Лиза смешалась.
– Нет, я туда не пловец. Я не доплыву.
– Я тебя спасу, если тонуть начнешь, – сказал Глеб, перестав прыгать.
– Вряд ли ты меня спасешь, – сказала Лиза и отвернула голову, подумав: «Скорее, наоборот».
– Вряд ли спасу? Или вряд ли потонешь? – Глеб похлопал Реву по шее. – Зафиг тогда спрашиваешь?
Лиза плюхнула ногами по воде.
– Просто так, интересно.
Глеб снова улыбнулся и, поймав морду Ревы, чмокнул ее в нос.
– Ах ты, моя басечка родная… Идем отдыхать…
Напялив на мокрое тело потрепанную «полевую» клетчатую рубашку, Глеб махнул Лизе, уводя Реву и неся седло под мышкой.
– Лелька еще подумает чего, скажи, что я ушел… Скажи, что спать поехал. Завтра в полчетвертого вставать, а уже десятый час, пока управлюсь…
Лиза удивленно спросила:
– А ты ей обо всем докладываешь?
Глеб остановился, согнал с шеи комара и ответил лениво:
– Ну нет… тем более она же не жена мне.
– Но невеста же, – глухо сказала Лиза, глядя на серебряную от сумерек воду.
Глеб, накинув седло на Реву, прыгнул на ее крутую спину.
– Не невеста, и давно, – ответил он коротко.
Стукнув голыми пятками лошадь, он разогнал ее с места в галоп и полетел по краю берега в сторону заброшенной паромной переправы.
Лиза почувствовала, как неведомая тяжесть скользнула с души, и, заулыбавшись, переметнула волосы на грудь, чтобы выжать их от воды.
Лелька прибежала, пыхтя.
– Чего, поехал? – кивнула она в сторону парома. – Че сказал?
– Передал, что спать поехал.
– Опять? Ну вот, блин… жених называется… спит да работает, а больше ничого.
– И не жених он тебе, – еле слышно сказала Лиза.
Лелька молча опустила голову, насупив брови.
– И тебе не жених, – буркнула она, но Лиза услышала.
Домой они возвращались уже в полной темноте. В домике Глеба окна уже не светились, все спали. У забора валялся страшный велосипедик Яськи с ободранной рамой.
– Конь педальный, – проворчала Лелька, пнув велосипедик, глянув на окно веранды Белопольских. – Дрыхнет.
Лиза молча прошла мимо, но тоже бросила взгляд на его окно. Как там, внутри? Бедность и убожество? Окна, закрытые газетами… Перелатанная жестяная крыша с обшелушенной краской…
Лелька сухо попрощалась и пошла до ворот.
Лиза скрипнула калиткой и, перед тем как зайти, притулилась головой к шершавой доске ворот, чтобы принять обыкновенный вид и согнать волнение, охватившее ее. Теперь и ей было не уснуть. Да еще выслушивай мать за позднее возвращение с реки…
Глава девятая
Мутные серые звезды
Когда Лиза грустила, ее глаза становились ярко-зелеными, как листья салата. В обычное время они сверкали серым, синим, наливались грозовой мутью. Это было у нее от отца.
С этим «отцом» был связан самый огромный скандал в жизни Нины Васильевны, но Лиза об этом, разумеется, не знала. А Нина Васильевна замечала сходство с неприязнью: ворчала, что дочь в отца и что придется терпеть ее рядом.
Нина Васильевна часто выходила замуж, объясняя это тем, что ей не везло в личной жизни. На самом деле она была сногсшибательной красавицей. Примерив роль ветреницы в юности, она так и не смогла остановиться – ни в зрелом, ни даже в пожилом возрасте.
Ее предки происходили из села Антоново, но она отчаянно отрицала это, когда-то сорвавшись в город и с огромным трудом там осев.
Несколько браков, рождение Ленуси (которую Нина Васильевна тоже не хотела, но сделала смыслом своей жизни), женихи, мужья… Наконец, связь с Лизиным отцом – и ужасные проблемы с Комитетом госбезопасности.
Ленусь унаследовала красоту матери, и в конце восьмидесятых беспрепятственно делала карьеру модели у Славы Зайцева.
Нина Васильевна растила Лизу, с огромным трудом подбирая к ней ключики, а зачастую не подбирая, а ломая и терзая грубым обхождением. Лиза росла постоянно запертой в квартире или чуть ли не на поводке у дома, чтобы матери было легче докричаться и не переживать, что с ней что-то случится.
Лизу не любили в школе: она была резкой и могла подраться. Но учиться ей было легко. Правда, невесело.
Мать и Ленусь часто выясняли отношения на повышенных тонах. Лиза пряталась в кладовке и в моменты этих ссор вырезала из бумаги платья для кукол.
Несмотря на ссоры и ругань, Нина Васильевна любила Ленусь больше. С ее отцом она прожила совсем недолго и рассталась безболезненно. Не то что с отцом Лизы, где присутствовала некая сильная страсть. Поэтому Лиза приняла эмоции, превратившие страсть в ненависть, на себя.
Ленусь очень рано вышла замуж за перспективного парня из рабочего района. Воспользовавшись смятением девяностых, он ловко завел свое дело, частично основанное на крови и бандитизме – и приносящее семье стабильный доход. В обмен семья должна была помалкивать и жить «в его стиле». Ленусь быстро поняла, что значат для такого человека послушание и тыл.
Сколько перебывало в доме оружия, денег, предметов дефицита – никто не считал. По тем временам Ленусь, Нина Васильевна и Лиза жили очень неплохо.
Но был один нюанс. Нина Васильевна алкала личной жизни, а Ленусь и ее муж Мишуня не собирались никуда съезжать из квартиры. Им было хорошо. Центр, тишина, свобода, хорошие соседи. Всегда завтрак, обед и ужин, приготовленный «мамочкой». Но «мамочка» стала думать, что еще не все потеряно, и вышла замуж за Бориса.
Отцом Лиза его назвать так и не смогла. А вот Ленуся смогла, она была поуживчивее.
Ленуся обладала ужасным характером, но один большой плюс перебивал все: Ленусь была щедрой и деньги мужа проматывала со скоростью света.
Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч долларов были прогуляны ею. И чувствуя за собою небольшую вину, Ленусь была добра ко всем, а Нина Васильевна умела считать деньги.
И Борис влился в такую семейную жизнь как ни в чем не бывало. Можно, конечно, сказать, что Борис хорошо пристроился. Ну да. Так сказать можно. Он, действительно простой деревенский в юности, все мог делать руками, правда, наблюдая за поступлением средств в семью, с годами обнаглел.
У него были коллекции удочек и спиннингов, инструментов, техники.
Мишуня, помогая им, не считал, сколько дает. Например, он однажды вытащил из кармана двести тысяч рублей и подарил сельскому попу, отчего тот чуть не потерял сознание.
Просто Мишуня вспомнил рано умерших родителей и детский дом.
Время подобных наступало неумолимо. И хоть совсем недавно Мишуня снял свой малиновый пиджак с воротничком-стойкой и одевался скромнее, на груди все равно висел полукилограммовый золотой крест Фаберже, запястье украшали «Ролекс», а шкаф ломился от «Бриони».
Так же, «в его стиле», жила и Ленуся.
Все бы ничего, но Лизу не устраивала такая жизнь. Она чувствовала себя лишней – обузой, от которой всем лучше избавиться.
Но и расстраивать мать Лиза не хотела. Боялась, что начнется снова жизнь без отца, все эти слезы, истерики, отчаяние… В ее детстве дважды одинокая мать считалась совсем из рук вон падшей и доступной. Нина Васильевна, хлебнувшая сплетен, заткнула недоброжелателей новым замужеством – и теперь только и делала, что дразнила завистников удачной жизнью.
Вызывать зависть у нее всегда получалось отменно.
Однажды Лиза спросила мать, нельзя ли ей написать отцу письмо или хотя бы взглянуть на его фотографию.
Но на общих (и без того немногочисленных) фотографиях вместо отца зияли дыры: мать сделала их маникюрными ножницами. Себя она оставила – потому что была действительно хороша.
В ответ на Лизину просьбу мать обвинила ее в предательстве и долго дулась. А еще нажаловалась Ленусе, которая надавала Лизе затрещин. Это тоже было у них обычным делом.
С тех пор Лиза больше не поднимала вопрос об отце.
Глава десятая
Взрослые дети
Глеб не верил тому, что начнется долгожданная работа у Бориса Григорьича. Тоскливые дни на пастбище тянулись как смола.
Лиза поклеила обои на веранде, обустроила себе уголок для посиделок и перезнакомилась с местными ребятами. Только с Ульяной Мешковой, надутой пятнадцатилетней красавицей, постоянно сидящей дома и слушающей «Агату Кристи», сразу не заладилось.
Зато Степка и Макс оказались куда более общительными. Для начала они попросили у Лизы велосипед, чтобы покататься. Лиза выкатила свой роскошный новенький велик, купленный, как говорила мать, «за доллары» на рынке у площади Гагарина. Но увы, ни через день, ни через два велик не вернулся. На гневный вопрос, где он, десятилетний Степка только пожал плечами и сказал, что дал покататься Максу, а Макс просто вздохнул:
– Обули…
– Что значит «обули»?! – вскричала Лиза.
– Ну, его взял Андрюха Хлусов погонять. Лелька тоже просила. Они обещали рыбы вам привезти.
– А! – догадалась она. – Ясен пень! Ну, где рыба, где велик? Где эта Лелька с Хлусовым?
– Да гдей-то ни есть… – ответил Макс раздраженно и ушел подстригать коню копыта.
В этой фразе был весь смысл существования местных товарищей. Лелька грустно и пьяно вернулась. Огромный Хлусов, раздавливая алюминиевую конструкцию, прикатил на велике Лизы, но на ободах, а не на шинах.
– Ну иди, забери велик, – сказала Нина Васильевна. – Или что, оставишь этим?
– Нет уж! – расстроилась Лиза. – Мне он теперь такой не нужен!
На другой день, идя в магазин мимо Мешковых, Лиза увидела, как ее перевернутый вверх ногами велик стоит перед их домом, и Степка красит его в красный цвет вонючей краской.
– Ты зачем мой велик красишь? – воскликнула Лиза, роняя сумку на землю.
– Почему твой? Это мой! – нагло сказал симпатичный и уже хриплый от раннего курения Степан.
– Ну как это? Мой!
– Нет! Ты что! Твой был черный, а мой красный!
Лиза, кажется, начала что-то понимать.
– Ну и наглые вы, – прошипела она и пошла мимо.
Нет, конечно, это обстоятельство скоро было забыто.
Вместе с этими ребятишками Лиза убегала от кабанистых собак Отченаша, вместе с ними она форсировала Сейм на трех связанных дощечках, вместе с ними она ныкалась в кустах мыльнянки*, играя в прятки на велосипедах. Обуховские друзья, оставленные где-то там, уже почти не вспоминались.
Глеб видел ее в окружении мелких. Он любовался ею, пробегающей мимо него всего в нескольких шагах.
Однажды он загнал Маринку, Ватрушку и Лизу в воду на Гончарке и не выпускал их оттуда, притапливая. Маринка выбежала в камышах, Ватрушка поплыла к Сейму, а Лиза сидела в воде, пока не замерзла.
– Ну выпусти меня, дурак! – сказала Лиза, дрожа и понимая, что стала ужасно некультурной. – Я же заболею!
– А ты меня поцелуй!
– Тогда я поплыву! – пригрозила Лиза, ушла по дну в камыши, незаметно вынырнула и убежала в одном купальнике домой через лес, исколов ноги шишками.
Любил Глеб прикалывать девок.
Мелкие его уважали и любили, и все больше – за его безотказность в помощи.
С утра до ночи Макс и Степка были заняты по хозяйству, пока их отчим и мать работали у арендатора. Отчима часто вышибали с работы за пьяное рыло. Матери было проще, она, еще красивая редкой мягкой красотой, походкой и кудрями, почему-то всегда удерживалась на работе. Ну, конечно, она помогала соседу Отченашу, пока его Фаина Самуиловна была на работе. Например, прибиралась в доме.
Лиза освоилась к июню и вполне стала здесь своей. Знала всех на своем «конце», на своей веселой лесной улице.
* * *Степка пришел к ней среди дня, держа на руках маленького песика Джека. Джек всегда клубком бегал за ним, пушистый и веселый. Теперь он лежал на руках Степки и не двигался, прикусив язычок.
Лиза высунулась в окно:
– Ты чего?
Степка плакал. Сам не очень выше Джека, белобрысый и загорелый до густой коричневы, он выглядел жалко.
– Лиз, а нельзя Джека никак оживить? – спросил Степка. – Он еще теплый.
Лиза вздохнула и вышла.
– Что случилось?
– Ульянкину кошку покусал. Ульянка набила градусников и ему в еду… Он долго сдыхал. Я вот думаю, все ли цело у него внутри? Нельзя ли его потискать, чтоб он ожил?
