Время ласточек
Путаясь в подоле материнского сарафана, с шарлоткой в одной руке и бутылкой водки в другой, Лиза отправилась поздравлять отслужившего.
Ковыляющие ей навстречу родители Лельки и Дроныча гостеприимно затолкали ее во двор.
– Заходь, заходь, девка, – сказала чернявенькая мать Лельки, удачно накрашенная под испанку.
– Да я просто поздравить… – робко ответила Лиза.
– Ну давай, давай! Там ваш батька сказал, вам надо ощекатурить веранду и обложить плиткой камин! Я могу! Я плиточница! – Глаза испанской матери загорелись, и блеснули в улыбке ее золотые зубы.
– Наверное… – неуверенно произнесла Лиза. – Надо…
И, разувшись в сенцах, Лиза вошла в хату. Хата была выбеленная, с печью в пятой стене, деревянными полами, резными лавками, огромным столом посередине и… невероятных размеров телевизором, который транслировал мексиканский сериал во все горло.
– Заходи-и! – крикнул брат Лельки Андрей, которого она также видела один раз, мельком. – Выпей, пока есть что! А то придут Горемыкины с Белопольскими и все выпьют!
– Да я особо-то и не пью… – соврала Лиза, но ей уже налили в зацапанный стопарь.
– Пей! – скомандовал лохматый отец Лельки, дядя Женя Рядых, и ударил Лизу по плечу ладошкой.
– Это ж практически мой брат! – вещала Лелька откуда-то с высоты, разнося тарелки. – Мы же вместе выросли! Мы же родня! Братушка! А!
Молодой дембель Дроныч не слышал ее слов: он спал в кухне, уютно подложив руку под щеку, уже больше не знающую уставного бритья.
Лиза выдохнула и выпила. Горячий глоток прошел через все тело, оказавшись внезапно в каждом его уголке, пожег, защекотал, и где-то внутри стало тепло.
– Ну, как тебе наша херша?* – укатывалась Лелька, разнося куски курицы на блюде. – Не бойся, не на кирзе!* Не вштырит!
Лиза неподвижно сидела, обозревая исподлобья гостей. Человек десять, двенадцать, в основном парни и нестарые мужики, но все – с такими непростыми лицами, такой дремучей и синей щетиной, – что возраст не понять. Девок было меньше, и все они смотрели на Лизу с осторожностью и немного даже с вызовом.
Лиза уткнулась в тарелку с салатом, пытаясь поймать накромсанную капусту, потому что все остальное выглядело очень не по-свойски. Какой-то воняющий потом парень, подняв перед ней заросшую подмышку, перехватил словно бы летающую над столом бутылку и, громко двинув стул, отчего Лиза подскочила, бодро налил в граненый стакан светло-желтую жидкость.
– Пей! А я Сергей! Зови меня Сергей! – и чмокнул губами воздух. – Давай-ка с тобою выпьем на этот, буттершафт.
– На брудершафт. Я еще вот это не допила. И вообще, не пью, – ответила Лиза бесстрашно.
– Болеешь? – с участием спросил Сергей.
– Да. Очень сильно, – улыбнулась Лиза, обреченно толкнула вилкой картошку и поняла, что пора линять.
– Ты с Москвы, кукла? – спросил Сергей, отхрущивая от редиски красную голову. – Учишься?
– Школу закончила.
– И что, прям все девять классов?
Лиза взглянула на Сергея бледными равнодушными глазами:
– Нет, двенадцать. У нас в Москве позакрывали все школы-девятилетки. Теперь только двенадцатилетнее обучение, а потом ты сразу в президенты идешь.
Сергей развел руки и скосил глаза, силясь уловить ход мысли, но ход мысли никак не ловился.
Он что-то хотел еще спросить, но Лиза с перепугу выпалила:
– Мой папа прокурор, если что – обращайтесь. Он вас всегда посадит.
Теперь в глазах курносого Сергея отобразился вопрос и недоумение.
– А в клуб пойдешь со мной, – спросил он трогательно, – прокурорская дочка?
– В клуб? Нет. Не пойду.
– А почему?
– Я не танцую. И не пою. И не хожу по клубам.
– А! Ты не умеешь? Я тя научу! – И Сергей, подтаскивая стул поближе, плеснул в стакан еще чего-то прозрачного.
Лиза вдруг поняла, что ей уже пора, ловко вывернулась из-за стола и побежала прочь, на воздух, почуяв муть в горле.
Она вскочила в свои босоножки, сделала, приподняв сарафан, несколько прыжков по двору, к распахнутой калитке, как ей неожиданно перерезал путь стройный светловолосый парень в майке, полубрезентовых, словно рабочих, штанах и сапогах. Он дымил папиросой и, увидев Лизу, расставил руки.
– О-о-о… мадам… уже падают листья…[7] – сказал он и шагнул вправо и влево, стараясь ее пропустить, но она тоже шагнула и вправо, и влево, толкнулась о его фактурное плечо и, стукнувшись о верею*, выбежала прочь, пряча глаза и краснея через пудру.
Узнав того, кто воровал цветы в палисаднике, – Глеба, – Лиза совсем смешалась. Ей резко захотелось в Москву. Глеб с минуту постоял во дворе, соображая, что за девка, и крикнул в разверстую пасть дома:
– Лель, а Лель! А что это за краля проскочила мимо меня?
– Иди сюда, Горемыкин! Иди, черт с рогами! Я тебя заобниму!
И Глеб нырнул в тяжелый мрак хаты, не выпуская папиросу изо рта.
Глава четвертая
Ты красивая
Лиза лежала на тахте, вытянув руки. Она натянула треники и вязаную кофту, но не могла согреться. На животе ее стоял пластмассовый тазик. Странно-необычное для этого места лицо Глеба мелькало у нее перед глазами, папироска так и пыхала в ослепительных зубах.
Зачем она это выпила, думалось ей. Мерзко. Ничем не заешь. Мать сварила ей кофе, но в глазах все равно тошнило.
– Они такие, да… местные-то. Гляди, больше не пей с ними.
– В Обуховке с нашими бабушками и с мелкими было безопаснее. И там никто не пил. Даже ладно, пили, но я же в этом не участвовала! Я представляю, как у них тут в клубе. Наверное, похищают, – простонала Лиза, поднимая хмельную голову. – Максимум, что было страшного, – это когда моя Иришка гуляла и ее хахаль подкатил к нам с парнями… Я сразу сделала вид, что я мелкая и мне пора домой, и мы ушли по репяхам*.
– Не вздумай ходить ни в какой клуб! А то как завезут на мотоциклах… изнасилуют и бросят в Сейм.
– Я хочу домой, в Москву. Они тут все такие страшные… Представь себе, два самых страшных – это брат Лельки, такой краснорожий, да и солдатик, тоже его можно на огороде ставить. Нет, тот, что мне наливал, вроде бы еще ничего, курносенький… Сережа! Что ни рожа! То…
Не то чтобы Нина Васильевна переживала за Лизу, просто ей было неспокойно. Лизе скоро двадцать, а она так и не завела ни с кем отношения. Почему? Это гордость. А Нина Васильевна жалела Лизу и очень хотела, чтобы та поскорее уже устроила личную жизнь. Вспоминая свою молодость и глядя на расцветшую Лизину красоту, Нина Васильевна понимала, что нужно поскорее уже ее пристроить. И желательно так же удачно, как Ленусь. Но для этого Лизе нужно набраться опыта общения с мужчинами. А у Лизы на уме одни бегалки с прыгалками.
В ворота постучали. Лиза вскочила.
– Мам… если эти…
– Лежи, лежи… я скажу, что ты заболела, – вздохнула Нина Васильевна.
– Мам… ну что сразу заболела. Нет, я сама скажу.
И Лиза, поднявшись и охнув, пошла открывать.
За воротами покачивался тот самый блондинистый Глеб с висящей на нем совершенно туманной Лелькой, похожей на одетого во взрослую одежду резинового пупса в полный человеческий рост.
Глеб проговорил, чуть заплетаясь, – вид его был наглым и одновременно каким-то интригующим:
– Привет, соседка… не хочешь с нами пройтись? Покажем тебе пляж… наш…
– Иди ты! – засмеялась Лелька. – Лизк, правда, мы пойдем до Шубышкина, там надо кое-что взять. Идем? Не! Мы могли бы поехать на велосипеде!
– На медведе! С кручи – вниз! – фыркнул Глеб и любовно отвел с Лелькиного узкого лба прядь замусоленных волос. Лиза пожала плечами.
– Я маме скажу… и куртку возьму.
Она медленно закрыла калитку, со всех ног бросилась домой, сорвала с вешалки куртку и вернулась, крикнув матери, что ушла гулять. Когда Нина Васильевна выглянула следом, Лиза уже шла далеко – у леса, в сторону села, блистая в закатном солнце своим золоченым шлемом наполовину спрятанных под куртку волос, а рядом, раскачиваясь каравеллой, тащились Лелька и какой-то стройный парень в сапогах.
– Вот… молодежь. Пять минут назад как помирала, – вздохнула Нина Васильевна.
* * *Лелька и Глеб повели Лизу по лесной тропинке. Хрустели под ногами шишки, Глеб отшвыривал виноградных улиток и отводил ветви колючей акации. Май подходил к середине холодным, каждый день дул протяжный ветер, несущий запахи пробуждающейся земли и воды. В лесу Лиза была только раз, с родителями, да и то не вышла из машины. Теперь лес казался другим. Они шли друг за другом, Лелька, Лиза и заключающий Глеб. Глеб же в странном восторге рассказывал Лизе о деревне, что недаром сюда до революции собрали всех душегубов и проституток – вот такое вышло Антоново. Теперь все их потомки почем зря ведут здесь развратную и бражную жизнь, и это круто.
– Я это где только не слышала… – кивнула Лиза. – Вот, например, еще говорят, что, когда бухнет атомный взрыв, все сдохнут. Останутся только куряне* и москвичи. Потому что мы все поголовно сволочи и паразиты. Правда, я не знаю, почему и куряне тоже?
Лелька смеялась. У нее был хороший, звонкий голос.
Втроем они вышли на берег. Там на них без страха пошли привязанные за прутки маленькие черно-белые козлята, и Лиза кинулась ласкаться и обниматься с ними, вдруг осознав, что самогон все еще гуляет по организму. Глеб смотрел на это умиленно, и казалось, что он сейчас заплачет.
– Я всегда думала, вот почему козлята любят детей, а дети козлят? И почему коз называют женскими именами, а коров нет? Почему? Коза – так сразу… Катька, Машка… Лизка… – строго сказала Лелька, сложив руки на толстой груди и убийственно глядя на Лизу и козленка.
Лиза пощекотала козленка за ушками.
– Потому что козьим молоком выкармливают лялек! Дура. Коза – это как женщина… ну не совсем, конечно… Отличия есть! И то не всегда… – толкнул ее в бок Глеб и заржал.
Но его забавляла эта новенькая девчонка. Вся какая-то не такая.
С высокого берега открывался вид на остров со шпильком, выбитым коровами до песка. И на самих коров, рыже-бурое стадо которых рассеялось по острову. На той стороне Сейма лежал луг, который иначе как «светлые дали» нельзя было назвать, не вспомнив Гоголя с его описаниями роскошеств малороссийской природы. Дали и правда были бесконечны, а справа вырастала из долины Меловая гора. Место дикое и пленительное, откуда временами, с дерева, можно было рукой потрогать облака. Слева Сейм делал петли, тек дикими меандрами, первобытно изгибался и обнимал речушками, озерками, затонами свою пойменную землю, данную древним ледником ему в полное владение. Справа ровная набережная улица глядела окошками хат на закат, а под берегом лежали рыбы лодок, иные перевернутые вверх осмоленными доньями, иные стоящие на воде. Стада гусей и уток будили воду у берегов. На противоположной стороне рос тростник, сохранившийся только на притоке Сейма, на Гончарке: шести-семиметровый тростник, которым крыли хаты в один ряд, хранил в себе белых цапель и лебедей, вальдшнепов, выпей и редких желтозобых пеликанов.
Ветер растрепал Лизе волосы, и они, поднявшись, превратились в пожар над ее головой, да еще закатное солнце добавило им золота. Глеб отвернулся от этого видения, от тонких губ Лизы, приоткрытых от созерцания красоты, от ее покатого лба и какого-то невероятного профиля, который он видел только в учебнике средневековой истории за шестой класс. По всем признакам Лиза пришла из космоса, чтобы погубить его грешную душу и унести ее с собой.
Лиза ничего не знала о Глебе. Ей было гораздо важнее сейчас полюбоваться природой, но нечто тягостное шевельнулось в душе. Так однажды шевелилось, когда к ней лез целоваться сосед Васька, и так шевелилось, когда она видела однокурсника Фильку.
Лелька, заметив, как Глеб вылупился на Лизу, потянула его дальше:
– Идем за бухарестом-то!*
– Идем, – эхом ответил Глеб. – А ты заметила, что она нашей масти? Рыже-белая…
– Дурак! – криво усмехнулась Лелька. – Совсем кукушечку стрес, бабу с коровой сравниваешь.
– Да какая она баба… баба – это ты. А она девушка.
Глеб обнял Лельку за плечо, сунул свободную руку в карман, и они пошли дальше. За ними пошла словно бы не очень трезвая Лиза.
Дойдя до Шубышкиной хаты, Глеб уже все понял для себя. Он пропал и теперь будет пробовать как-то противостоять… или гибнуть.
Лиза впервые оказалась в хате под соломой и с земляными полами. Некоторые окна были забиты досками для тепла. Майский ветер гулял по нищенской обстановке. По полу лазал самый младший головастый шубышонок, трехлетний Пашка. Отец и мать семейства пили за столом непонятное зелье из пластиковой бутылки.
– Спробуй, только выгнали, – предложил хрипатый и усатый Шубышкин и указал стаканом на Лизу.
– И кто это у нас?
Лелька мотнула головой:
– Это москвичи, в хате у Вертолетчика теперь живут. А это их дочка. Я за нее в ответе, пить она не пьет.
– Знаем, на хлеб мажет… – сказала Ирка, мать семейства, красивая, короткостриженая, но пропитая блондинка. – Давай, сэма-то нашенского хряпни.
Лиза покачала головой, Ирка вздохнула и потрусила в дальнюю комнатушку. Пашка что-то ел под столом, обсасывая пальцы. Лиза нагнулась и, вытащив у него изо рта чинарик*, обтерла ему рот тыльной стороной ладони. Глеб толкнул ногой колченогий табурет.
– Картоху посадили? – спросил он Шубышкина.
– Хто на, садили ее они или нет… У нас вон… Павлуха только с Иркой вернулся с больницы… хвилокок какой-то завелся.
– Так что с огородом-то? Прийти помочь? – спросил Глеб деловито.
– Ну приди, посади ведра три. С этими, Дашкой и Лешкой, они пособят.
Глеб кивнул.
– Лады.
Когда они вышли, Лелька прижимала к себе «хершу» самогона, как ребенка.
– Это кто – Дашка и Лешка? – спросила Лиза Глеба.
– Это его старшие. Дашке шесть, Лешке восемь.
Лиза загрустила.
– Слухай, а пошли до Карамета сходим, твой же батя рыбу хотел! – вдруг как будто вспомнил Глеб и, схватив Лизу за локоть, потащил дальше, на самую набережную.
Он крикнул Лельке, чтоб она подождала у Шубышкиных, и, поймав ее испепеляющий взгляд, увлек Лизу за собой.
Они шли по песчаной тропке, а ветер начинал реветь. Со стороны Сейма накатывалась синева. Моросил дождь. Хата Карамета стояла на пригорке, и в открытые ворота залетал гусиный пух. На берегу грязной лужи устало переругивались индоутки.
У Карамета в выходные и праздники все время тусовались рыбнадзоровцы, которые сами били рыбу электроудочками и таскали ее переметами. А после продавали дачникам.
На этот раз у Карамета рыбы не оказалось. Он вышел на стук Глеба, пожал плечами и вернулся в хату.
Он вообще был странный человек. За убийство жены и грабеж отсидел двадцать пять лет. За это время его сын вырос в детском доме и вернулся назад, устроился в ментовку и теперь лепил себе на речном обрыве дачу. А отца простил за глупость. Ведь мать пила беспробудно. Ну и изменяла с кем попало.
Глеб рассказал это Лизе. Она таких историй слышала море, еще в Обуховке от местных бабушек. Но что-то их было уж больно много.
Дождь прекратился, тревожное небо отошло, а Лиза устала. Она села на обочину передохнуть, подсунув под себя полу отцового дождевика. Глеб сел рядом, прямо на траву. Лиза почувствовала запах самосада от него и еще что-то полынно-горькое, отчего сердце потянуло, словно его кто-то взял в кулак и медленно, с удовольствием сжал.
Глеб был нетрезв и потому разговорчив.
– Думаешь, я пьяный, ни… Тверезый… Но хиба шо* себе думаю. И нехай* меня черт возьмет… колы я тебе этого не скажу…
Лиза смотрела на выбитую гусьми серую, в более темных пятнышках дождя, прибитую пыль тропинки.
Глеб кусал губу. Утирал нос непонятно отчего. Нос у него был идеальный, ничего общего с бульбашистыми носами местных. Вообще, в профиль Глеб, с его завидными ресницами и темноватой маленькой родинкой на виске, выглядел еще очень по-юному. А когда смотрел в упор, Лиза стеснялась, ловя свое отражение в его многоцветных, как летний лес, глазах, где была смешана зелень и коричнева, терракота и желтый суглинок.
Но говорил он пока еще нескладно. Только в какой-то момент шепнул, придвинувшись поближе:
– Ты красивая, – и, удивляясь собственной наглости, поцеловал Лизу в щеку.
Лиза смутилась и резко встала, посмотрев на него немного свысока, но и извиняюще.
– Ты не просто красивая, а очень и очень… – подперев рукой голову, сказал Глеб, щурясь на Лизу. – Ты как огонек. Есть такой цветок… купавка… болотный лютик. Ты такая же.
Лиза пошла вперед. Он догнал, но уже не приближался.
У Шубышкиных забрали Лельку, изрядно накидавшуюся за время их короткого отсутствия.
Дойдя до своего дома, Глеб и Лелька, поглядывающая на Лизу уже не очень ласково, попрощались и отчалили пить дальше.
Правда, на прощание Глеб взял Лизу за руку и снова неожиданно поцеловал ее. Лиза вырвала руку. Ей показалось, что этот Глеб Горемыкин смеется над ней, и она убежала в свою комнату в смятенных чувствах.
Глава пятая
Наймы
Утренние заботы по устройству быта перешли в дневные, и весь день почему-то Лиза думала о том, что здесь, в прежде незнакомом и неродном месте, становится хорошо. Она несколько раз выходила со двора, видела круглоголового Отченаша в арабском платке, очень странного пятидесятилетнего дядьку. Видела щенка, которого он пообещал им дать для охраны. Щенок на длинных ногах, подгулянный у охотничьего пса, веселился и кусал Отченаша за ноги, а тот взбрыкивал, что выглядело очень забавно для степенного мужчины его возраста. Потом Отченаш заговорил с ней о политике, сально глядя маленькими черными глазками. Одет он был в рубашку, застегнутую на все пуговки, как американский амиш*, и в черные штаны, заправленные в носки и самые дешевые галоши. Напротив его дома незнакомые ребята, тоже иногда во время отдыха поглядывающие на Лизу, вырубали ясени для установки одонков* для будущих стогов. Лиза договорилась брать у жены Отченаша молоко и прогулялась дальше, до шумного двора дядьки Мешкова.
Мешковы растили троих: веселых сыновей Степку и Макса и старшую, красавицу дочь Ульяну. Ульяна жила в отдельной комнате за перегородкой, была гладкой и круглобокой девушкой и заканчивала девятый класс.
Мешковы пили все выходные. Дети их еще ходили в школу, каникулы пока не начались. За Мешковыми на дороге играл маленький мальчик с торчащим ежиком волос такого же цвета, как у Глеба, в одних желтых шортиках и босой. Он палкой копал яму на дороге. Лизе показалось, что нужно познакомиться с ним.
Мальчик исподлобья глянул на нее и хмыкнул. Под носом его, сурово натертым кулачком, было грязно и мокро.
– Ну, скажи, я вот Лиза, а ты?
Мальчик нехорошо улыбнулся, поднял с дороги увесистый камушек и бросил в Лизу. Лиза отшатнулась, но все равно камень угодил ей прямо в лоб. Лиза встала, потирая тут же опухший лоб.
– А вот так делать нельзя! – сказала она строгим голосом, оглянувшись, не увидал ли кто.
– Яська, – ответил мальчик.
– Очень приятно, Яська. А я Елизавета. Для тебя Борисовна. Так что хорошо, что познакомились. Приходи, конфету дам.
Лиза быстро пошла домой смотреть, что осталось после ушиба, а Яська сел обратно на дорогу и продолжил копать.
* * *Вечером на лавочке у Лелькиного двора собрались девки. Лиза внезапно познакомилась с младшей сестрой Глеба, Маринкой. Сестра не уступала брату, хоть ей и было всего четырнадцать. Такая же поджарая и стройная, громкая, как мальчишка, с огромными, как у ящерицы, песочно-зелеными глазами, короткой стрижкой и усиленной жестикуляцией. Ее лучшая подруга, Любка Ватрушка, маленькая, полная и улыбчивая девчонка с челкой, хохотала на всю улицу. Лизе даже стало удивительно, что она сможет дружить с девчонками, ведь в Обуховке она была одна: Иришка с сестрой жили на соседней улице, через пастбище, и уже невестились. Лиза приезжала к ним редко, особенно теперь, когда Иришка вышла замуж и родила. Но они и до этого не особо-то дружили, так только.
Майские жуки-хрущи с тихим стуком падали на крышу летней кухни. Роилась мошкара. Дроныч, еще не остывший от похмелья, травил байки про армейку, в обнимку с ним, на скамейке, вытертой дождями до пепельно-серого цвета, сидела и улыбалась Лелька. Маринка и Ватрушка терли на корточках, как опасно стало на селе. Лиза слушала и радовалась наступившему теплу.
– А мы едем, а тут кореневский, непонятный, что за нафиг, с горы на мотоцикле и прямо к нам… Девки, а поехали кататься. Кататься, ага! Вон как завезут на базу, в баню, хрена с два убежишь. Вот было же, да, Лель? А этот вон! Старый хрыч Максимыч Отченаш! Он же нас постоянно зовет в гости! Типа чаем хочет напоить.
– А что, не чаем? – заржала Лелька.
– Знаем его чай, – подхватила Ватрушка, и на ее маленьком вздернутом носу от смеха появились частые складочки.
– Нет, она ж с Москвы, ей-то что бояться! Ее все бояться будут! – поддакнула Лелька. – Это мы тут от кобелей не отобьемся.
– Вон Серега Пухов уже про тебя спрашивал, – крикнула Маринка. – А шо, парень хороший… богатый… с мотоком…
– Он подарил мне зажигалку! – добавила Ватрушка.
Лиза сидела, улыбаясь. Неожиданно из леса появился Глеб. На нем была застиранная майка и серые штаны. Он направлялся прямиком к лавочке.
– Маринка! Иди, мать зовет, – бросил он резко, подмигнув Лизе.
– Да не гони ты!
– Вали, говорю, овца! Она на поезд опаздывает, а ты тут сидишь! Или возьми Яську и вернешься. – Маринка, прошипев что-то матерное и подхватив Ватрушку, потрусила домой.
«Ага, – подумала Лиза, – значит, этот полудурочный мальчик-камнеброс их братец?»
– Че ты приперся, а? – спросила Лелька. – Чего надо? Пьяный, опять нажрался?
– Не богуй*. Я не к тебе пришел.
И Глеб упал на лавку и положил голову на колени Лизе, толкнув с другого конца Дроныча с Лелькой. Те, едва не упав, что-то промычали и ушли во двор. Глеб подхватил Лизину руку, приподнятую в замешательстве от его наглости, и сунул себе под майку.
– О, холодная. Как лапка саранчи. Или лапка лягушки. Все, не трогайте меня, я так буду лежать, – сказал Глеб и закрыл глаза.
Лиза не знала, то ли столкнуть его, то ли, наоборот, придержать. Лелька выскочила уже без Дроныча из калитки, держась за столбик. На ее круглом раскрасневшемся лице была написана плохо сдерживаемая злоба.
– Эй, ты! Уйди от нее! – заорала Лелька. – Хватит под хатой торчать!
Лизе стало стыдно, но как подняться, чтобы Глеб не упал?
– Да ладно, пусть полежит, – сказала она и почему-то положила вторую руку на соломенные, изжелта-выгоревшие волосы Глеба. В самом деле, не держать же ее на весу. – И почему все разбежались?
Лелька, онемев, еще постояла, пытаясь порассуждать о наглости местных хлопцев, и, понимая, что Глеб не где-нибудь, а под ее двором, на ее лавочке, «кадрит Москву», ушла, пыхая, как уличный мартовский кот. Глеб, сложив руки, словно покойник, и закинув ногу на ногу, не двигался с места. Лиза, опустив на секунду глаза, скользнула по его рыжеватым ресницам, и снова что-то дрогнуло в ней.
– Вы знаете… – сказала она осторожно, – что ваш брат… или кто он там вам… меня сегодня чуть не убил.
– А! – промычал Глеб. – Да, есть такое…
– И как это понимать? И вот еще… вы брали молоко у Отченаша? Хорошее?
Глеб улыбнулся, не открывая глаз:
– Разводят. Не бери.
Через пару минут вышла мать Лельки, хлобыстнув калиткой.
– А ну-ка, ты, хлопец, вали от дивчины. Эта дивчина не для тебя! – торжественно сказала она, подняв черные брови.
Глеб мгновенно поднялся.
– А, так? Вчера замуж звали, а сегодня… все, да? Вали-и-и… – передразнил ее Глеб.
– Кто тебя звал! В какой замуж! Нашелся тут! Зять – ни дать ни взять.
Лиза, воспользовавшись моментом, хоть и некрасивым, просочилась к себе.
Немного поругавшись, скорее для красного словца, Глеб погреб к дому. Лиза, подглядывая в окошко, ощутила, как в глубине тела что-то дрожит и пульсирует, словно непокой, пришедший неожиданно на смену ее ровной жизни, теперь заполнил собой пустоту. Словно маленький взрыв потряс ее. Она побежала к отцу, делавшему будку для маленького щенка Бима.
– Пап, а нам нужен работник? – спросила она.
– По-хорошему да; с тебя помощи – как с козла молока. А что? – хитро улыбнулся Григорьич в пушистые усы.
– Тут предлагает один. Спрашивал.
– Ну, увидишь – гони его ко мне, я тут соображу, как и что с ним делать.
Лиза поцеловала Григорьича в небритую щеку и побежала смотреть Бима. Завтра он должен был переехать от Отченаша, от своей матери, черной овчарки Руты, к ним на постоянное местожительство. Григорьич посмотрел вслед Лизе и о чем-то горько вздохнул, покачав головой. Вид его был жалок.
* * *На другое утро Нина Васильевна и Лиза, прогуливаясь, завернули на почту, позвонить Ленусе и Мишуне.
– А что у тебя голосок такой загадочный? – спросила Ленуся. Она снова сидела дома, дожидаясь Мишуню из командировки.
