Когда распахиваются крылья

– Я тебе уже сказал, – тихо ответил Гоша, так же мрачно наблюдая за Тёмкой. – Потому что во всём мире у него нет никого ближе, чем отец. Ты, может быть, не знал, но Артём – очень одинокий человек. У тебя есть твои школьные друзья, у тебя есть родители, которые всегда на твоей стороне, у тебя есть брат, который тебя любит и во всём берет с тебя пример. А у Тёмки всего этого нет. Есть только Толя.

– А как же его мама? – я только что осознал, что в комнате находится ещё один человек, помимо нас двоих, Толи и Тёмки. – Она разве не близкий человек?

– Равнодушие иногда ранит намного сильнее, чем открытая ненависть. Его мама – это тоже интересный случай. Смотри дальше – и ты все уви…

Конец его фразы растворился в шорохе занавесок – Толя вернулся в комнату, вытирая руки о несвежее полотенце.

– Знаешь, что я тут подумал, – обманчиво спокойным голосом заговорил Толя. – Как, интересно, пакет с твоими ботинками оказался под лестницей?

Тёмка тут же вздрогнул всем телом и подскочил с кресла, его лицо из красного опять стало белым.

– Н-не знаю… – заикаясь, ответил он. – Случайно…

– Случайно? Значит, случайно закатился прямо под бордюр, откуда я его выковыривал несколько минут? Так?

Тёмка ничего не ответил, лишь отошёл чуть-чуть назад, нащупывая позади себя стол.

– А знаешь, Тёма, что я думаю? – начал Толя. – Я думаю, что ты пришёл из школы и спрятал ботинки, чтобы я не нашёл. То есть ты не просто порвал новые ботинки, а ещё и решил мне соврать? Так, Тёма?

– Н-нет, – пролепетал Тёма, отходя все больше назад и толкая стол. – Они просто… случайно…

– Ох, не ври мне, Тёма… – угрожающе тихо сказал Толя, – тебе же будет лучше, если скажешь правду! Спрятать решил ботинки? Думал, что я не найду? Думал, что я у тебя тупой?

– Н-нет! – в панике выкрикнул Тёмка. – Я случайно!

– Хватит врать! Я столько раз уже тебе объяснял, что нельзя врать! Особенно мне! Объяснить ещё раз?

– Я не вру! – с рыданием в ломком голосе опять крикнул Тёмка. – Говорю же: я случайно! Я не хотел!

– Ага, не хотел так же, как с ботинками? Да, зараза? – взревел Толя и в очередной раз замахнулся рукой, чтобы ударить сына.

Я даже не до конца понял, что случилось дальше. Кажется, Тёма, не выдержав, отпрыгнул назад, и рука отца пролетела мимо лица сына. Тёма спиной налетел на стол, тот с жутким скрипом проехался по полу и с размаху стукнулся о стену – ту самую, на которой висели две старых фотографии в стеклянной рамке. От удара они чуть покачнулись и с лёгким стуком ударились о стену. Фотография молодой женщины, кажется, почти сразу замерла, будто тут же приклеилась. Но я, Гоша и Тёмка одновременно посмотрели не на неё, а на фотографию мужчины – словно знали, что будет дальше. Стеклянная рамка пошатнулась и слегка накренилась. Потом накренилась ещё больше. В моей голове тут же отпечаталась мысль – этого не должно случиться. Вскрикнув, я в один прыжок скакнул до стены и подставил ладонь под уже падающую рамку. Я её поймаю, и ничего не случится. Я должен! Я уже сжимал руку, предчувствуя холодную тяжесть стекла, когда рамка еле заметным дуновением ветра проскользнула сквозь мою руку и с оглушительным треском разлетелась на тысячи серебристых искр на столе. Портрет неизвестного мужчины тихо замер среди звенящих осколков.

Побелевший до серости Тёмка проводил взглядом фотографию, а потом инстинктивно повернулся к отцу. Все слова, кажется, такими же осколками застряли у него в горле, не давая выдохнуть. Он беспомощно взглянул в глаза Толи, но увидел там только полыхнувшую ярость.

– Ты что сделал, дебил криворукий? – с придыханием, словно где-то в глубине души даже наслаждаясь своими словами, проговорил Толя. – Ты понимаешь своей тупой башкой, что натворил? Фотографию деда мне ещё мой отец передал, чтобы в моей семье хранилась! Чтобы все мои дети и их дети, и дети их детей знали, что мы не просто так – сельпо, четыре поколения деревенщин, а потомки настоящего героя! Мой дед всю войну прошёл, Берлин брал, к Знамени Победы прикасался! Да нашей семье в этой деревне все кланяться должны! А ты, неблагодарный поросёнок, что? Только и можешь своими кривыми руками портить одежду да разбивать рамки! Что ты за бестолочь? Опять ноешь! Ей-богу, натуральная баба!

По щекам Тёмки опять полились слёзы. Он испуганно замер, уже, кажется, не слыша и не понимая, что кричит ему отец, и лишь испуганно смотрел на руки Толи, синими пальцами сжимая столешницу за спиной, как будто боясь, что она опять отскочит.

– Я уже столько раз воспитывал тебя! Но ты, видимо, в мамашу уродился – такой же тупой, – протянул Толя, а потом решительно сказал: – А ну вытяни руки!

Тёмка с ужасом посмотрел на Толю.

– Нет! – выкрикнул он ломким голосом. – Не надо, папа, я больше не буду! Честно! Я случайно!

– Вытяни руки, кому сказал!

– Нет! – отчаянно воскликнул Тёмка.

– Быстро!

Тёмка, всхлипнув, вытянул руки с обгрызенными ногтями. Толя, отбросив полотенце в сторону, поднял грязную кофту и стащил с себя старый потрескавшийся ремень с толстой железной пряжкой. Пока я соображал, что он собирается сделать, Толя размахнулся и ударил концом ремня с пряжкой по рукам сына.

Я, потрясённый увиденным, подпрыгнул от звука резкого хлёсткого удара.

Тёмка взвизгнул от боли, не разжимая глаз, но не успел ничего сделать – второй удар прилетел через несколько секунд. Третий удар пришёлся уже не по рукам, а по спине сына.

– Останови его! – испуганно воскликнул я. – Он же сейчас убьёт Тёмку!

– Я не могу, – просто ответил Гоша.

– Как же не можешь? А что ты можешь вообще?

– Только наблюдать, как ты. Утешить после этого. Если, конечно, Тёма обратится ко мне.

Ещё один хлёсткий звук удара, ещё один взвизг Тёмки.

– Тогда какой же ты Бог? – в отчаянии воскликнул я. – Какой ты Отец, если не можешь помочь своим творениям?

– Единственный. Бог Свободы. Бог, который даровал Толе выбор – бить или не бить своего сына. Который даровал Тёмке выбор – бить или не бить своего отца. А тебе – отвернуться или нет, когда человек рядом с тобой нуждается в помощи. Каждый из вас сделал свой выбор.

– Но я не делал! Тёмка ничего у меня не просил!

Снова удар. Тёмка упал на колени рядом со столом и рыдал, не предпринимая никаких попыток убежать.

– Сделал, – безжалостно ответил Гоша. – Ты сделал свой выбор, решив, что знаешь Тёмку, и налепив на него бирку злого человека. Ты не захотел разбираться. Теперь не отворачивайся – смотри на результат своего выбора.

Удар. Безжизненный вскрик Тёмки.

– Я могу это остановить? – в ужасе пробормотал я, смаргивая слёзы и украдкой вытирая ладонями щёки.

– Нет. Теперь ты можешь только смотреть. Чтобы знать, как сделать так, чтобы в будущем это не повторилось.

Ещё несколько ударов ремнём. Тёмка уже не мог рыдать, только тяжело вздыхал каждый раз, когда пряжка ремня опускалась на его спину.

Вдруг откуда-то со стороны раздался шорох. Я оглянулся и с изумлением сообразил: а ведь в комнате находится ещё и мама Тёмки! Худая, с серым кислым лицом и растрёпанными волосами, собранными в косу, женщина подняла голову от подушки и хриплым спросонья голосом проговорила:

– Толик! Замучил уже! Выйдите на улицу и там отношения выясняйте! Здесь люди спят вообще-то!

– Заткнись, дура! – зло выплюнул Толик. – Как всегда ни черта не понимаешь, а туда же лезешь! Он рамку с фотографии деда разбил!

– Да хоть десять раз! – закричала мать Тёмки. – Чихать я хотела на твои фотографии. Сейчас соседям позвоню – пусть они вас разнимают, – она потрясала телефоном, чтобы Толя заметил.

Толя тут же охолонул и тихо опустил ремень. Наверное, разбираться с соседскими мужиками будет потяжелее, чем со своим сыном, со смесью отвращения и ярости подумал я.

– Ладно! Хватит на сегодня воспитания, – громко сказал он и бросил сыну: – хватит ныть! Быстро убрал тут все! Все осколки в мусор, фотографию пока в шкаф, завтра после работы подберу ей рамку.

Мать Тёмки недовольно опустилась на подушку и укрылась одеялом – все остальное её уже не волновало. Толя, помедлив, прошёл мимо нас на кухню, вытащил что-то из холодильника, накинул тулуп и вышел на улицу. Тёма ещё некоторое время сидел неподвижно, изредка всхлипывая, а потом тяжело поднялся и тоже прошёл на кухню. Оттуда он вернулся с веником, совком, мусорным ведром и тряпкой. Дрожащими руками, красными и наливающимися лиловым, он свалил крупные осколки в мусорное ведро, потом кое-как протёр стол тряпкой.

– Да что ты там ковыряешься? – не вытерпела его мать. – Никакой жизни с вами нет, – с этими словами она поднялась, вырвала из израненных рук сына, не обращая внимания на синяки и красные разводы на них, веник и совок и быстро убрала все сама. Потом отнесла все на кухню, вернулась и грозно сказала:

– Иди быстро спать, я выключаю свет. И чтоб ночью не ныл!

Тёмка, ни сказав ни слова, прошёл в свою маленькую комнатушку и поправил занавеску. Его мать, проследив за ним твёрдым, ни разу не смягчившимся взглядом, выключила свет. Комнату опять заволокла душная и жаркая темнота – как будто ничего и не случилось.

– Пожалуй, на этом все, – тихо проговорил Гоша за моей спиной, так что я даже подпрыгнул от неожиданности. – Больше нам здесь делать нечего.

Он положил руку на моё плечо и жестом указал на дверь. Потрясённый, на автомате, не соображая почти ничего, я вышел из дома, прошёл по коридору веранды, вышел на улицу. Гнилые сырые доски и прошлогодняя трава отливали серебром при свете единственного фонаря, как будто на них просыпали бисер. Или осколки стеклянной рамки. На улице слегка моросило, но было свежо и прохладно – совсем не так, как дома у Тёмки. Мы в полном молчании прошли мимо спящей собаки, вышли за ворота и пошли вниз по дороге до перекрёстка. Гоша ничего не говорил, а я не мог поймать в голове ни одну мысль – все вёрткими рыбками уплывали, как только я пытался нащупать хоть одну. Перед глазами все ещё стояли заплаканные глаза Тёмки, его руки в страшных красных разводах, ремень, опускающийся на спину с одинаковым интервалом, спокойно и размеренно, как тиканье часов, и от этого ещё более жуткий. Я никогда не видел такого. Я никогда не думал, что такое вообще может быть.

– Это происходит часто? – в обход мозга выпалил мой рот, когда я ещё даже не успел сообразить, что я хочу спросить.

– Часто, – ответил Гоша. – Не так, как сейчас – все-таки Тёма не каждый раз разбивает рамку от фотографии его прадеда. Но ты должен понять: Тёма, в отличие от тебя, не знает, что это такое – поддержка родителей. Зато он прекрасно знает, что такое страх перед родителями. Он хорошо научился жить с этим.

– Но я все равно не понимаю! – выпалил я. – Ведь Тёмка – сильный! Ему, блин, уже шестнадцать лет! Почему он не может… ну не знаю… пару раз стукнуть по папашиной башке? Почему он просто ревел? Как… Как баба… – я вдруг осознал, что говорю то же самое, что говорил Тёмке Толя.

– На этот вопрос ты тоже сам знаешь ответ, Вася. Да, в глубине души знаешь, – Гоша кивнул в ответ на мой недоверчивый взгляд. – Потому же, почему и ты, когда видел, как отец бьёт сына, стал раздражаться не на Толю, а на Тёмку, когда он медлил с исполнением приказов.

– Откуда ты…

– Я же говорил: Я – это ты. Я чувствую, как чувствуешь ты. Я почувствовал, как тебя выбесило – да, здесь подойдёт именно это слово – как тебя выбесило, когда Тёмка не смог встать сразу по приказу своего отца. Когда Тёмка медлил. Нет, это не значит, что ты похож на отца Тёмки, – тут же ответил Гоша на мой незаданный вопрос, – это всего лишь значит, что ты испугался.

– Я не понимаю.

– Ты же знаешь, что такое страх? – вдруг спросил Гоша, повернувшись ко мне.

– Ну да… Кажется… – неуверенно проговорил я, сбитый с толку.

– Страх – это естественное чувство человека. Испытывать страх – не стыдно. Нет ни одного человека, кто бы ни разу не чувствовал страха. Не верь тем, кто говорит обратное. Но страх нужно – необходимо! – всегда держать в узде! Ты должен помнить: одно дело – это иногда испытывать страх, и совсем другое – жить в постоянном страхе. Каждому человеку я даровал такой необъятный спектр чувств и эмоций, каких я не испытаю никогда. Но страх – страх, Вася, это совсем другое. Страх имеет свойство поглощать все другие эмоции, и тогда человек уже не может испытывать ничего, кроме страха. Понимаешь, он выжигает тебя изнутри, до самого чёрного пепла, и даже тогда не остановится, пока не станет твоей сущностью, самим тобой – таким, каким я тебя не создавал. Страх никогда не даёт выдохнуть и делает тебя своим рабом. А отсюда уже все остальное. Раб не умеет любить, не умеет сочувствовать другому. Все, что умеет раб, – бояться и заставлять других людей испытывать страх. Раб никогда не возразит своему хозяину, потому что боится, но не упустит возможности отыграться на других рабах. Такая вот, к сожалению, природа свободы и несвободы.

– То есть я – раб?

– Нет, – просто ответил Гоша. – Но ты уже почувствовал ростки страха в своём сердце, не так ли? Пусть на мгновение, но ты в своей голове успел обвинить жертву и встать на сторону тирана. Ты, может быть, сам не понял, почему, но это случилось. Даже ты, выросший в прекрасной семье, окружённый любовью и заботой, не смог противостоять страху. Так чего же ты хочешь от Тёмы? Понимаешь, вся его жизнь, с самого рождения омрачена страхом. Он не знает, что может быть по-другому. Никто ему не объяснил. Никто не показал. Потому что однажды кто-то прилепил к нему ярлык и не стал разбираться. Вы все так торопитесь развешать ярлыки друг на друга, что не видите, как за ними вы сами и пропадаете.

– Хорошо, я понял, – воскликнул я. – Тёмка не злой. Я ошибался, извини. Но что ты скажешь о его отце? Или матери? Тоже будешь их оправдывать?

– Вася, пойми и это: я никого не оправдываю. Тёмка сделал свой выбор, когда выбросил рюкзак Насти Ковтун в реку или когда избил Ваньку Тарасова. Никто его не заставлял, и за это он несёт ответственность. Посмотри хотя бы на своё отношение к нему – если бы он этого не сделал, ты бы относился к нему лучше? Возможно, ты бы стал тем человеком, который бы вытащил его из этой ямы. Но ты не захотел даже прикасаться к этому, и я тебя понимаю. Понимаю и не осуждаю, потому что это твой выбор. А что же до отца и матери Тёмки…

Гоша посмотрел на свет фонаря, в котором мошками носились, подчиняясь лёгкому ветру, капли дождя, подмигнул мне и жестом пригласил идти за ним.

– А что же до отца и матери – думаешь, они с детства были такими? Нашлись люди, которые поломали и их. Толя, так же, как и Тёмка, не знал, что такое забота родителей. Он хотел быть учителем, но ему не разрешили, решив, что это не мужская профессия. Он не хотел идти в армию, но его заставили и только закалили в нём жестокость. Тамара, его мать, могла бы стать спортсменкой и, наверное, была бы счастлива. Но с самого детства ей твердили, что она должна выйти замуж и родить ребёнка, что только для этого она живёт на свете. Результатом этого стала семья, в которой муж и жена не только не любят, но даже не могут уважать друг друга. А потом появился сын, которого Тамара так и не смогла полюбить и которому Толя не смог подарить ничего, кроме страха.

– Но так можно сказать про любого… У каждого человека своя история.

– Ты прав. Мир, в котором ты живёшь, – это книга историй, а не диорама.

– Но если это так… То получается, все плохое – как снежный ком: ты сделаешь что-нибудь плохое, и это отразится на других, и они тоже будут делать плохое…

– Да, это так.

– Но тогда как остановить этот снежный ком? – спросил я, не находя ответа. – Все это – какая-то дурная бесконечность…

– Сломать этот порядок куда проще, чем кажется, Вася. И ключ ко всем – твоя природа, – Гоша посмотрел на меня, улыбаясь. – Понимаешь?

– Нет – честно ответил я.

– Твоя свободная воля. Твой свободный выбор, который ты сделаешь, зная, что за него ты понесёшь ответственность – не только лично, но и через других, близких тебе людей, – именно твой выбор может смять этот снежный ком, каким бы огромным он не был. Он, со всеми своими многовековыми наслоениями, – ничто перед одним тобой, осознающим свою свободу. Ты всегда можешь подать руку помощи Тёмке – не потому, что так надо и так тебя учили в школе, а потому что это твой выбор – увидеть в нём человека, которому нужна помощь. Или принять другое решение – и продолжать замечать на Тёмке только ярлык. Понимаешь теперь? Ты, и только ты всесилен в этом мире. Ты, а не я. Каждый из вас. Ты можешь разбить ком всего лишь одним своим словом. А можешь добавить к нему пару своих снежков, и он покатится дальше. Решать только тебе.

Я молча шёл рядом с Гошей, переваривая услышанное. Значит, вот как это все работает?

– Поэтому ты не можешь помочь Женьке и Тёмке? – тихо спросил я. – Потому что это не твоя история? Потому что эта история… моя?

Гоша опять улыбнулся – совсем не так, как раньше, с высоты своего божественного величия, а легко и светло – как добродушный парень, на года три-четыре старше меня.

– Да. Потому что эта история – твоя. Я рад, что ты понял.

– Ты ради этого и показался мне тогда, у черёмухи? Чтобы я понял?

– Как там у вас говорится? Пути Господни неисповедимы? Возможно, все, что ты увидел за эти три дня, помогут тебе принять эту жизнь и этот мир.

Я опять промолчал. Я вспомнил Тёмку, который, склонившись в три погибели, ржал как конь, когда я стоял перед ним с ног до головы в вонючей зелёной ряске. Вспомнил, как смеялся я, когда кусочек котлеты приземлился на Тёмкину белобрысую макушку, а по белоснежной рубашке неестественно яркими оранжевыми разводами растёкся соус. Наверное, за эту рубашку Тёмке тоже попало – не зря он так боялся идти домой, после школы, что дошёл до нашей черёмухи. Вспомнил красное, пышущее жаром лицо Женьки, к которому сегодня не приехала скорая – только потому что мне повезло больше, чем ему. Женька, наверное, все ещё спит. Я посмотрел туда, где за печально свесившимися ветками ивы должны были виднеется окна нашего дома. И вдруг увидел их – сквозь мелкий моросистый туман, обволакивающий всю деревню, мешающий разглядеть даже дорогу, сначала слабо, а потом все сильнее и сильнее засверкали лёгкие золотистые искорки – неровный дрожащий свет ночника на подоконнике в нашей с Женькой комнате. Я поднял взгляд на Гошу – в его глазах отражались те же искры. Он кивнул и, ни говоря ни слова, пропустил меня вперёд. Я, больше не раздумывая, зашагал в сторону своего дома.

Минут через двадцать мы с Гошей уже стояли около наших ворот. Я вопросительно посмотрел на Гошу.

– Нет, Вася, я не зайду, – ответил Гоша на мой мысленный вопрос. – Тебе сейчас нужно быть с братом.

– С Женькой все хорошо? – помедлив, спросил я.

– Ты же знаешь, – мягко ответил Гоша. – Я не могу тебе сказать. Зайди, и ты все увидишь сам.

– Я… Я боюсь.

– Я знаю. Но ты должен.

Я кивнул – теперь-то я действительно знал, что должен.

– Ладно, – с лёгким стеснением ответил я. – Слушай, Гоша… Я хотел сказать… Спасибо за то, что ты мне показал и объяснил. Теперь я начинаю тебя понимать.

– Не за что! – жизнерадостно улыбнулся Гоша. – Я рад, что ты со мной.

– Я ещё увижу тебя? – тихо спросил я.

– Кто знает? Может быть, увидишь. Ведь мне ещё надо сыграть пару песен с Сергеем и Женей, – Гоша задорно подмигнул. Вдруг сбоку раздался резкий шум, как будто что-то небольшое упало с крыши. Я от неожиданности подпрыгнул, оглянулся и с облегчением выдохнул. Ничего особенного, просто с крыши бани на забор приземлился неизвестно откуда взявшийся голубь. Тусклый свет единственного фонаря на улице золотом отразился в его глазах-бусинках.

– Ох, всего лишь голубь! А то я чуть было… – я повернулся к Гоше и осёкся: Гоши там уже не было, он как будто растворился в воздухе.

Ещё раз осмотревшись, я пожал плечами. Пробормотав про себя: «Спасибо!» – я осторожно открыл ворота и вошёл во двор. Жулик сонно дёрнул ухом, но не пошевелился. Это хорошо, значит, никто не узнает, что я уходил.

Быстро сбросив резиновые сапоги на пороге, я мышью проскользнул по коридору веранды и, стараясь не шуметь, шмыгнул через порог. На кухне и в зале было темно, но в нашей с Женькой комнате, как и раньше, тускло горел ночник. Я присмотрелся: в зале на кресле, опустив голову на локоть, спала мама. Папа спал на диване в одежде, как будто прилёг ненадолго и тут же уснул. Я, осторожно ступая и стараясь, чтобы не скрипнула ни одна половица, подхватил два покрывала с соседнего кресла и укрыл сначала маму, а потом папу. Затем, слегка приоткрыв дверь, прошёл в комнату. Женька спал в своей кровати, крепко замотанный в несколько одеял. На полу рядом с ним уже не было тазика. Я подошёл к нему, потрогал лоб – мелкий был весь в поту, одеяло было, кажется, насквозь сырое. Испугавшись, я дёрнулся было за мамой, но тут в голову пришла непрошеная полузабытая картина, как однажды бабушка сказала маме, когда я болел так же, как сейчас Женька: «Хорошо, что одеяло сырое – значит, вся болезнь через пот уходит». Я чуть выдохнул и сел на табурет рядом с кроватью мелкого. Потом снова потрогал лоб – кажется, не такой горячий, как был, когда я уходил.

Женька завозился и открыл затуманенные глаза.

– Вася? – слабым голосом проговорил он.

– Да, мелкий, это я. Спи давай дальше.

– Ладно, – покорно ответил он и закрыл глаза. Я уже поправил одеяло, чтобы из-под него виднелась одна только Женькина голова, и собрался отойти к своей кровати, когда брат сонно высвободил свою руку и взял меня за большой палец.

– Не уходи, Вася, – в полусне пробормотал он.

Я замер, сначала подумав, что мне послышалось, но Женька уже засопел, погружаясь в сон и продолжая держать меня за палец. Волна щемящей теплоты и нежности, почти как тогда, у черёмухи, от прикосновения к Гошиному огню, заполнила меня всего, начиная от груди и заканчивая головой, так что дышать стало трудно из-за комка в горле. На глаза почему-то навернулись слёзы, и я быстро смахнул их ладонью. «У Тёмки всего этого нет. У Тёмки есть только Толя», – вспомнил я слова Гоши.

Я, не вырывая своего пальца из рук брата, пододвинул табурет ближе к кровати, сел и опустил голову на руки.

– Не уйду, Женька. Всегда буду рядом, – тихо проговорил я, накрыв его маленькую ладошку своей рукой.

Где-то рядом пошевелилось одеяло, и в моей голове тут же вспыхнула картина: Толя замахивается ремнём с огромной железной пряжкой, она как будто зависает в воздухе, а потом со свистом, оставив после себя размытый след в воздухе, опускается на мои руки. Я вскрикнул, инстинктивно отклонился, потерял равновесие и, взмахнув руками, как курица, взлетающая на забор, полетел вниз со стула. Что-то брякнуло, потом чавкнуло, потом ударило по затылку и на несколько секунд выбило воздух у меня из груди. Я застонал и попытался открыть глаза. Сверху раздалось слабое и глухое хихиканье – не такое, как раньше, звонкое и полное сил.

– Мама, а я опять Васю испугал! – тихо, как будто в подушку, проговорил Женька, высунув кудрявую макушку из-под одеяла.

– Да? – мама вошла в нашу комнату с кружкой мятного чая в руках. – И как же ты его напугал?

– Я только ногой пошевелил, а Вася испугался и ка-а-ак упадёт со стула! – и Женька снова довольно рассмеялся.

– Что же ты, Вася, со стула-то падаешь на ровном месте? – мама подошла к кровати Женьки и подмигнула мне.

Я осоловело осмотрелся и поморгал, пытаясь смыть картинку с замахнувшимся Толей из головы. Что случилось и как я тут оказался? Я быстро собрал мысли, спросонья тяжёлые и неповоротливые, как булыжники. Я что, уснул прямо тут, сидя на стуле и опустив голову на Женькину кровать?

– Сколько времени? – хриплым со сна голосом спросил я.

– Только шесть часов, – ответила мама, устроив Женьку поудобнее и вручив ему тёплый чай. – Ничего, иди поспи ещё, в школу через час только вставать.

Я посмотрел на свою нерасправленную кровать, потом снова на маму и мелкого.

– Как Женька?

– Лучше, чем ночью, – коротко ответила мама. – За ночь, наверное, пропотел, вон все одеяло сырое. Утром позову фельдшерицу, пусть посмотрит.

– А «Скорая» не приезжала?

– Нет. Сам же знаешь, у нас по сухой-то дороге трудно проехать, а тут ещё дождь всю прошлую ночь шёл.

– Да, знаю, – задумчиво ответил я.

Мама подождала, когда Женька допьёт чай, снова упаковала брата в одеяло и выключила ночник.

– Спи, Вася, ещё очень рано. А то ты всю ночь, кажется, не спал, – с этими словами мама вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Я помедлил, потом стащил с кровати покрывало и нырнул под одеяло. Там оказалось удивительно уютно, тепло и мягко – совсем не так, как ночью, когда одеяло облепило меня со всех сторон. Я упал на подушку и посмотрел на потолок, обклееный обоями со светящимися в темноте звёздами. На своей кровати беспокойно заворочался Женька, пытаясь вылезти из маминого кокона.

– Мелкий, – тихо окликнул я его, – ты там как? Все нормально?