Я

Наконец, найдя, что пауза слишком затянулась, Витька, оборвав на полуслове разглагольствования на тему оптимального роста вратаря, заявил:

– Вы как хотите, а мне это надоело. Решаем, что с ними делать, и баиньки. Пора уже.

– А ты уверен, что здесь именно мы решаем, что с кем делать? – осторожно спросил Юрка, опасливо покосившись на кочаны.

– Ну, знаешь! – возмутился Витька. – Я пока еще на своей планете и имею право…

– Нет, не имеешь! – вмешался Костик, – они – достояние науки, и вообще всей Земли.

– Как бы мы для их планеты не стали этим самым достоянием, – пробормотал Юрка, подтверждая свою репутацию как самого отъявленного пессимиста всех времен и народов, не включая, правда, инопланетян – кто их знает? Я тоже решил высказаться.

– Ребята! – сказал я. – А, может, ну их к черту, этих пришельцев? Спать охота, пошли-ка лучше домой!

– Ага, домой, – поддержал Витька, – нам ведь и вправду пора.

Мнения разделились. Одни (я и Витька) считали, что нам стоит вежливо ретироваться, поскольку уже поздно, ноги гудят, да и вообще; другие (Костик) предлагали остаться и немедленно приступить к установке первого – пардон, уже второго! – контакта и к изучению незнакомых нам, землянам, форм жизни. Третьи же (Юрка) ныли, что ни уйти, ни изучить инопланетян мы не сможем, поскольку те нам этого сделать не дадут, и единственный выход – это ждать подкрепления в лице снайперов с винтовками (наши хмыканья), врачей с усыпляющим газом (хмыканье перерастает в смешки) или, на худой конец, танков (хохот и аплодисменты). Вообще, мы освоились в компании пришельцев, хоть и опасались надолго отводить от них взгляд. В итоге, так ни до чего не договорившись, каждый решил поступить, так, как он считает нужным. Юрка осторожно сел на землю по-турецки и. скрестив руки, стал наблюдать за нами со скептической улыбкой на лице. Мы с Витькой, изобразив нечто похожее не то на поклон, не то на жалкий реверанс, начали пятиться назад, словно побывав на аудиенции у английской королевы, а Костик выступил вперед, ткнул себя в грудь и произнес по слогам:

– Кон-стан-тин Гро-мов, – и, после паузы еще раз, медленнее, – Кон. Стан. Тин. Гро. Мов. – потом невежливо вытянул указательный палец в сторону инопланетян и с поразительной непосредственностью спросил: – А вас как зовут?

Я снова подавился смехом, а Витька довольно громко хрюкнул. Эти, вместе с присоединившимся к ним (только в этом плане) Юркой, не выказали ни малейшей реакции. Костик обиженно покрутил головой и снова принялся повторять на разные лады свои паспортные данные, изредка замолкая и тыча пальцем в студни, потом, не дождавшись ответа, продолжал представляться. Мы с Витькой, остановившиеся было посмотреть на эту комедию, переглянулись и, решительно повернувшись спиной к инопланетному разуму с капустным лицом, четким строевым шагом пошли прочь от места первой встречи представителей разных планет. Что-то вслед крикнул Юрка.

Не помню, как добрался до дома. Витька, кажется, рассуждал об антигравитации и о невидимых из-за сверхбыстрого вращения пропеллерах под кочанами, а я вроде бы глупо улыбался и поддакивал. Первой мыслью, пришедшей в мою затуманенную голову после пробуждения где-то после полудня, было, естественно, негодование по поводу совершенно идиотского сна. Правда, туман из-под черепной коробки улетучился довольно быстро. Сразу после звонка брата Костика. А когда я услышал в трубке разгневанный голос Юркиной матери, зубы сами собой принялись отбивать нечто в ритме лихой чечетки. Черт! Ни тот, ни другой дома не ночевали, на работе и учебе не появлялись, никому не звонили. Мои пальцы никак не хотели попадать в дырочки наборного диска, когда я пытался позвонить Витьке, и после четвертой попытки телефон полетел в стену, жалобно звякнул и замолк навсегда, а его трясущийся хозяин вылетел за дверь, благо бежать было недалеко: каких-то четыре квартала, полдвора и семь лестничных пролетов. Когда я, запыхавшийся, всклокоченный, неумытый, занес кулак, чтоб вдарить, как следует по белой двери с номером 74, та распахнулась, явив мое зеркальное отражение. Только звали его Витька, и оно забыло переодеть домашние тапочки. После двух чашек кофе с коньяком (в благородной пропорции: четверть кофе и три четверти поганого бренди, заменявшего коньяк) мы, наконец, смогли членораздельно высказать обуревавшие нас мысли. Первым взял слово Витька, и хоть говорил он долго, я не смогу здесь привести его речь из элементарного приличия. Когда последний исконно русский оборот татарского происхождения растаял в пропитанном сигаретным дымом воздухе, я задал один из вечных вопросов. Что делать? Кто виноват, мы и так знали. После перечисления сиплыми голосами всех возможных и невозможных инстанций, начиная от мэрии и заканчивая противопожарной службой, было решено, что ни одна из них не сможет помочь. Поскольку никто нам просто-напросто не поверит, и психбольница будет еще неплохим вариантом. Кофе был с чертыханьем вылит в раковину, и дальнейшее обсуждение подкреплялось уже одним только бренди.

Без лишних подробностей могу сказать, что, когда бутылка опустела, мы уже были готовы пор…

***

Из заключения под номером 115/LD, папка F-82736 в хранилище документов «космического» сектора особо секретного отдела лечебницы при ГРУ.

«Объект F-82736 (20 лет, европеоид, физически здоров) скончался 13.07.**** между 4.00 и 6.00 часами утра от потери крови, вызванной множественными укусами в области запястий. Прежний диагноз об умственном состоянии объекта полностью подтвержден (см. закл. 78/SH сотрудника N-32). Объект, представивший себя сорокалетним заключенным, пишущим автобиографию карандашом на стенах своей камеры, перегрыз себе вены, и, пользуясь кровью и пальцем, в точности воспроизвел историю, вложенную в его сознание (фотокопии 1/GS, 2/GS, 3/GS, 4/GS, 5/GS прилаг.). Опыт признать удачным. Разрешить продолжить исследования препарата серии «F», сотрудникам N-32, N-43, N-51 объявить благодарность. Все сведения об опыте F-82736 засекретить, код 28563- ОJ.

Я обвенчалась со спортом

Сейчас как раз самый подходящий момент, чтобы забиться в угол, съежиться и думать, что надо ни о чем не думать. «Температура, время, расстояние», – лихорадочно перебирала я все сошедшиеся одна к одной константы откуда-то из учебника физики, несколько лет назад открытого только в начале года – чтоб подписать имя, фамилию и класс на форзаце. Честно говоря, я понятия не имела, что это за константы такие, но слово, бредовое, непонятное и пугающее очень подходило к миру, в котором могла жить только "классическая" спортсменка в самом распространенном смысле этого слова – небедная, жилистая, несимпатичная и пустоголовая особь женского пола.

Лексикон этого типа людей, по мнению обывателей, изобилует выражениями «три подхода по двенадцать», «трапециевидная мышца», «стероиды», «травмоопасный», «допинг контроль» и любыми словосочетаниями с названиями всех видов спорта. Не могу не признать, что в чем-то они правы, хотя для меня существует только одно слово, конечно обросшее множеством понятий, названиями приемов и прочими мелочами, которые надо, естественно, не просто заучивать наизусть, а… Жить по ним, что ли? Когда я была совсем маленькой, мне казалось невозможным запомнить более двухсот слов и словосочетаний на колюче-свистящем японском. Я вставала перед зеркалом в новенькой дзюдоге и, ненавидяще глядя в свои глаза, бубнила все эти «гяку-дзюдзи-дзимэ», «кумиката», «удэ-хисиги-хара-гатамэ», «оби-отоси». Кажется, тогда я чувствовала себя несчастной.

Ведь я пришла в спорт. В дзюдо.

Мне было девять лет, и до окончания «младшего возраста» оставалось еще целых три года. Первое, чему меня научили, – это правильно падать. Я узнала, на сколько градусов отводить при падении руки, испытала амортизирующий удар ладони о татами, послушно прижимала подбородок к груди и сгибала ноги. Сухой голос тренера, всегда бывшего «по двору» дядей Левоном (по этому же знакомству меня и отдали к нему) заставлял конечности выкручиваться под немыслимыми углами, болезненно морщиться, покрывая тело новым узором синяков и плакать, баюкая где-то у тощей грудной клетки вывихнутые пальцы. Так начиналось мое осознание мира, в который я попала, и который цепко обхватил меня когтями правил, режимов, тренировок, безжалостно отрывая теплые руки соблазнов, лезущие из той, наружной жизни.

Постепенно я начала привыкать. Просыпаться, кривясь от боли, окутывающей все тело, и засыпать в автобусах, глотать слюну при виде накрытого стола, завистливо смотреть вслед встречным парочкам, коллекционировать визы в паспорте и забывать имена учителей и одноклассников, которых я и не видела толком. Городские, областные, государственные, благотворительные, континентальные, международные, показательные, частные, дружественные – что там еще можно поставить рядом со словом «соревнования»? В редкие свободные минуты я мысленно разговаривала с воображаемыми подругами – на настоящих времени не было, а в команде все улыбались друг другу, про себя желая травму потяжелее. Конкуренция. Подходящее название для самого омерзительного реалити-шоу, которое бы взялось проследить за любой группой спортсменов, заснять ссоры и прослушать закулисные разговоры. Пресловутое стеклянное крошево в пуантах у балерин покажется невинной детской шуткой.

Собрав пояса всех цветов, я переползла в юниорки, и начала замечать, что разговоры с несуществующей компанией друзей ведутся уже вслух и им отводится все больше времени из моего, прямо скажем, не самого свободного графика. Я рассказывала, как прошлым летом в Болгарии нас разместили в каком-то пансионе, где при жаре плюс сорок не было даже вентиляторов и приходилось спать с открытыми холодильниками, сунув туда ноги. А когда в Доминиканской республике, которую мало кто бы смог найти на карте, среди моих товарок прошел слух, что неподалеку водятся летучие мыши, сосущие кровь у людей, только я одна вышла вечером подышать морским воздухом на грязно-сером пляже. Мне хотелось жаловаться на 24-е место в Хорватии и гордиться четвертым результатом в общекомандном зачете в Бразилии. Я мечтала о сияющих глазах и приоткрытых ртах сидящих вокруг меня ребят, и почти чувствовала пристальный взгляд одного из них, ловящего каждое мое слово и как будто невзначай берущего меня за руку и «забывающего» ее отпускать…

В девятнадцать лет я оставалась девственницей, и любая шестиклассница знала о любви во много раз больше меня. Также, как и монашки, становящиеся невестами Христовыми, я обвенчалась со Спортом. Это был суровый жених. Это был не мой выбор. И я знала, что лет в тридцать он оставит меня старухой, выбросит на улицу, расцепив, наконец, крепкие объятия, но упорно шла к этому.

У меня не было друзей, которые могли бы задать простой вопрос: зачем мне все это? Иногда я думала, что это к лучшему, иначе, что бы я сказала? Повела бы их домой показывать дорогущий шкаф со стеклянными дверцами, на полках которого уже не умещались дипломы, кубки, значки, медали, вымпелы, флажки, грамоты? Оставила бы их ужинать, чтоб в очередной раз, тоскуя над обогащенным кальцием варевом, смотреть, как подвыпивший отец гордо подводит гостей к вместилищу десяти лет моей жизни и доверительным голосом сообщает:

– А эт-та… вот… она у нас такая!

После чего идет перечисление трофеев, стран, турниров, чемпионатов, причем папаша безбожно перевирает названия, места и время проведения, под конец запутывается и, оборвав себя на полуслове, предлагает «пропустить еще по рюмашке, исключительно за здоровье!», на что тихая мама, с немым восторгом слушавшая весь этот бред, наполняет рюмки, не забыв налить великовозрастной дитятке минералки в стакан, и все дружно чокаются и пьют за мои будущие победы. Какое счастье, что на эти семейные торжества я попадаю нечасто!

А когда мама, напевая, моет на кухне посуду, а отец устраивается перед телевизором, я закрываюсь в своей комнате и подхожу к зеркалу, тому самому, где, кажется еще совсем недавно, отражался горящий ненавистью взгляд девочки в новенькой белой дзюдоге. Я вижу грубую кожу на лице с редкими веснушками, короткие блеклые волосы, сбитые костяшки на локтях и коленях, широкие запястья и сильные пальцы с короткими ногтями. Я раздеваюсь и возвращаюсь к зеркалу. Придирчиво скольжу взглядом от макушки до пяток, отмечая в памяти любую, самую неприметную деталь своего тела. Короткая мощная шея, узловатые плечи. Маленькая плоская грудь, ровный живот. К талии тело почти не сужается, а после идет ровным с боков до самых пяток. Небольшая шишка на правом бедре, след давней гематомы. Темный треугольник в промежности, которого касались лишь гинеколог да пластиковая емкость, которую любой спортсмен множество раз за свою карьеру наполняет мочой – проверки на допинг. Я бесстрастно рассматриваю свое тело. Оно некрасиво и всегда служило лишь инструментом для достижения спортивных целей. Не более того. Лишь инструмент. Как рапира, за которой тщательно следят, протирают, берегут лишь для того, чтобы ткнуть ей в определенные точки определенное количество раз…

Моя рука с мужской ладонью лопатой сама потянулась к груди, потом к низу живота, потом опять наверх… Ничего. Зов плоти убивался бесконечными тренировками, выступлениями, усталостью и отсутствием времени. Я не знаю, каково это: чувствовать возбуждение, хотеть близости, любить, чувствовать чье-то горячее дыхание на обнаженном теле; я девственница и у меня никогда не будет детей.

Удар. Звон посыпавшихся осколков. Зажимаю в руке тот, что поострее на вид. Сейчас как раз самый подходящий момент, чтобы забиться в угол, съежиться и думать, что надо ни о чем не думать.

Потому что я обвенчалась со Спортом.

Я против Самого

Я встал с колен и встряхнул головой. Наваждение, насланное ежедневной молитвой, потихоньку отходило, растворялось в будничных заботах, в обычных планах на сегодняшний день, аккуратно выписанных в ежедневник еще в начале этой недели.

Через час мне предстояла ответственная работа: нужно выбрать трех карпов для неформального обеда Самого и какого-то из заграничных Самих в нашей загородной резиденции. Естественно, что карпы должны были быть живыми, красивыми и относительно бодрыми, учитывая, что их выловили ранним утром. Я нажал на кнопку возле динамика селекторной связи и распорядился, чтобы Джордж вымыл и подготовил аквариум для перевозки живой рыбы к одиннадцати часам. Потом сверился с пухлым растрепанным фолиантом в переплете из натуральной кожи, куда я имел обыкновение записывать шифром скорописи все, что касается нашего распорядка дня. Новомодным планшетам и смартфонам такие важные сведения я не доверял. После обеда Сам выезжал в Бруклин на бизнес-встречу газового консорциума, объединяющего северных держателей акций, где должен был выступить с коротким докладом, в четыре – встреча с президентом и тренерским штабом нашего футбольного клуба, с пяти до семи вечера он будет находиться в своем офисе на Манхэттене, а на 20.30 была заказана ложа в Метрополитан Опера. Я поморщился. Под последней записью стояло: «Дженни, забрать из дому, машина в 19:40». Опять. Сам был довольно неравнодушен к увядающей приме бродвейских мюзиклов, и пригласить ее в свою ложу на гастроли русского балета в нашей стране, дающего единственное представление, было делом обычным.

Я прошептал заученные с детства слова молитвы и откусил кусочек яблока. «А после балета», – промелькнуло в голове, – «я – уже Сам!» Пришлось отогнать непрошенные мысли, потому что до часа, помеченного скромной галочкой в моем ежедневнике, от меня требовалась полная концентрация мыслей, чувств, и ни один мускул на моем лице не должен был выдать, что…

…Подготовка велась почти три года. С того дня, как я стал серым кардиналом в окружении Самого, пройдя долгий путь от серой мыши по шею в бумагах в самом низу пирамиды офисов и компаний до его правой руки. Ни для кого уже не было секретом, что ни одно мало-мальски важное решение Сам не принимает, не посоветовавшись со мной. Или хотя бы не подумав, что сказал бы я в данной ситуации. Это было очень трудно – стать тем, кем я стал. Личный секретарь Самого, выполняющий, кроме того, еще кучу функций, не навлекающий на себя подозрений ни со стороны Оливии, старой карги, блюдущей наши финансы, ни со стороны начальника внутренней службы безопасности и охраны Шимона, израильтянина, прошедшего не семь, а двадцать семь кругов ада спецподготовки, который даже родную мать не подпустил бы на десять метров к Самому без соответствующих разрешения и пропуска. И мне удалось это. Ни на секунду не сбиваясь с установленного еще в самом начале пути курса, не давая чувствам алчности и гордости захлестнуть меня своими тяжелыми волнами, утягивавшими на дно не одного карьериста, я, выходец из небогатой еврейской семьи, добрался до предпоследней ступеньки этой непомерно растянувшейся лестницы. На последней стоял Сам, стоял прочно, чувствуя уверенную опору в широко раздвинутых ногах, стоял, и не догадывался, что вскоре скатится ниже первой ступеньки, в глубокий котлован, вырытый мной собственноручно.

Правда, крепкий бетон его пьедестала начал крошиться еще год назад. Когда я поднял давние документы на покупку одной из его гостиниц в Майами, узнал через третьих людей все подробности сделки и убедился, что немаленькая скидка была получена вовсе не из-за очередных праздничных мероприятий и снижения цен в агентстве недвижимости. На свою беду, Сам тогда занимал официальный пост – был мэром своего родного городка в Пенсильвании, самым молодым в его истории. Взятка должностному лицу – вы понимаете, куда я клоню? Особенно порадовал меня тот факт, что огромный кусок земли на окраине того самого городка была вскоре выкуплена тем самым агентством по смехотворно низкой цене. Самому быстро надоела политика, и он покинул свой пост, перебравшись в Нью-Йорк, но бумажный след остался. Все сопутствующие данному делу документы были аккуратно подшиты в папку под буквой «?», хранившиеся в очень крепком стенном сейфе в неприметном доме на авеню Генри в Филадельфии. То, что в соседнем доме располагалось районное полицейское управление, меня только успокаивало. А с ? начинается слово «филладио», «лестница» по-гречески. Я люблю изящные полунамеки.

Однако я опоздал. Через несколько дней после моего открытия сотрудники Налогового управления также заинтересовались этой сделкой. То ли мои люди перестарались с вопросами, то ли это была просто плановая проверка, но так или иначе, официальные власти своими руками вынули несколько камней из стен камеры, которую я упорно воздвигал для Самого. Что ж, я философски отнес «?» к числу неудач и уничтожил все документы, за которые заплатил немало – среднестатический американец живет на эти деньги года два. Процесс, начавшийся после опубликования некоторых данных, завершился ничем – агентство успело подтасовать все данные, да и мы с Самим постарались, в итоге прокурор с финансовым контролером заявили, что «факта дачи взятки должностному лицу зафиксировано не было». Доброе имя Самого было неизбежно подпорчено – как бывает всегда, когда в прессе муссируется тема предъявленных тому или иному публичному лицу обвинений. Пусть даже его оправдали – все равно, согласно классической фразе «либо он убил, либо его убили, но что-то там все равно нечисто». Сам в общественном мнении стал «неблагонадежным» или «бывшим под подозрением». Излишне говорить, как это повредило и моему сбору материалов – ведь сейчас каждый, кому не лень, копался в прошлом Самого, надеясь уличить его еще в какой-нибудь неблаговидной деятельности и урвать свой кусочек славы. Всеми правдами и неправдами добывались финансовые и прочие документы, отслеживались встречи, анализировались доклады и публичные выступления, проверялись все люди, состоящие в окружении Самого. С нашей стороны Оливия с Шимоном произвели чистку бумаг и персонала так сурово, будто были воплощениями господина Торквемады в двух лицах. Количество уволенных сотрудников возросло по сравнению с прошлым годом в семь раз, а аппараты по измельчению бумаги работали днем и ночью. Огромные мешки с тонкими полосками копий и оригиналов разных документов вывозились по ночам и сжигались. Нас лихорадило около месяца, а потом все вроде бы вошло в свою колею.

Кроме одного – я сократил свой план на два года. Мне вовсе не улыбалось выкинуть псу под хвост огромные деньги и собственные многолетние усилия из-за какого-нибудь умника, который прижмет Самого к ногтю, накопав то же, что и я, и просто опубликовав это немного раньше. Итак, я оборвал две довольно перспективные цепочки, которые начал раскручивать по направлению к Оливии и Шимону, зарыл уже глубокий подкоп, который вел к президенту компании, находившейся в предсостоянии слияния с нашей и начал готовиться к завершению своего труда.

Копии документов, поделенных на три части, должны лечь на столы трех самых влиятельных людей в системе судопроизводства страны сегодня к вечеру. Принесут их три молодых сотрудника этих аппаратов, проявившие служебное рвение и щедро награжденные мной через подставных агентов, предвкушающие скорое повышение и стремящиеся к вершинам их лестниц – так же как я стремился к вершине своей. К концу балета закончится и карьера Самого, а моя достигнет своего пика. Я не буду столь глуп и самонадеян и навсегда уйду из частного сектора, устроив небольшой тендер и сделав так, чтоб его выиграло государство. После этого под меня уже будет не подкопаться, и к дому в Филадельфии прибавятся симпатичное бунгало в Лос-Анджелесе и довольно симпатичный особняк с видом на минесоттское озеро

…Я спустил воду в туалете, и, бормоча слова молитвы, взял двуручную чашу и принялся за омовение рук. Потом вытерся мягким полотенцем, вышел из туалета, встроенного прямо в офис. «Сегодня», – проговорил я вслух, – «я…» Раздался стук в дверь моего офиса, она приоткрылась, явив Джорджа, доложившего, что все готово. «…выберу замечательных карпов!» – закончил я и улыбнулся, заметив неестественную бледность и напускную оживленность своего помощника. Металлический лязг и шиканье в коридоре объяснили мне все остальное. Что ж, я предусмотрел и этот вариант.

И еще до того, как в комнату ворвались крепкие ребята в шлемах и с прозрачными щитами, я быстро прошептал молитву прощения и куснул лацкан своего пиджака с вшитой капсулой. Я взлетал над собственным телом, уронившим голову на стол, и видел, как командир отряда, тронув вену на шее, отрицательно покачал головой, и все опустили оружие и щиты. Джордж упал в обморок. Сам выиграл и эту партию.

По комнате плыл запах горького миндаля.

Я пишу

Открываю крышку ноутбука, отвинчиваю крышку чернильницы, листаю блокнот, проверяю, наточено ли перо. Меня ждут белый прямоугольник на жидкокристаллическом дисплее, тетрадь в косую линейку, желтоватая писчая бумага, лист, заправленный в печатную машинку. Пальцы сжимают шариковую ручку, пачкаются о грифель, барабанят по клавишам, скользят по сенсорному экрану, скрипят пером. Просто я пишу.

Каждый из нас – тех, кто пишет, – знает об этом ни с чем несравнимом ощущении, когда слова, мечущиеся в мозгу на невероятной скорости, вдруг начинают оформляться в отдельные фразы, строиться в предложения, укладываться в строки как кирпичи в идеально ровную стену. В этот момент надо схватить перо, ручку, карандаш, телефон, ноутбук, диктофон – и срочно записать, вбить, надиктовать хотя бы первые несколько рядов этой стены. Иначе фразы, предложения, строки снова рассыплются, как плохо построенный карточный домик, и опять в бещеном танце закружатся в голове слова, не желая остановиться ни на секунду. Полцарства за блокнот! За карандаш! За зарядку!

Моя стена растет на глазах, ровно ложится раствор, кирпичи выстраиваются красивыми бордово-оранжевыми рядами, с одинаковыми промежутками между ними. Я ритмично нагибаюсь, орудую мастерком, натягиваю нить, сверяюсь с отвесом. Руки делают свою работу быстро и привычно, но вдруг один из кирпичей падает и раскалывается на несколько обломков. Пытаюсь собрать их воедино, скрепить раствором, уложить в ряд с остальными. Не получается. Отшвыриваю обломки в сторону, беру новый кирпич – а он красно-фиолетовый. Стоп, но у меня же бордово-оранжевая стена с аккуратными ровнехонькими темно-серыми полосами раствора! Вон, и обломки разбитого кирпича того же цвета, я же не мог ошибиться. Нагибаюсь к штабелю, из которого только что взял сотню камней. Черт, да он весь другого оттенка! Отхожу на несколько шагов назад, прищуриваюсь, перевожу взгляд с полуготовой стены на штабель, обратно, снова на штабель. Нет, они определенно разных цветов. Что же делать? Достраивать стену, не обращая внимания на разницу оттеноков? А что, двухцветная стена – это даже красиво, и логичное объяснение для прораба и жильцов можно подготовить. В конце концов, кирпичи пожно закрыть штукатуркой, краской, обоями, старыми газетами.

Нет, не могу. Моя стена должна быть ровной, одноцветной, симметричной, ИДЕАЛЬНОЙ. Беру кувалду и пробиваюсь к цементному полу сквозь дождь из бордово-оранжевых и темно-серых брызг. Я начну сначала. Я построю свою идеальную стену. Быстро убираю осколки и строительный мусор, готовлю новый раствор и поворачиваюсь к штабелю.

На неструганных досках, где только что высилась груда красно-фиолетовых кирпичей, сейчас пусто. Нет, такими темпами, товарищи, дом нам не построить, раздраженно думаю я. Оглядываюсь по сторонам, ищу хоть какие-то стройматериалы – но нахожу только голый цементный пол, пустые деревянный поддоны и корыто с застывающим раствором. Что ж, шабаш. Строителю надо перекурить. Или вообще закончить на сегодня, а завтра прийти на стройку пораньше, и в ударном темпе сделать двойную смену. Успокоившись таким образом, я ухожу, и до конца дня стараюсь не думать о кирпичах, стене, сроках сдачи объекта и простоях. Мне очень хочется сбегать и проверить, не подвезли ли камень, но я сдерживаюсь. Завтра, так завтра.

Просыпаюсь среди ночи. Электронный циферблат на прикроватной тумбочке издевательски показывает 2:33. Закрываю глаза, поворачиваюсь на другой бок – и вдруг подскакиваю на упругом матрасе. Не знаю откуда, но я точно уверен, что кирпичи уже привезли. Целый воз, вагон, море кирпичей, одинаково ровных, с выбитым клеймом на шершавом боку, аккуратно уложенных в ряды штабелей, ждущих, зовущих меня, просящихся в руки. Мало того, рядом стоит кем-то приготовленный раствор – наверное, водители, сгружавшие для меня кирпичи, замешали заодно. Я пытаюсь осадить себя, напомнить, что через несколько часов я отправлюсь на двойную смену и тогда… Нет, странный, иррациональный страх, что кирпичи снова пропадут, исчезнут, растворятся, оставив мне невыносимо голый цемент пола и пустые занозистые доски поддонов выбрасывает мое тело из кровати. Что-то шепчет во сне потревоженная жена, но я уже выскочил на цыпочках из спальни, пронесся к двери, одеваясь на ходу, и в мгновение ока очутился на стройке.