Город без памяти

© Егор Авинкин, 2019

ISBN 978-5-4496-2035-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Квартира

1

Как только я вошёл в эту квартиру, я сразу вспомнил её. Не узнал, а вспомнил – узнать её в этой заставленной старой мебелью, бесформенной и дряхлой квартире, словно бы вырубленной в стене средневекового замка, было невозможно. А вспомнил я, разумеется, не саму квартиру, а то ощущение детского восторга, которое здесь когда-то испытывал. Всё верно, я ведь и бывал здесь чаще всего ребёнком. Какие-то взрослые праздники, то ли свадьбы, то ли поминки, а детвора крутится под ногами и радуется жизни – главный праздник детства. Может, несколько раз заходил сюда, будучи студентом, но эти визиты были мимолётными и никакого восторга не приносили. Восторг был именно в детстве. Восторг до визга, до звона в ушах, до разбитых коленок. Поразительно, как какое-нибудь место может вызывать воспоминания, настолько на первый взгляд несовместимые с его внешним видом – воспоминания счастливые, а квартира тоскливая. И всё-таки где-то, в тёмных ли углах комнат, убранных нежно покачивающейся паутиной, или в складках посеревшей лепнины на потолке, слышатся ещё отголоски детской возни.

И ещё одно забавное ощущение – я уже в том возрасте, где-то посередине между тридцатью и сорока годами, что привык считать себя либо просто «среднего возраста», либо вовсе «немолодым», в зависимости от настроения. В любом случае я приучил себя к мысли, что молодость моя прошла, и что теперь мне со всей ответственностью следует готовиться к старости. Но, войдя в эту квартиру, я понял всю неискренность подобного кокетства. Какая там старость! Здесь любой почувствовал бы себя помолодевшим. В этом затхлом воздухе, среди этих стен, пыльных и как будто разбухших от впитавшегося в них времени, моё сердце начинало биться быстрее и жизнелюбивее, как у возбуждённого подростка – из простого чувства противоречия, из простой жажды жизни. И казалось, что моё разгорячённое тело пытается прогреть собой помертвевшие стены вокруг.

Квартира досталась мне в наследство, от далёкой родственницы, которую я, чтобы не вдаваться в нюансы родственных связей, называл просто тётей. Хороший район в центре города, старый фонд, метро совсем рядом. Три комнаты, общая жилая площадь – 66,6 квадратных метров.

Правда, были и минусы. Дом без капремонта, да и само состояние квартиры оставляло желать лучшего: трещины на потолке, отстающие обои, а в ванной и вовсе осыпающиеся стены – при слишком сильном ударе дверью ванна шептала нежным шорохом сыплющейся в неё штукатурки. А самая главная беда – квартира эта была очень тёмной. Окна выходили в глухой двор-колодец, куда не проникал солнечный свет, и почти что упирались в стену напротив. Рукой до неё, конечно, не достать, но шваброй дотянуться можно. По этой причине квартира в любое время суток была погружена в сумерки. Темнота наполняла квартиру, забивалась в углы и щели, и справиться с ней можно было только резким электрическим светом, который приходилось держать включённым постоянно.

И ещё – здесь было до ужаса тихо. Ни один звук с улицы не пробивался сквозь вековые стены. Эту унылую тишину тоже хотелось разогнать при помощи электрического света, но вряд ли ему это было под силу.

Сам я живу в недавно отстроенном районе – можно сказать, что на окраине, но город разрастается так быстро, что понятие окраины быстро теряет свой смысл. Да и слишком пренебрежительно звучит. Мы с женой живём в светлой и просторной квартире, и она нам нравится. Здесь легко дышится, хотя бы благодаря уверенному ощущению, что весь объём находящегося в ней воздуха принадлежит только тебе.

Обратное чувство я испытал, войдя в эту затхлую квартиру. Здешний воздух тебе не принадлежит, он принадлежит дому. Тебе нужно разрешение, чтобы дышать здесь – постарайся как следует, чтобы его получить.

Короче говоря, квартиру эту я невзлюбил. Чёрт с ними, с восторженными воспоминаниями детства. Сейчас в квартире не было ничего волшебного. Может, и никогда не было. Не могу представить, чтобы мы с женой сюда переехали. Теперь необходимо продать эту квартиру как можно быстрее. Уже март, нужно успеть до лета.

2

В который раз я вхожу уже в эту квартиру? И всё ещё являюсь её хозяином. Формально, согласно документам. На деле мне уже начинает казаться, что квартира эта вряд ли позволит кому-нибудь владеть собой.

Наступило лето. Мёртвый сезон для продажи недвижимости, так сказала риэлторша. «Ничего», – добавила она, как будто пытаясь утешить, – «лето переждём, и уж осенью точно найдём покупателя».

Мне её не в чем упрекнуть. Два месяца она исправно приводила сюда потенциальных покупателей. Красочно расписывала преимущества квартиры и всего дома. Потенциальные покупатели, кажется, больше слушали не её болтовню, а тишину самого дома. Вслушивались и вскоре уходили. Теряли весь свой потенциал.

Бог с ними, я уже не тороплюсь. Однажды, после позднего показа квартиры, когда все уже ушли, я задержался ненадолго. Остановился посреди гостиной. Мне вдруг стало лень ехать домой. Жены моей там всё равно не было, она уехала в командировку. А я устал после работы и был разочарован неудачным показом – риэлторша столько надежд на него возлагала. Я перешёл в спальню, огляделся. Широкая кровать, тёмно-красные обои со старомодным узором, тёмного дерева шкафы по углам. И тишина. Здесь можно будет отлично выспаться, подумал я. Может быть, посидеть немного в кресле и почитать книгу перед сном. Так я и сделал. Правда, уже после десяти минут чтения глаза мои стали слипаться и я, оставив книгу в кресле, перебрался на кровать. Погасил свет, и темнота вкупе с тишиной захлестнули меня. Мгновение мною владела паника, которую, наверное, испытывает утопающий, но тут же она сменилась покоем, и я заснул.

Утром я выходил за дверь, поворачивал ключ в жёстком замке – и услышал шаги за спиной. По лестнице спускалась девушка. Она остановила на мне взгляд, назвала имя и отчество, в которых я не сразу узнал свою родственницу, и поинтересовалась её здоровьем. Я рассказал ей, что она умерла. Девушка смутилась, принесла соболезнования и сказала, что она соседка с верхнего этажа. Я тоже представился.

Казалось бы, на этом беседа должна была закончиться, иссякнуть. Но этого не произошло. Не помню темы разговора, не помню слов, которые мы употребляли. Всё это было неважно, я просто слушал её голос и старался от него не отставать, теряя при этом голову. Колодец лестничной клетки дробил наши голоса эхом, рассыпал их в разные стороны и снова сжимал их в переплетениях перил, а воздух, вечно холодный от каменных, словно в оспинах, ступеней, медленно насыщался теплотой нашего дыхания. Мы говорили и говорили на лестнице, затем мы продолжили говорить в кофейне в соседнем доме, а каких-то полчаса спустя мы вернулись в мою квартиру, легли в постель и только тут смогли замолчать.

Всё было так правильно.

Когда всё закончилось, я откинулся на подушку. Посмотрел на свет неопределённого времени суток, пробивающийся из-под тяжёлых штор. И вслушался в единственный живой звук, нарушающий гнетущую тишину дома – её дыхание рядом, в сумраке.

Мы встречались не чаще пары раз в неделю. После работы я приезжал к старому дому. Иногда мне нужно было подняться на три этажа вверх, чтобы позвонить в её дверь, а иногда она сама сидела на ступеньке, поджидая меня рядом с моей дверью. Мы никогда не заходили к ней. Нас влекла моя квартира, и мы врывались в неё, путаясь в одежде, ремнях и застёжках, и наполняли это старческое жилище бесстыдным наслаждением жизнью. А когда этот зов замолкал в нас, получив желаемое, она засыпала, лёжа на мне, а я, как и в первый наш день, слушал её дыхание.

Со временем квартира стала наполняться и другими звуками. Может, мы привлекли их своей нескромностью, а может (и это мне кажется более правдоподобным), просто мой слух утончился настолько, что стал различать все эти мелочи – шаркающие шаги соседа за стеной, свист чайника, детские крики во дворе, да таинственное поскрипывание дореволюционного паркета, объяснить которое можно было либо мышами, либо дыханием старого дома.

Моё отношение к квартире стало меняться. Потеряв ностальгию детских воспоминаний, она наполнилась другими эмоциями, потерять которые я боялся ещё больше. И я старался не думать о том, что рано или поздно квартиру нужно будет продать. Я уже больше месяца не звонил риэлторше, хотя уверял свою жену, что вынужден по несколько раз в неделю показывать квартиру возможным покупателям. Я гнал эту мысль от себя, когда вставал с кровати, накидывал на себя что-нибудь из одежды и шёл на кухню варить кофе. Если она приходила вслед за мной и обнимала меня сзади, мысль о продаже квартиры окончательно растворялась в моей голове. С кружкой кофе я усаживался в кресло-качалку, рядом с торшером, и лишь для виду брал с полки книгу – я знал, что она не удержится и сядет ко мне на колени. Она будет рассказывать, а я буду слушать её истории об этом старом доме, в котором она выросла. Всё здесь для неё было наполнено смыслом, и там, где я видел голые стены, она видела воспоминания, насыщенные измерениями, запахами, звуками и эмоциями. Она всегда с уважением говорила о доме, словно о живом существе. Она пыталась почувствовать его настроение, синхронизироваться с его существованием. Я смеялся над ней. Она даже говорила, что в доме живёт привидение – я смеялся ещё громче, сильнее прижимая её к себе на случай, если она вдруг обидится и попытается вырваться. Она и не думала обижаться, она продолжала рассказывать, что привидение это видела ни кто иная, как моя родственница. И именно в этой квартире. Надо было упомянуть это в объявлении о продаже, дурачился я. Глупый ты, шептала она, прижимаясь губами к моему уху, представь, что оно сейчас нас видит. Что они все, кто здесь есть, нас видят.

А я наслаждался нашим единением и наслаждался уютом, в котором оно происходило. И чёрт с ними, с осыпающимися стенами, старыми обоями и даже с привидением. Теперь квартира была ценна мне более важными вещами. И когда я возвращался к себе домой, в свою светлую и просторную квартиру в новом районе, к жене, чьи спящие очертания я угадывал под одеялом, осязаемое отсутствие этих вещей наваливалось на меня, и в первую очередь мне не хватало прикосновения этих губ, и их горячего шёпота мне в ухо.

Так заканчивалось лето.

3

Непрекращающийся шум. Я закрываю уши ладонями, зажимаю голову между колен. Всё равно слышу. Стены дрожат мелко, вибрируют. Может, от того, что невидимые насекомые прокладывают в них свои тайные ходы и снуют туда-сюда. И смотрят на меня. Я чувствую на себе взгляды. Когда я закрываю глаза, на меня накатывает странное ощущение – то ли тело моё расширяется и заполняет собой всё свободное пространство, то ли, наоборот, сама комната, скрипя лепниной и сминая ломкие обои, сжимается вокруг меня.

Шум в квартире нарастает. Всё находится в движении, не заметном глазу – стены, паркетные полы, стулья, шторы, даже ванна. Всё скрежещет, гудит, дрожью проходит через мой затылок. Вокруг меня жизнь – холодная и сухая, как извёстка на ощупь. Это уже не дыхание, теперь это больше похоже на пищеварение. Квартира пережёвывает и переваривает меня. И я этому рад.

Её больше нет. Теперь я один. Её соседка говорила мне что-то про несчастный случай, какая-то неисправная розетка… Какие-то глупости. Я не стал слушать дальше, я просто отпустил кнопку её звонка и спустился к себе. Как её могли увезти, в какой ещё морг? Нет, нет, этот дом ни за что бы её не отпустил. Просто он забрал её. Растворил её в себе.

В кладовке я нашёл молоток и гвозди. Взял с антресолей старые доски. Закрылся в спальне и заколотил двери изнутри. Мне нельзя уходить. Она где-то здесь, и только в этом адском шуме я могу расслышать её голос.

Я предлагал ей уехать вместе со мной. Я просил её бросить всё – эту жизнь, этот город, этот дом. И, конечно, бросить эту квартиру. Продать её невозможно, я был бы её вечным владельцем, но хотя бы не видеть её, кроме как в документах. Она говорила, что подумает. И с тоской оглядывалась вокруг, и видела старые стены вокруг себя – наверняка она видела много больше, чем мог разглядеть я. Чёрт его знает, что именно, но уже по одному её взгляду я понимал, что она никуда не уедет. Я обнимал её, словно пытаясь стать с ней одним целым. Но тут же под пальцами мне мерещилась ледяная, чуть влажная штукатурка. И я уже знал, что проклятый дом запустил в неё свои метастазы.

Теперь я сижу один в спальне. Мне нужно сосредоточиться. Я смотрю на свои скрюченные пальцы, потом убираю их от лица. Успокойся. В этом шуме мерещится многое – и шорох омерзительных тварей в стенах, и вой соседей, и плач моей жены, и могучее, старческое дыхание старого дома. Нужно лишь прислушаться. Ещё чуть-чуть – и я услышу её голос.

И какое-то время спустя я слышу её. Глаза увлажняются, это слёзы счастья. Господи, я так испугался. Но теперь-то всё хорошо, правда? – шепчу я. Правда, отвечаешь ты. Я тихо смеюсь её голосу и спрашиваю – ты не замерзла? На дворе осень, сквозняк задувает в старые щели, мои пальцы дрожат от холода. Да, – отвечаешь ты, – мне холодно. Разожги огонь.

Канцелярский магазин Монпарнас

А началось всё с того, что в офисе закончилась бумага для принтера. Разумеется, Маша забыла заказать, она постоянно забывает. Потому что вечно хихикает над чем-то в своём телефоне. А мне срочно отчёт нужно было напечатать. Маша надулась, когда я на неё прикрикнул, и с ледяным выражением лица стала звонить, бумагу заказывать. Доставка только на завтра, сегодня все курьеры уже заняты. Ну и чёрт с тобой, думаю. Погуглил канцелярские магазины в округе – и точно, в четырёхстах метрах от офиса есть один. Не сетевой, как обычно. Называется «Монпарнас». Я накинул пальто и побежал. Так быстрее получится, бумага-то сегодня нужна.

Когда я уже вышел во двор, вдруг подумал – а что это я сам побежал? Надо было Машу отправить, а то несолидно получается. Жена на меня постоянно ругается – мол, не умею себя поставить. А потом я огляделся, вдохнул воздуха побольше и зашагал. Бог с ним, погода такая хорошая, можно и прогуляться. И даже пальто можно было не надевать.

Офис наш находится на Петроградке, в самом тихом её уголке. Небольшой трёхэтажный особняк, в котором в советское время размещалось какое-то учреждение – на фасаде ещё сохранилась вывеска, какое-то нагромождение из слов «лен», «пром», «снаб» и так далее – теперь он постепенно переходил в аренду малому и среднему бизнесу. Я и рад, что мы не обосновались в каком-нибудь серо-стеклянном бизнес-центре, там было бы тоскливо. Да и район мне нравится.

Петроградка в самом деле необычное место. Вроде бы всю жизнь в городе живу, везде бывал и всё знаю (по крайней мере, в центре), и только на Петроградке, в этом её лабиринте наткнёшься на неизвестную улочку. Где тут только ни гулял, и ребёнком, и студентом, и взрослым, солидным дяденькой, а всё равно это продолжает происходить. Вот и сейчас. Я вышел со двора на улицу и огляделся. Справа находится метро, а слева – неплохой ресторанчик. Я там обычно обедаю и слушаю громыханье составов из соседнего трамвайного парка. Эти направления я знаю. Но идти мне нужно не туда, а на север, обогнув офис. И я понял, что никогда там не был. Проложил маршрут на гугл-картах и пошёл. Канцелярский магазин «Монпарнас» – красивое название. Что-то волшебное в нём есть.

И погода на улице волшебная. После прохладного и пасмурного, типично питерского лета – вдруг такой мягкий сентябрь. Температура, конечно, не летняя. Зато бархатное солнце и чистое, точно блюдо из голубого фарфора, небо. Низкие облака не давят, дышится легко, и от этого даже самая потаённая тоска уходит. Выдыхается из лёгких и растворяется в ветерке. Жизнерадостная осень.

Шёл по тротуару, под зелёными ещё деревьями. Полы расстёгнутого пальто развеваются – не солидно, но красиво, чёрт подери! Прошёл пару перекрёстков. Светофоры тут не в ходу. Свернул направо на нужную улицу. Подошёл к дому. Сверился с картой в телефоне.

Канцелярского магазина не было. Дом был длинный, но я пробежался взглядом по всему первому этажу и не заметил ничего похожего. Я ожидал увидеть некое типичное царство канцелярии – белые стены и стенды, освещённые ядовитым светом, и консультанты в форменных фартуках и с форменными улыбками. Тут ничего подобного не было, даже издалека было понятно. Я всё же решил пройтись вдоль дома, вглядеться в витрины. Вот закрытый ресторан (видимо, недавно прогорел), вот типичный дешёвый продуктовый магазин. А вот какая-то пыльная витрина…

Надо же. Действительно, на стекле облупившимися трафаретными буквами, чуть полукругом, было выведено – «Монпарнас». Кажется, когда безымянный мастер наносил эти буквы, я только в детский сад пошёл. И с тех пор тут ничего не изменилось. Остальная витрина и входная дверь были в том же стиле. Как будто из прошлой жизни.

Дверь звякнула неплотно закреплённым стеклом, а над дверью, как я и ожидал, тускло прозвенел колокольчик. Я ступил со ступеньки на пожелтевший линолеум – на нём виднелись коричневые, точно опалённые огнём, пятна, а где-то он и вовсе был оборван, обнажая цементный пол. Нос наполнился застарелым канцелярским запахом – пыльная бумага, графитная стружка и немного клея «Момент», того, что уже давно не производится. Вдоль одной из стен тянулся прилавок из потемневшей ДСП со вставками из стекла. Этот прилавок, как и весь местный антураж, напомнили мне провинциальные универмаги, куда мы ездили с бабушкой, пока были на даче. В таких магазинах, тихих до торжественности, можно было купить всё, что угодно, от полотенец до резиновых сапог и примусов. И пока взрослые покупали всё это, дети собирались поглазеть на пластиковых солдатиков и картриджи для Денди, периодически протирая запотевающее от возбуждённого дыхания стекло.

Впрочем, в этом магазине, несмотря на ностальгическую провинциальность, продавались вполне ожидаемые канцтовары – ярких расцветок ручки, хорошие кохиноровские карандаши, аппетитные стиральные резинки и большой выбор детских пеналов с актуальными супергероями. В углу даже стоял отдельный шкафчик с ручками Паркер, хоть он выглядел здесь нелепым артефактом. А на полке у стены, среди тетрадей и рулонов свёрнутого ватмана я заметил пачку бумаги – даже той же марки, что у нас сегодня закончилась.

На звон колокольчика с небольшой задержкой вышла хозяйка – машинально всплыло именно это слово, уж больно уютный вид у неё был. Домашний свитер крупной вязки, болтающиеся на тесёмке очки и добродушная улыбка, хоть и не лишённая какого-то усталого чувства превосходства. Она походила на школьную учительницу, тоже из забытого времени, как и весь магазин.

– Добрый день, – приветствовала она меня, занимая место за прилавком, – что угодно?

– Здравствуйте, – кивнул я, – мне бы бумаги.

– Чистой?

– Чистой, – от неожиданности я протянул это слово, как будто проверяя его на прочность, и добавил: – Для принтера. Формат А4.

– Конечно, – ответила она и скрылась под прилавком. Там что-то стукнуло, потом донеслось:

– Сколько Вам?

– Две пачки.

– Разумеется.

Она показалась передо мной, ощутимо шмякнула две пачки бумаги на стеклянный прилавок. Я машинально испугался, не разобьётся ли он, но стекло выдержало.

– Что-нибудь ещё?

– Нет… Сможете товарный чек выписать? Мне для офиса.

– Само собой.

Она достала бланк – пожелтевшая, шероховатая бумага – и, надев очки, стала заполнять его, держа наготове синюю печать.

Получив передышку, я бессмысленно огляделся по сторонам и, не успев до конца сформулировать мысль, вдруг спросил:

– А какая ещё бывает бумага, кроме чистой? Грязная?

– Нет, – хозяйка мельком глянула на меня поверх очков, потом вернулась к бланку, – не грязная, конечно. Исписанная.

– Исписанная?.. А, в смысле, книги?

– Нет, ну что Вы, книгами мы не торгуем. Просто исписанная бумага.

– Кхм…, – из вежливости я продолжал делать вид, что это самый обыкновенный разговор, – и что же, берут?

– Ещё как. Самый популярный товар у нас. Пожалуйста, Ваш товарный чек.

Скомкав, я засунул его в карман пальто.

– Простите… А можно посмотреть? Кажется, я не очень понимаю, что Вы имеете в виду.

– Конечно, секундочку, – женщина оглядела внутренности прилавка и присела, заметив то, что искала, – вот, спецзаказ. На днях должны забрать. Но можете аккуратно взглянуть.

На прилавок легла зелёная тетрадка, 18 листов. «Тетрадь для работ по русскому языку ученика 6а класса» и так далее. Фамилия ученика была выведена неразборчиво, я так и представил натужно дышащего толстого шестиклассника, старательно водящего ручкой по обложке.

– Это что?

Я открыл тетрадь. Внутри тем же угловатым почерком были записаны упражнения по русскому – чередование гласных в корне слова, подлежащие и сказуемые, подчёркнутые, соответственно, одиночной и двойной чертой. Ну и конечно, окончания глаголов «тся-ться» – «этот урок Маша точно прогуляла», – мелькнула неуместная мысль.

Это была обычная тетрадь какого-то школьника, не отличника, но и не двоечника, судя по встречающимся то тут, то там ярко-красным, как будто до сих пор свежим, оценкам.

– Глупость какая-то, – сказал я, – кому это может быть нужно?

Хозяйка усмехнулась:

– Как видите, кому-то нужно.

Она убрала тетрадку обратно, а затем впервые посмотрела на меня сквозь очки.

– Может, и для Вас что-нибудь подберём.

Она ушла в подсобку, погромыхала там коробками и, вернувшись, протянула мне листок.

– Взгляните.

Это был немного мятый двойной листок в клетку, вырванный из тетради. Сверху значилось Сочинение, а ниже, в кривоватых кавычках – «Как я провёл лето». В верхнем углу была написана фамилия ученика 5б класса, автора сочинения. Моя фамилия.

И сочинение тоже было моим. Не то чтобы я его помнил, но я моментально узнал свой неряшливый почерк, за который меня так ругала наша училка по русскому, Ольга Николаевна.

Я стал судорожно вчитываться в текст. Буквы скакали и наседали друг на друга в моих глазах, и из их мельтешения на меня вдруг пахнуло летом. Пряным сеном, в котором мы с пацанами прятались от дождя, тиной из реки, куски которой мы подцепляли палкой и бегали друг за другом, крича «Сифа, сифа!». За запахом пришли и другие ощущения. Скрип тарзанки на ветке. Стрёкот куска картона в бешено крутящихся спицах велосипеда. Холод речной воды, когда вонзаешься в неё, спрыгнув с высокого моста. Уже усталое жужжание мухи, бьющейся в стекло солнечной веранды – я смотрю на неё и слышу, что бабушка плачет. «Бабуля, что случилось?», – испуганно и недоверчиво спрашиваю я, а бабушка отвечает: «По радио сказали, один очень хороший поэт умер, в Америке», а я смотрю на лето, наседающее со всех сторон на нашу дачу, и не понимаю, как можно умереть в такой замечательный день.

– Господи… Что это? Откуда это у Вас? – мой голос задрожал.

– Вот видите, – с пониманием смотрит на меня хозяйка, – будете брать?

– Я… Я не знаю… И у Вас ещё что-то есть?

– Конечно. У нас много бумаги. И можно найти всё что угодно.

– Подождите… А для чего Вам это? – я вдруг насторожился, – Вы что, кого-то шантажируете этим?

Хозяйка так искренне прыснула, что мне стало неловко за себя.

– Да чем же? Школьными тетрадками?

Мысль о шантаже ненадолго вернула мне равновесие, но теперь, лишившись её, я снова был в пустоте и недоумении.

– Хорошо… Что у Вас ещё есть?

Она молча ушла в подсобку, провела там минут пять и по возвращении вручила мне ещё один лист бумаги. Судя по виду, когда-то он был смят в комок, и только недавно разглажен.

Пробежавшись по первым строкам, я густо покраснел. Разумеется, я знал, кто скомкал этот листок. Я начал писать это стихотворение, будучи влюблённым девятиклассником, и даже не смог его закончить. Отсутствие таланта было очевидным даже для меня, в том состоянии. Сейчас же мне было непонятно, как я посмел дойти до второго четверостишия. И руки пронзил рефлекс – опять скомкать и опять бросить в угол.

– Ну-ну, это Вы бросьте, – ласково разжала мои пальцы хозяйка, – не надо товар портить.

Кривые, дрожащие строчки, с расплывающимися пятнами – вызванными, скорее всего, романтическими слезами – в последний раз мелькнули перед глазами, оставив после себя трогательную нежность по отношению к тому одинокому и влюблённому человечку на холодных улицах. Одноклассница, в которую я был тайно влюблён, так и не получила моего послания.

– Интересно, – задумчиво произнёс я, – а ведь она тоже что-то писала?

– Все мы что-то пишем, – пожала плечами хозяйка, и не дав мне ответить, добавила: – Раз уж Вы интересуетесь одноклассниками, кажется, там что-то мелькнуло… Секундочку.