Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь

Сесилия засмеялась и покраснела. Смех был мелодичен, румянец… Каким же он был? Пусть тот, кто сидел в звездных сумерках возле такой девушки, как Сесилия, подыщет настоящее определение для такого румянца. Я оставляю его без эпитета. Однако ответила она твердо, хотя и кротко:

– Разве нет практических вопросов, касающихся счастья не одного или двух лиц, но тысяч и тысяч людей, вопросов, которыми человек, подобный вам, мистер Чиллингли, не может не интересоваться, даже не достигнув возраста моего отца?

– Извините, вы не отвечаете, а спрашиваете. Я возьму с вас пример и спрошу, как эти вопросы могут заинтересовать человека, подобного мистеру Чиллингли?

Сесилия помедлила, как бы пытаясь выразить многое в кратких словах, и сказала:

– В сфере мысли его может занять литература, в сфере действий политика.

Кенелм широко раскрыл глаза от изумления. Самый восторженный приверженец женских прав не мог бы относиться почтительнее Кенелма к способностям женщин; но к числу недостижимых качеств для женщин он всегда относил «лаконизм». «Ни одна женщина, – говорил он, – не высказала афоризма и не придумала пословицы».

– Прежде чем приступить к дальнейшему, мисс Трэверс, – сказал он наконец, – благоволите сообщить: тот краткий, но содержательный ответ, который вам пришел сейчас на ум, ваш ли собственный или вы заимствовали его из книги, которой я случайно не читал?

Сесилия честно старалась припомнить и затем сказала:

– Не думаю, чтобы я взяла его из книги, но многие мысли мне подсказала миссис Кэмпион, а так как она была окружена умными людьми, то…

– Понимаю и соглашаюсь с вашим определением, откуда бы оно ни было взято. Вы думаете, я могу сделаться писателем или политиком? А читали ли вы очерк современного нам автора «Движущая сила»?

– Нет.

– Очерк этот имеет целью доказать, что без движущей силы человек со всеми своими способностями и образованием ничего практического не сделает. Главные пружины «движущей силы» – нужда и честолюбие. В моем механизме их нет. По случайности рождения, я не нуждаюсь в куске хлеба, по случайности моего темперамента и философского образа мыслей, меня не трогают похвала или порицание. А без нужды в куске хлеба и при непоколебимом равнодушии к похвале и порицанию, думаете ли вы, положа руку на сердце, что человек создаст что-нибудь ценное в литературе или политике? Справьтесь-ка у миссис Кзмпион!

– И справляться не буду. Разве чувство долга ничего не значит?

– Увы, мы так по-разному толкуем долг! От долга в обычном смысле слова я, надо полагать, отступлю не более других. Но разве для полного развития всего хорошего, что в нас заложено, нам следует усвоить образ действий, против которого мы восстаем всеми силами души? Можете вы сказать бухгалтеру: «Будь поэтом», или поэту: «Будь бухгалтером»? Не обретет счастья человек, если ему прикажут избрать одну карьеру, когда сердце его лежит к другой, как не будет он счастлив, если его принудят жениться на одной женщине, когда все его чувства стремятся к другой.

Сесилия смутилась и отвела глаза. Кенелм обладал большим тактом, чем это обычно бывает у молодых людей его лет, то есть тонко понимал, чего в разговоре следует избегать, но у него была несчастная привычка забывать, с кем он говорит, и рассуждать как бы с самим собой. Предав полному забвению Джорджа Бельвуара и не заметив, как подействовал на собеседницу его неуместный довод, он продолжал:

– «Счастье» – слово, произносимое с большой легкостью. Оно может означать мало, оно может означать много. Под «счастьем» я подразумевал бы не минутную радость ребенка, которому дали игрушку, но постоянную гармонию между нашими склонностями и целями. Без этого созвучия мы в раздоре с самими собой, мы неполноценные люди, мы неудачники. А сколько советчиков наставляют нас: «Быть в раздоре с собой – наш долг». Я это отвергаю.

Тут Сесилия встала и тихо произнесла:

– Становится поздно. Пора возвращаться.

Они медленно спустились с зеленого пригорка и сначала шли молча. Летучие мыши, появляясь из поросших плющом развалин, шныряли и мелькали перед ними, гоняясь за ночными насекомыми. Спасаясь от преследователей, ночная бабочка села на грудь к Сесилии.

– Летучие мыши – практичные создания, – сказал Кенелм, – их движущая сила – голод. Их интерес сосредоточен на насекомых, которых они ловят. Звезды их не привлекают, однако звезды служат приманкой для бабочек.

Сесилия прикрыла прозрачным шарфом ночную бабочку, чтобы та не улетела и не стала добычей летучих мышей.

– Однако и бабочка практична, – возразила она.

– Да, на этот раз она была практична, когда на пути к звездам нашла убежище от грозившей ей опасности.

У Сесилии забилось сердце. Не было ли более глубокого и нежного смысла в этих словах? Но если она это подумала, то ошиблась. Они подходили теперь к садовой калитке, и Кенелм остановился, чтобы открыть ее.

– Посмотрите, – сказал он, – месяц только что взошел над теми темными соснами и придал ночи еще большую тишину. Не странно ли, что мы, смертные, находясь в постоянном волнении, суете и борьбе, как в естественной нам стихии, мыслим о святости в образах, противоположных нашей действительной жизни, то есть в образах спокойствия? В эту минуту, когда на небе и на земле царит такая мирная тишина, у меня возникло чувство, будто я стал чище, нравственнее, стал подвластен белее высокой морали, чем внушенная мне насекомым, которому вы дали убежище. Чтобы выразить это, я должен обратиться к поэтам:

Стремленье к звезде мотылька,[134 - «Стремленье к звезде мотылька…» – строфа из стихотворения «К***» английского поэта-романтика Шелли (1792–1822).]
И мрака – к сиянью.
А человека – уйти далеко
От земного страданья.

О несбыточная, несбыточная мечта, недостижимая на нашей земле!

В этих словах слышалась такая безысходная тоска, что Сесилия не устояла против порыва сострадания. Она положила на его руку свою и заглянула в поднятое к звездам печальное лицо глазами, которым небо предназначило быть источниками утешения для страждущего мужчины. От легкого прикосновения ее руки Кенелм вздрогнул, опустил глаза и встретил этот сострадательный взор.

– К великой своей радости, могу сообщить вам, что спас быка! – крикнул им Трэверс, подходя к калинке.

Глава XX

Когда в этот вечер Кенелм поднимался в свою комнату, он остановился на площадке перед портретом, который хозяин дома осудил на печальное изгнание. Эта дочь вымершего и опозоренного рода могла быть гордостью дома, в который вошла невестой. Лицо, поразительно прекрасное, было по своим чертам в высшей степени патрицианским. В нем сочеталось выражение кротости и скромности, не часто встречающееся в портретах сэра Питера Лели, а в глазах и улыбке удивительное отражение невинного счастья.

«Какое наглядное предостережение против честолюбия, которое прелестная представительница более позднего поколения могла бы пробудить во мне, являешь ты собою, о пленительный образ! – рассуждал про себя Кенелм, обращаясь к портрету. – Сколько десятилетий это полотно хранило твою красоту на радость и гордость всему роду. Владелец за владельцем говорил восхищенным гостям: „Да, прекрасный портрет, кисти Лели. Она была моей прабабушкой Флитвуд из Флитвуда“. Теперь же, чтобы гости не вспомнили, что один из Трэверсов некогда сочетался браком с девушкой из рода Флитвудов, тебя скрыли от глаз людских; даже кисть Лели не может придать тебе цену, спасти невинную от осуждения. Последний из Флитвудов, без сомнения самый честолюбивый из них, наиболее стремившийся восстановить и вновь позолотить древнее знатное имя, умер мошенником; позор одного живого человека так ужасен, что может обесславить умерших».

Кенелм отвел глаза от улыбающегося портрета и вошел в свою комнату. Сев за письменный стол, он придвинул к себе бювар и почтовую бумагу, взялся за перо, но, вместо того чтобы писать, глубоко задумался. Лоб его был слегка нахмурен, что случалось редко. Он был очень недоволен.

«Кенелм, – начал он обычные рассуждения с самим собою, – очень тебе пристало, нечего сказать, разглагольствовать о чести родов, которые не имеют никакой связи с твоим! Сын сэра Питера Чиллингли, оглянись на себя. Вполне ли ты уверен, что ничего не сказал и не сделал или взглядом не вызвал чего-нибудь способного внести горе в дом, где тебе оказывают гостеприимство? Какое право имел ты эгоистично ныть, не думая, что слова твои воспринимаются сострадательными ушами и что подобные слова, услышанные девушкой при лунном свете, могут возбудить в ней жалость и нарушить ее спокойствие? Стыдись, Кенелм! Стыдись! И это – зная планы ее отца и зная в придачу, что ты не можешь оправдываться желанием завоевать любовь этого прелестного создания. Что ж ты делаешь, Кенелм? Я тебя не слышу – выскажись! О, я самонадеянный фат, вообразивший, что понравился ей. Да, как иначе меня назвать? Искренне надеюсь, что все это-плод моего воображения. Одно утешительно: не было и, должно быть, не будет уже времени для большой беды. Завтра, Кенелм, мы уедем. Соберись и уложись, напиши письма и потом потуши свечу, потуши свечу!»

Но этот оратор, обращавшийся к собственной особе, не сразу принялся за дело, как было решено его двумя я. Он встал и беспокойно заходил по комнате взад и вперед, то и дело останавливаясь перед портретами на стенах.

Некоторые из них, худшей работы, были обречены висеть в комнате, занимаемой Кенелмом. Эту самую старинную и обширную из спален в доме всегда отводили холостому гостю, потому что в ней не было большого зеркала; к тому же она находилась далеко от главных комнат, и вела к ней только небольшая лестница, выходившая на площадку, куда изгнана была Арабелла; другой причиной была молва, будто в этой комнате водится нечистая сила, а дамы, по общему мнению, более склонны к суеверному страху, чем мужчины. Портреты перед которыми останавливался Кенелм, были разных эпох: от царствования Елизаветы до Георга III[135 - «…от царствования Елизаветы до Георга III» – Король Георг III царствовал с 1760 по 1820 г.]; ни один из них не принадлежал кисти знаменитого художника, ни один не изображал предка, оставившего имя в истории, – словом, это были портреты, какие часто встречаются в поместьях сквайров хорошего рода. В чертах и выражении лиц на всех этих портретах преобладал один фамильный тип – черты резкие и смелые, выражение открытое и честное. И хотя никто из этих отошедших в иной мир не заслужил славы, каждый из них просто и непритязательно внес лепту в события своего времени.

Этот достойный Трэверс в брызжах и латах выставил на собственный счет корабль с командой против армады[136 - Армада – флот, посланный испанским королем Филиппом II в 1588 г. против Англии. Потерпев в пути большой урон от жестоких бурь, армада была разгромлена английским флотом в ряде сражений. Остатки ее вернулись в Испанию. Такой исход морского соперничества явился важным симптомом заката былого могущества Испании.]. Он никогда не был вознагражден бережливым Берли[137 - Берли Уильям (1521–1598) – английский государственный деятель, один из наиболее влиятельных министров королевы Елизаветы I, с 1572 г. – канцлер казначейства.] за потери и убытки, которые весьма сократили его родовое наследство, и не был даже возведен в рыцарское достоинство. Вон тот джентльмен с короткими прямыми волосами, падающими на лоб, который одной рукой опирается на саблю, а в другой держит открытую книгу, был представителем своего графства в Долгом парламенте[138 - Долгий парламент – парламент, созванный Карлом I в 1640 г. и превратившийся в законодательный орган английской буржуазной революции. Был разогнан Кромвелем в 1653 г.], сражался под предводительством Кромвеля на Марстон-муре[139 - Марстон-мур. – Битва при этом городе (2 июля 1644 г.) явилась первой значительной победой английских революционных войск над армией короля.], и, восстав против протектора, когда тот отбросил «погремушку»[140 - «…когда тот отбросил „погремушку“…» – При разгоне Долгого парламента Кромвель, явившийся в зал заседаний с солдатами, выхватил из рук спикера (председателя палаты) его жезл и приказал солдатам выбросить его.], оказался в числе патриотов, засаженных в «Адскую яму». Он тоже сократил свое родовое наследие тем, что содержал на свой счет двух кавалеристов и двух лошадей. Единственной его наградой была «Адская яма»[141 - «Адская яма». – Речь идет о тюрьмах, куда Кромвель заточал своих врагов.]. Третий, с гладким лицом и в большом парике, процветал в мирное время царствования Карла II, был всего только мировым судьею, но живость его взгляда заставляла предполагать в нем весьма дельного судью. Он не увеличил и не уменьшил своего родового имения. Четвертый, в костюме эпохи царствования Вильгельма III[142 - «…царствования Вильгельма III…» – Вильгельм III правил с 1688 по 1702 г.], несколько прикопил к наследью отцов, избрав карьеру юриста. Должно быть, он в ней преуспел. Под портретом стояло: «доктор прав». Пятый, молодой офицер, был убит под Бленхеймом[143 - «…убит под Бленхеймом…» – Во время войны за испанское наследство (1702–1714), в которой Англия выступала в союзе о Австрией, Нидерландами и рядом немецких княжеств против Испании, Франции и Баварии, битва при Бленхейме происходила дважды: в 1703 г., когда англичане со своими союзниками потерпели поражение, и в 1704 г., когда разгрому подверглась французская армия.]. На портрете, написанном за год до его смерти, он был очень красив. Портрет жены его висел в гостиной, так как был работы Неллера[144 - Неллер Годфруа (точнее – Кнеллер, 1646–1723) – художник-портретист, немец по происхождению, с 1676 г. поселился в Англии, где стал придворным живописцем. На портретах писал только лица, предоставляя все остальное доделывать ученикам.]. Она тоже была хороша собой и после смерти мужа вышла вторично за дворянина, портрет которого, разумеется, не находился в семейной коллекции. Дальше хронологический порядок несколько нарушался, так как наследник офицера был еще ребенком. Но в эпоху Георга II другой Трэверс оказался губернатором Вест-Индской колонии. Сын его принимал участие в совершенно противоположном движении века. Он был изображен беловолосым старцем почтенного вида, внизу стояла подпись: «последователь Уэсли[145 - Уэсли – братья Уэсли: Джон (1703–1791) и Чарлз (1707–1788), основатели секты методистов, требовавшей от своих членов строгого благочестия, воздержания от соблазнов и подчинения частной жизни контролю со стороны религиозной общины.]». Его наследник завершал собрание. Он был написан во весь рост, в морском мундире и с деревянной ногой. В качестве капитана королевского флота он, как гласила надпись, «сражался под командою Нельсона[146 - Нельсон Гораций (1758–1805) – выдающийся английский адмирал. В морском сражении при Трафальгаре (у берегов Испании) в 1805 г. разгромил соединенный франко-испанский (т. е. наполеоновский) флот. В этом сражении Нельсон был смертельно ранен.] при Трафальгаре». Этому портрету было бы отведено почетное место в гостиной, если б лицо не было отталкивающе безобразным, а сама живопись просто безвкусной мазней.

«Понимаю, – вдруг сказал себе Кенелм, – почему Сесилия Трэверс приучена видеть во всем служение долгу. Все эти люди минувших времен, по-видимому, только для того и жили, чтобы исполнять свой долг, а не участвовать в погоне за денежным мешком – кроме одного, но тот ведь был адвокатом. Кенелм, будь внимателен и выслушай меня: какими бы мы ни были, деятельными или ленивыми, разве не верно и не справедливо мое любимое изречение: „хороший человек приносит пользу уже тем, что живет на свете“? Однако для этого ему необходимо быть аккордом, а не диссонансом. Кенелм, ленивец, нам надо укладываться».

Он упаковал чемодан, приклеил к нему билет с адресом Эксмондема и написал следующие три письма:

«Письмо первое

Маркизе Гленэлвон

Дорогой друг и наставница! Ваше последнее письмо я целый месяц оставлял без ответа. Я не принял Вашего поздравления по поводу достижения мною двадцати одного года. Подобное событие – лживая условность, а Вам известно, как ненавистны мне ложь и все условное. Говоря по правде, я или гораздо моложе двадцати одного года, или гораздо старше.

Что касается планов, направленных против моего спокойствия, то есть намерения избрать меня депутатом от нашего графства на будущих выборах, то я хотел их разрушить и своего добился. Теперь же я предпринял продолжительное путешествие. Сначала я думал ограничиться одною родиной. Но намерения меняются. Я еду за границу. Я сообщу Вам о своем местопребывании. Теперь я пишу из дома Леопольда Трэверса, Вашего родственника – как я слышал от его прелестной дочери, – человека, в высшей степени достойного уважения и горячей дружбы.

Нет, несмотря на все Ваши лестные предсказания, я никогда в жизни не буду представлять собой ничего более замечательного, чем теперь.

Позвольте мне, леди Гленэлвон, остаться Вашим благодарным другом.

    К. Ч.»

Письмо второе

«Любезный кузен Майверс, я еду за границу. Мне могут понадобиться деньги, так как для возбуждения во мне „движущей силы“ я постараюсь в них нуждаться. Когда я был мальчиком лет шестнадцати, Вы предлагали мне писать для „Лондонца“ и нападать на маститых авторов. Заплатите ли Вы мне теперь за подобную же демонстрацию великой новой идеи нашего поколения – утверждающей: „чем меньше человеку известно о предмете, тем он лучше его понимает“? Я намерен путешествовать по странам, которых никогда не видел, и среди народов, вовсе мне незнакомых. Мои свободные суждения о тех и других, сообщаемые корреспондентом, который разделяет Ваше уважение к анониму и никогда не откроет своего имени, должны быть неоценимы для „Лондонца“. Адресуйте Ваш ответ в Кале, до востребования.