Восход и закат

Тут Сидней, несмотря на свое более себялюбивое горе, тронутый и пристыженный речью и выражением брата, в коротких словах рассказал историю своей любви и наконец подал письмо Бофора. При сих усилиях Филиппа сохранить власть над собой, душевные страдания его были так сильны, так виданы, что Сидней чистосердечно раскаялся в своей опрометчивости и со слезами бросился к брату на грудь.

– Брат! брат! прости меня! Я вижу, что был несправедлив к тебе. Если она забыла меня… если она любит тебя, женясь на ней и будь счастлив!

Филипп обнял его, но без теплоты, и потом отошел. Снова начал он ходят в сильном волнении по комнате; и отрывистые слова невольно вырывались из трепещущих уст: «Мне сказали, она любит меня!.. Господи, пошли мне силы!.. Матушка! матушка! помоги мне исполнить данное слово!.. О, зачем я не умер прежде!» Наконец он остановился; и крупные капли поту покатились у него со лба.

– Сидней, сказал он, тут есть тайна, которой я не понимаю. Но голова моя теперь расстроена. Если она любит тебя… если… возможно ли, чтобы женщина любила двоих?.. Хорошо… хорошо. Я пойду, разрешить эту загадку. Подожди меня здесь.

Он ушел в гостиную и Сидней с полчаса оставался один. Сквозь стену он слышал неясный говор и отличал рыдания Камиллы. Подробностей этого разговора между Филиппом и Камиллой, происходившего сначала наедине, потом при отце и матери, Филипп никогда не открывал и Сидней никогда не мог получить полного объяснения от Камиллы, которая даже в поздние годы вспоминала об нем с сильным волнением. Наконец дверь отворилась, и Филипп вошел, ведя Камиллу за руку. Лицо его было спокойно; на устах улыбка. Во всем существе его выражалось торжественное величие. Камилла, закрыв глаза платком, плакала. Сэр Роберт следовал за ними, недовольный, расстроенный.

– Кончено, Сидней! сказал Филипп: все кончено. Я уступаю твоим первым, следовательно, лучшим правам. Сэр Роберт согласен отдать ее за тебя. Он при удобном случае объяснит тебе, что наше родовое право наконец будет признано законным, и что нет уже никакого пятна на имени, которое мы будем носить. Сидней, обними свою невесту.

Оглушенный, восхищенный, не совсем веря своему счастью, Сидней схватил и начал целовать руку Камиллы. И когда он повлек ее к себе на грудь, она оборотилась и, указав на Филиппа, сказала:

– О? если вы любите меня так, как говорите… смотрите на него, великодушного… благородного…

Новые рыдания заглушили её слова. Когда же Сидней опять схватил её руку, чтобы осыпать поцелуями, она с истинно женскою, нежною проницательностью чувства шепнула:

– О! уважьте… пощадите его! Посмотрите!

И Сидней, взглянув на брата, увидел, что он старался улыбаться, но бледнел и трепетал: черты лица искажались, как у страждущего под пыткой.

– Я исполнил свою клятву! сказал наконец, Филипп: я отдал тебе единственное благо в жизни, которое надеялся назвать своим. Будь счастлив, Сидней! И я успокоюсь, если Богу угодно будет заживать эту рану. Теперь же не удивляйся и не осуждай меня, если я на время оставлю брата, которого так поздно нашел. Сделайте мне одолжение, вы, сэр Роберт, и ты Сидней… Пусть венчальный обряд будет исполнен в Г-ском предместий, в деревенской церкви, где покоится прах нашей матери, и отложите свадьбу до окончания процесса. До того времени я надеюсь быть в состоянии подойти опять ко всем вам… и к вам, Камилла, так, как прилично брату. Но покуда пусть мое присутствие не нарушает вашего счастья. Не отыскивайте меня; не осведомляйтесь обо мне, пока я сам не явлюсь, прошу вас… Не возражайте! не возражайте! Пощадите меня. Прощайте.

Твердость, которую Филипп так долго сохранял, оставила его, когда он вышел из дому. Он чувствовал, что дух его разбит и смешан в хаос. Он бежал машинально, из улицы в улицу, несмотря за темноту и глубокий снег. Он вышел из города и остановился не прежде как на кладбище, на могиле матери. Снег толстым слоем лежал на могилах; одетые в белые саваны, печальные ивы стояли как вышедшие из гробов привидения. На перилах, окружавших могилу Катерины, еще висел венок, сплетенный руками Фанни, но цветов было не видно: это был венок из снега. Сквозь промежутка огромных, неподвижных туч уныло мерцали две три одинокие звезды. Самое спокойствие этого священного места казалось невыразимо печальным. И когда Филипп склонился над могилою, то в нем и вне его все было холодно и темно!

Долго ли оставался тут, что чувствовал, о чем молился, этого он и сам после не мог припомнить. К утру Фанни услышала его шаги на лестнице и шорох в комнате, над её головой. Потом, когда она встала, ее испугали несвязные, дикие восклицания и неистовый хохот. Горячка бросилась в голову: он был в бреду.

Несколько недель Филипп был в непрерывной опасности и большую часть времени находился в бессознательном состоянии. Это была первая жестокая болезнь его в жизни, и потому она тем сильнее потрясла его. Но опасность миновала, и он медленно, постепенно начал поправляться. Сидней, полагая, что брат уехал куда-нибудь, ничего не знал об этом. Притом Филипп настоятельно просил, чтобы его не отыскивали. Никого не было у его болезненного одра, кроме наемной сиделки, и неподкупного сердца единственного существа, которому ничего не значили богатство и знатность наследника Бофор-Кура. Здесь получил он последний урок судьбы, – о суетности тех человеческих желаний, которые стремятся к золоту и могуществу. Сколько лет сирота-изгнанник с негодованием плакал об отнятых правах своих! И вот, они были возвращены. Но вместе с этим разбито сердце и изнурено тело! Мало-помалу начиная приходить в себя и рассуждать, он невольно напал на эту мысль. Ему казалось, что он поделом наказан за то, что в молодости с пренебрежением отвергал радости, которыми еще мог бы пользоваться, которые еще были доступны и сирот. Разве его чудесное здоровье ничего не значило? Разве ничего не значила бессмертная надежда? Ничего не значило юное сердце, хотя оскорбленное, уязвленное и тяжко испытанное, однако же еще не растерзанное самыми ужасными муками страстей, обманутою, ревнивою любовью? Несмотря на уверенность, что, если останется жив, будет обладать огромным имением и знатным именем, он сожалел о своем прошедшем, даже о том времени, когда с осиротевшим братом своим бродил по пустынным полям и чувствовал, какими силами, какою мощью владеет человек, когда ему есть кого защищать, есть о ком заботиться; сожалел и о той поре, когда, утратив первую свою любовь, первую свою благодетельницу, Евгению де-Мервиль, он смело, грудь против груди, на чужой стороне боролся с судьбой за честь и независимость. В тяжкой болезни, – особенно человека непривычного, есть нечто такое, что имеет часто самое благодетельное влияние на душу; что посредством насильственного и, правда, часто жестокого потрясения физического организма, освобождает нас от болезни нравственной; что заставляет вас чувствовать, что в самой жизни, в такой, какою наслаждаются здоровые и крепкие, заключается уже великое благо, неоценимый дар Божий. И потому мы с одра болезни обыкновенно встаем более кроткими, смиренными, более склонными искать таких скромных благ, которые еще могут быть доступны нам.

Пока Филипп был счастливь, кипел надеждами, Фанни была несчастна. Он пламенно, красноречиво благодарил ее за это счастье, называл благодетельницей, которая возвратила ему богатство, имя, честь матери; которая наконец дает ему прекрасную супругу, соединяет его с той, кого он любит пуще всего на свете. Фанни радовалась его счастью, улыбалась, потом уходила и проплакивала ночи напролет. Счастливый Филипп не замечал этого. Когда же он воротился, страждущий, больной, лежал в беспамятстве, она совершенно забыла о себе и посвятила ему исключительно все попечения, всю нежную заботливость, к каким способна бывает женщина. И когда Филипп очувствовался, первое лицо, которое увидел он, было её лицо; первое имя, которое выговорил – было её имя. Начав поправляться и переселившись с постели на диван, он гораздо охотнее прежнего слушал, как она читала и пела с чувством, которого не может дать никакой учитель. И однажды он откровенно заговорил с ней, рассказал всю свою историю и последнюю жертву. И Фанни, проливая слезы узнала, что он уже не принадлежит другой.

В этом тихом, дружественном сожительстве, постепенно, с минуты на минуту, наступали те драгоценные эпохи, которые означают переворот в чувствах. Невыразимая благодарность, братская нежность и соединенные силы сострадания и уважения, которые Филипп чувствовал к Фанни, по мере выздоровления его, сливалось в одно еще более нежное чувство. Он уже не мог обманывать себя ничтожным, горделивым мнением, будто принял под свое покровительство слабую, несовершенную душу, существо, обиженное природой; он снова начал замечать редкую красоту этого нежного лица, которое, быть-может, стало еще милее, когда легкая бледность заменила прежний пышный цвет.

Однажды вечером, полагая, что был один, он погрузился в глубокое раздумье и, мгновенно пробудившись от него, громко сказал:

– Истинную ли любовь чувствовала я к Камилле? Не была ли это только страсть, безумие, заблуждение?

Отзывом на это восклицание был звук, который обнаруживал вместе и страдание, и радость. Он взглянул… перед ним стоила Фанни. Только-что взошедшая луна обливала ее серебристым светом. Она закрыла лицо руками. Филипп слышал, как она плакала.

– Фанни! милая Фанни! вскричал он, вскочив и простирая к ней объятия.

Но Фанни уклонилась и исчезла ив комнаты как сон.

Филипп, еще слабо держась на ногах, в первый раз начал прохаживаться по комнате. Как противоположны были в эту минуту чувства его с теми, от которых он в последний раз метался в этой же тесной комнате! Прошла болезнь; прошла и зима. Он подошел к окну, отворил его, и с наслаждением впивал весенний, ароматический воздух, освежавший его голову. Все, и тихая ночь, и ясное небо, и снова зеленеющее кладбище, представлялось ему в новом, прекраснейшем виде. Воспоминание о матери слилось у него с мыслью о Фанни.

– Я исполнил завет твой… Сидней счастлив! шептал он: благодари ее!

Долго стоял он у окна с веселыми мыслями, с сладостными надеждами, и забыл об опасности.

На другой день врач нашел его опять в беспамятстве, которое продолжалось несколько дней. Наконец Филипп пробудился, как от долгого, тяжелого сна, оживленный, укрепленный, так, что чувствовал сам, что тягостный кризис миновался, чувствовал, что наконец пробился к светлому, озаренному солнцем берегу жизни.

У постели его сидел Лианкур, который долго беспокоился об участи друга и, наконец, с помощью мастера Барлова, отыскал его и разделял с Фанни попечения об нем. Черев несколько дней больной был в состояния выйти из комнаты и свежий воздух уже стал необходим к совершенному его выздоровлению. Тут Лианкур, который уже дня два горел каким-то нетерпением, на прогулке завел разговор, серьезно.

– Любезный друг, я узнал теперь всю вашу историю от Барлова, который во время вторичной вашей болезни приходил несколько раз и нетерпеливо желает видеться с вами, потому что процесс ваш скоро должен кончиться. Вам надобно оставить этот дом, чем скорей, тем лучше.

– Оставить этот дом? Зачем же? Не здесь ли та, которой я обязан не только имением, но и жизнью!

– Да! Поэтому-то я и говорю вам: удалитесь. Это единственное удовлетворение, которое вы можете дать ей.

– Говорите яснее!

– Я вместе с ней сидел у вашей постели, продолжал Лианкур: я знаю то, о чем вы уже должны догадываться. Даже старая служанка уже осмелилась говорить мне об этом. Вы внушили бедной девушке такие чувства, которые навсегда могут нарушить её спокойствие.

– А! вскричал Филипп с такою радостью, что Лианкур нахмурился.

– Доселе я считал вас слишком честным, чтобы…

– Так вы полагаете, что она любит меня! прервал его Филипп.

– Да; но что ж из итого? Вы, наследник знатного имени и двадцати тысяч фунтов доходу, можете ли вы жениться на этой бедной девушке?

– Я подумаю об этом. Во всяком случае я оставлю этот дом, покуда, до окончания процесса. Перестанем говорить об этом.

У Филиппа было довольно проницательности на то, чтобы заметить, что Лианкур, тронутый красотою, невинностью и сиротством Фанни, не удовольствовался предостережением друга, но, по праву пожилого человека, с благонамеренною суровостью подал добрый совет и самой Фанни. Она, по-видимому, избегала встречи с ним; глаза её пухли; обращение было принужденно. Филипп видел эту перемену и радовался ей.

Наконец он уехал с Лианкуром в Лондон я пробыл там три недели. Тем временем окончился полюбовный разбор юридического вопроса, и публика была вне себя от восхищения, когда узнала о великодушном поступке сэр Роберта Бофора, который найдя документ, не только не уничтожил его, но тотчас же добровольно решился дать ему законную силу и отказаться от огромного имения, потому что неволе спокойствие совести выше всякого богатства. Некоторые заметили мимоходом, что и Филипп Бофор поступил довольно великодушно, согласившись оставить дяде владение имением по смерть и выговорив себе на это время только четвертую часть доходов. Но это было очень естественно: мог ли он поступить иначе?

Брак Сиднея и Камиллы был совершен в той церкви где желал Филипп. По окончании церемонии Филипп взял брата за руку и, пока другие садилась в экипажи, вывел на кладбище, к могиле матери украшенной свежими цветами. Старая надпись была стерта с камня и вместо неё выставлено имя «Катерина Бофор».

– Брат! сказал Филипп: не забудь этой могилы… не забудь и тогда, когда дети будут резвиться вокруг тебя. Заметь, имя это свежее чисел рождения и смерти… Это имя иссечено сегодня, в день твоей свадьбы. Брат! эта могила наконец истинно соединяет нас снова!

– О, Филипп! вскричал Сидней, с глубоким чувством схватив и сжимая руку, которую тот ему подал: я чувствую… я чувствую, как благороден, как велик ты!.. Ты принес больше жертв, нежели я когда-либо был в состоянии вообразить!

– Полно! полно об этом, перебил Филипп с улыбкой: я счастливее нежели ты думаешь. Ступай; она ждет тебя.

– А ты?.. оставить тебя?.. одного?

– Я не один! отвечал Филипп, указывая на могилу.

Едва он выговорил это, как у ворот раздался звонкий голос лорда Лильбурна:

– Мистер Сидней Бофор! мы вас ждем!

Сидней провел рукою по глазам, еще раз сжал руку брата и через минуту был подле Камиллы.

Филипп, в раздумье, простоял с четверть часа, не трогаясь с места. Наконец он почувствовал, что кто-то тихонько тащит его за рукав. Он обернулся, и увидел Фанни.

– Ты не хотела быть при обряде? спросил он.

– Нет. Но я думала, что ты здесь один… печален.

– И ты не хотела даже надеть платья, которое я подарил тебе?

– В другой раз надену. Скажи мне, ты несчастлив?

– Несчастлив, Фанни! Нет! оглянись, посмотри! даже кладбище как будто улыбается. Посмотри на цветущий вьюнок, как он вьется и лепится по забору; послушай, как щебечут птички, качаясь в ветвях ивы… Посмотри, какой прекрасный мотылек сядет на могиле! Нет! я не несчастлив! сказал он, нежно взяв ее за руки. Фанни! здесь я увидел тебя впервые, по возвращении на родину. Я пришел навестить мертвую, и с-тех-пор всегда думал, что дух моей матери привел меня с там, чтобы я нашел тебя, живую! И-часто потом, Фанни, ты со мной ходила сюда, когда я слепо и глухо предавался мрачным, печальным думам и не видел драгоценных сокровищ, которые были подле меня! Но так было нужно. Испытание, которое я выдержал, сделало меня более благодарным и научило лучше ценить то, что теперь надеюсь приобрести. Эту могилу твоя рука ежедневно украшала цветами. У этой могилы, у этого звена между временем и вечностью, я спрашиваю тебя: хочешь ли ты навсегда связать свою судьбу с моей? Фанни! милая! добрая! неоцененная! я люблю тебя… люблю наконец так, как ты должна быть любима! Будь моей женой! Будь моей навсегда… не только на всю жизнь, но и тогда, когда эти могилы вскроются и мир будет свернут как исписанный свиток. Понимаешь ты меня?.. Слышишь?.. Или я видел сон… когда… когда…

Он остановился. Безответность девушки поразила его. Неужто он ошибся в своем пламенном веровании? Но страх его был непродолжителен. Фанни отступила, пока он говорил, и теперь, обеими руками сжав себе виски, едва дыша открытыми устами, как будто скромный ум её действительно не мог, при всем напряжении, обнять огромности неожиданного счастья, – облитая ярким румянцем, робко приближалась и, пристально глядя Филиппу в глаза, как будто желая прочитать самую сокровенную тайну его сердца, спросила таким голосом, который ясно показывал, что от его ответа зависит вся её судьба:

– Но не сострадание ли это? Вам сказали, что я… Вы великодушны!.. вы… о! не обманывайте меня! Неужто вы еще любите… неужто вы можете любить бедную, глупенькую Фанни?

– Клянусь Богом, милая, я говорю откровенно! Я пережил страсть, которая никогда не была такою сладостною, нежною, полною, как та, которую теперь чувствую к тебе. О, Фанни! выслушай это истинное признание. Ты… ты… к тебе было обращено мое сердце прежде нежели я увидел Камиллу. В гордом ослеплении я боролся с этою страстью, и теперь только вполне вижу мое заблуждение.

Фанни испустила слабый, полу-подавленный крик радости. Филипп страстно продолжал:

– Фанни! осчастливь жизнь, которую ты спасла. Судьба назначила нас одного для другого. Судьба для меня развила и взлелеяла твой разум. Судьба для тебя укротила мой строптивый нрав. Нам, может-быть, еще много придется перевести в жизни. Будем друг другу помогать, друг друга научать и утешать!

Говоря это, он привлек ее к себе на грудь. Она трепетала, плакала, но уже не уклонялась от его объятий.