Король англосаксов

– Под спокойствием этих глаз, – сказала Хильда, – таится душа твоего отца; под этим гордым челом кроется гений, давший в предки твоей матери северных королей.

– Молчи! – воскликнул Гарольд, но потом, стыдясь своей минутной вспыльчивости, он продолжал с улыбкой. – Не говори об этом, когда сердце мое чуждо всех мирских помыслов, когда оно стремится умчаться вслед за братом, одиноким изгнанником… Наступила уже ночь, а дороги не безопасны, потому что в распущенных войсках короля было много людей, которые в мирное время промышляют разбоем. Я один и вооружен одним ятаганом, поэтому прошу тебя позволить мне провести ночь пса твоим кровом и…

Он замялся и его щеки запылали румянцем. – К Тому же, – продолжал он, – я желал бы взглянуть, так ли еще хороша твоя внучка, как она была в то время, когда я смотрел в ее голубые очи, проливавшие слезы о Гарольде, осужденном на изгнание.

– Она не властна над своими слезами, как не властна и над улыбкой, ответила Хильда. – Слезы ее текут из родника твоей скорби, а улыбка ее луч твоей радости. Знай, Гарольд, что Юдифь – твоя земная Фюльгия. Твоя судьба неразрывна с ее судьбой и не отторгнется душа от души, к судьбе которой Скульда приковала ее судьбу, как не отторгается человек от собственной тени.

Гарольд не отвечал, но походка его, обыкновенно медленная, стала вдвое быстрее, и он не этот раз желал искренно верить предсказанию Хильды по поводу Юдифи.

Глава V

Когда Хильда вошла под кров своего дома, многочисленные посетители, привыкнувшие пользоваться ее хлебосольством, собирались отправиться в отведенные для них комнаты.

Саксонские дворяне разнились от норманнских полнейшим бескорыстием своего гостеприимства и смотрели на гостей, как на почетную дружину. Они были готовы принять радушно каждого. Дома людей богатых были с утра до ночи осаждены гостями.

Когда Гарольд проходил вместе с Хильдой через обширный атриум, толпа гостей узнала его и встретила шумными восклицаниями. В этом шумном восторге не приняли участия только три жреца из соседнего храма, смотревшие сквозь пальцы на гадания Хильды, из чувства благодарности за ее приношения.

– Это отродье той нечестивой семьи! – шепнул один из них, завидевши Гарольда.

– Да, надменные сыновья Годвина – ужасные безбожники! – сказал гневно другой.

Все три жреца вздохнули и провожали Хильду и ее молодого и красивого гостя неприязненным взглядом.

Две массивные и красивые лампы освещали ту комнату, в которой мы видели в первый раз Хильду. Девушки, как и прежде, работали над тканью. Хильда остановилась и взглянула сурово на их прилежный труд.

– До сих пор еще изготовлено не больше как три четверти! – заметила она. – Работайте проворнее и тките поплотнее!

Гарольд, не обращая внимания на девушек, озирался тревожно, пока Юдифь не выскочила к нему с радостным криком.

Гарольд затаил дыхание от восторга: та девушка, которую он любил с колыбели, переродилась в женщину. С того времени, как он видел ее в последний раз, она созрела так, как созревает плод под животворным солнцем. Щеки ее горели пылающим румянцем. Она была прелестна, как райское видение!

Гарольд подошел к ней и протянул ей руку, первый раз в жизни они не обменялись обычным поцелуем.

– Ты уже не ребенок, – произнес он невольно, – но прошу тебя сохранить твою прежнюю привязанность – остаток своей детской любви ко мне.

Девушка улыбнулась с невыразимой нежностью. Им недолго пришлось поговорить друг с другом. Гарольда скоро позвали в комнату, наскоро приготовленную для него. Хильда повела его сама по крутой лестнице к светлице, очевидно, надстроенной над римскими палатами каким-нибудь саксонским рыцарем. Самая лестница доказывала предусмотрительность людей, привыкнувших спать посреди опасностей. В комнате был устроен подъем, с помощью которого лестницу можно было втащить наверх, оставляя на ее месте темный и глубокий провал, доходивший до самого основания дома. Светлица была, впрочем, отделана с роскошью того времени: кровать была покрыта дорогой резьбой, на стенах красовалось старинное оружие: небольшой круглый щит и дротик древних саксонцев, шлем без забрала и кривой нож, или секс, от которого, по мнению археологов, саксонцы и заимствовали свое славное имя.

Юдифь пошла за бабушкой и подала Гарольду на золотом подносе закуску и вино, настоянное пряностями, а Хильда провела украдкой над постелью своим волшебным посохом, положив на подушку свою бледную руку.

– Прекрасная сестрица, – проговорил Гарольд, улыбаясь Юдифи, – это, кажется, не саксонский обычай, а один из обычаев короля Эдуарда.

– Нет, – отозвалась Хильда, живо обернувшись к нему, – так честили всегда саксонского короля, когда он ночевал в доме своего подданного, пока датчане не ввели неприличных пиров, после которых подданный был не в силах подать, а король – выпить кубок.

– Ты жестоко караешь гордость рода Годвина, воздавая его недостойному сыну чисто царские почести… Но мне служит Юдифь и мне ли завидовать королям?

Он взял дорогой кубок, но когда он поставил его подле себя на столик, то Хильды и Юдифи уже не было в комнате. Он глубоко задумался.

– Зачем сказала Хильда, – рассуждал он, – что судьба Юдифи связана с моей собственной и я поверил этому? Разве Юдифь может принадлежать мне?.. Король просит ее настоятельно в жрицы… Свен, случившееся с тобой послужит мне уроком!.. А если я восстану и объявлю решительно: «Отдавайте богам только старость и горесть, а молодость и счастье – достояние общества!» что ответят жрецы? – «Юдифь не может быть твоей женой, Гарольд! Она тебе родня, хоть родство ваше дальнее!.. Она может быть или женой другого, если ты пожелаешь, или невестой Одина!..» Вот, что скажут жрецы, чтобы разлучить двух любящих.

Кроткое, спокойное лицо Гарольда омрачилось и приняло выражение свирепости, как лицо Вильгельма норманнского. Кто бы увидел графа в эту минуту гнева, узнал бы в нем сейчас же родного брата Свена. Он, однако ж, успел совладеть с этим чувством, приблизился к окну и стал смотреть на землю, озаренную бледным сиянием луны.

Длинные тени безмолвного леса ложились на просеки.

Как привидения, стояли на холме серые колонны друидского капища и подле него виднелся мрачно и неотчетливо кровавый жертвенник бога войны. Глаза Гарольда остановились на этой картине, и ему показалось, будто на могильном кургане, возле тевтонского жертвенника, виднелся очень бледный фосфорический свет. Гарольд стал смотреть пристальнее и среди света явился человеческий образ чудовищного роста. Он был вооружен точно таким же оружием, какое висело по стенам этой комнаты, и опирался на громаднейший дротик. Свет озарил лицо его: оно было огромно, как у древних богов, и выражало мрачную, беспредельную скорбь. Гарольд протер глаза, но видение исчезло, остались одни серые высокие колонны и древний мрачный жертвенник. Граф презрительно засмеялся над собственной слабостью. Он улегся в постель, и луна озарила своим сиянием его темную спальню. Он спал крепко я долго, лицо его дышало спокойствием, но не успела заря загореться на небе, как в нем произошла резкая перемена.

Часть четвертая

Языческий жертвенник и саксонский храм

Глава I

Мы оставим Гарольда, чтобы бросить беглый взгляд на судьбы того дома, которого он сделался достойным представителем, по изгнании Свена. Судьба Годвина была бы не доступна понятиям человека без знания человеческой жизни. Хотя старое предание, принятое на веру новейшими историками, будто Годвин в дни юности пас лично свои стада, ни на чем не основано и так как он без сомнения принадлежал к богатому и знатному роду, однако тем не менее он был обязан славой своей только собственным силам. Удивительно не то, что он достиг ее еще в молодых летах, а то, что он сумел так долго сохранить свою власть в государстве. Мы уже намекали, что Годвин отличался более дарованиями государственного деятеля, чем хорошего воина, и это-то едва ли не главная причина симпатий, которую он вызывает в нас.

Отец Годвина, Вольнот, был чайльдом у южных саксонцев, или суссекским таном, и племянником Эдрика Стреона, графа мерцийского, даровитого, но вероломного министра Этельреда. Эдрик выдал своего государя и был за это казнен Канутом.

– Я обещал, – сказал ему Канут, – вознести твою голову выше всех своих подданных и держу свое слово.

Отрубленная голова Эдрика была выставлена над лондонскими воротами.

Вольнот жил в раздоре со своим дядей Бройтриком, братом Эдрика, и перед прибытием Канута сделался предводителем морских разбойников. Он привлек на свою сторону около двадцати королевских кораблей, опустошил южные берега и сжег флот. С этих пор его имя исчезает из хроник. Вскоре затем сильное датское войско, известное под именем Туркеловой дружины, завладело всем побережьем Темзы. Его оружие скоро покорило почти всю страну. Изменник Эдрик присоединился к нему с десятью тысячами ратников и весьма возможно, что корабли Боль-нота еще до этого добровольно присоединились к королевскому флоту. Если принять это правдоподобное предположение, то очевидно, что Годвин начал свое поприще на службе у Канута, и так как он был и племянником Эдрика, который, несмотря на все свое предательство, имел много приверженцев, то Годвин натурально пользовался особенным вниманием Канута. Датский завоеватель понимал, как полезно ласкать своих приверженцев и особенно тех, в которых примечал большие дарования.

Годвин принимал деятельное участие в походе Канута на скандинавский полуостров и одержал значительную победу без сторонней помощи, с одной своей дружиной. Этот подвиг упрочил его славу и будущность.

Эдрик, несмотря на свое весьма незнатное происхождение, был женат на сестре короля Этельреда. А когда слава Годвина приобрела ему блистательный почет, то Канут счел возможным выдать свою сестру за своего фаворита: он был ему обязан покорностью саксонского народонаселения. По смерти первой жены, от которой он имел одного сына, умершего от несчастного случая, Годвин женился на другой из того же королевского дома. Мать шести сыновей его и двух дочерей приходилась племянницей Кануту и родной сестрой Свену, сделавшемуся впоследствии королем датским. По смерти Канута выказалось в первый раз пристрастье саксонского вельможи к саксонскому королевскому дому. Но в силу ли убеждения или вследствие различных политических расчетов он представил выбор преемника собранию Витана, как представителю народного желания, и когда этот выбор упал на сына Канута, Гарольда, он безропотно покорился его решению. Выбор этот служит доказательством власти датчан и совершенного слияния их племени с саксонским. Не только Леофрик, саксонец, вместе со сивардом нортумбрийским и всеми танами северного берега Темзы, но даже сами жители Лондона стали единодушно на сторону Гарольда датского. Мнение же Годвина разделяли почти одни его эссекские вассалы.

Годвин стал с этого времени представителем английской партии, и многие из тех, которые были убеждены в участии его в убийстве или, по крайней мере, в выдаче Эдуардова брата Альфреда, пытались извинить этот поступок его законной ненавистью к чужеземной дружине, приведенной Альфредом.

Гардиканут, преемник Гарольда, так сильно ненавидел своего предшественника, что приказал вырыть его тело и бросить в болото. Гардиканут был провозглашен королем единодушным желанием саксонских и датских танов и, хотя он вначале преследовал Годвина, как убийцу Альфреда, он удержал его при себе во все время своего царствования и относился к нему так же, как Канут и Гарольд. Гардиканут умер внезапно на свадебном пиру, и Годвин возвел на престол Эдуарда. Чиста должна была быть совесть графа и сильно убеждение в своем могуществе, если он мог сказать Эдуарду, когда последний умолял его на коленях помочь ему отречься от этого престола и вернуться в Нормандию.

– Ты сын Этельреда и внук Эдгара. Царствуй – это твой долг; лучше жить в славе, чем умереть в изгнании. Тебе дан опыт жизни, ты изведал нужду и будешь сочувствовать положению народа. Положись на меня: ты не встретишь препятствий. Кто только люб Годвину – будет люб и всей Англии.

Через несколько времени Годвин своим влиянием на народное собрание доставил Эдуарду королевский престол. Он склонил одних золотом, а других красноречием. Сделавшись английским королем, Эдуард женился, сообразно с заранее заключенным условием, на дочери того, кто доставил ему королевский венец. Юдифь была прекрасна и телом и душой, но Эдуард, по-видимому, не имел к ней любви, она жила во дворце, но безусловно в качестве номинальной жены.

Тостиг, как мы уже видели, женился на дочери Балдуина, графа фландрского – сестре Матильды, супруги герцога норманнского, а поэтому дом Годвина был в родстве с тремя королевскими линиями – датской, саксонской и фламандской. И Тостиг мог сказать то, что мысленно говорил себе Вильгельм норманнский: «Дети мои будут потомками Карла Великого и Альфреда».

Годвин был слишком занят государственными делами и политическими планами, чтоб обращать внимание на воспитание сыновей, а жена его. Гита, женщина благородная, но вполне не развитая и, вдобавок, наследовавшая неукротимый нрав и гордость своих предков, морских королей, могла скорее раздуть в них пламя их честолюбия, чем укротить их смелый и непокорный дух.

Мы знаем судьбу Свена, но Свен был ангелом в сравнении с Тостигом. Кто способен к раскаянию, в том кроются еще возвышенные чувства. Тостиг же был свиреп и вероломен, он не имел ума и дарований братьев, но был честолюбивее, чем все они вместе взятые.

Мелочное тщеславие возбуждало в нем ненасытную жажду власти и славы. Он завивал по обычаю предков свои длинные волосы и ходил разодетым, как жених, на пиры.

Две только личности из семейства Годвина занимались науками, пользу которых начинали в то время признавать короли. Это были: Юдифь, нежный цветок, увядший во дворце Эдуарда, и ее брат Гарольд.

Однако ум Гарольда, ум почти гениальный практический, пытливый, чуждался всей поэзии, нераздельной с язычеством, благодаря которой его сестра сносила свои земные скорби.

Сам Годвин не жаловал языческих жрецов. Он слишком хорошо видел злоупотребления их, чтобы внушать своим детям уважение к ним. Такой же образ мыслей, плод житейского опыта, был в Гарольде плодом учения и мышления.

Писатели классической древности дали молодому саксонцу понятия об обязанностях и ответственности человека, далеко не похожие не те, которым учили невежественные друиды. Он презрительно улыбался, когда какой-нибудь датчанин, проводивший жизнь в пьянстве и открытом разврате, думал отворить себе врата Валгаллы, завещая жрецам владения, завоеванные разбоем и насилием. Если бы жрецы вздумали порицать действия Гарольда, он ответил бы им, что не людям, закоснелым в невежестве, судить людей развитых. Он отвергал все грубые суеверия века и в классиках искал учения об обязанностях гражданина и человека. Любовь к родине, стремление к справедливости, твердость в несчастье и смирение в счастье были его отличительными качествами. Гарольд не принимал, по примеру отца, личины тех свойств, которые приобрели ему народную любовь. Он был ко всем приветлив, но всегда справедлив, не потому, что этого требовала политика, а потому, что он не мог поступать иначе.