Свободный полет одинокой блондинки

– Но мы же приглашены на новогодний прием к его высочеству! Мы не можем пропустить!..

– Я постараюсь вернуться к одиннадцати.

– Я люблю тебя…

Снимая свадебное платье, она улыбается в видеокамеру:

– Я тебя тоже люблю, мон шер!

Посылает ему воздушный поцелуй и тут же выключает компьютер.

Изображение жениха исчезает с экрана «лэптопа», невеста открывает стенной шкаф и, порывшись в нем, достает короткоствольный дамский пистолет, прячет его в сумочку…

А спустя двадцать минут в открытом «мерседесе» она уже мчится по Верхней дороге из Вильфранша в Ниццу, украшенную еще не убранной рождественской иллюминацией. Выходное платье делает ее неотразимой, а рядом с ней на пассажирском сиденье лежат ее норковая шубка и сумочка с пистолетом.

В аэропорту, на поле для частных самолетов, она останавливает машину у трапа небольшого реактивного самолета фирмы «Гольфстрим». Стюард в белой форме приветствует ее:

– Мадам, вы сегодня – нокаут!

– Спасибо. Это именно то, что мне нужно, – отвечает она и входит в салон.

Самолет разбегается и взлетает.

Сидя в салоне, она смотрит в иллюминатор.

Под ней – накренившись – стелется Ницца и полоска Лазурного берега, а затем самолет разворачивается над Средиземным морем и плывет на север…

«Господи, – думает она, – какая же я идиотка! Этого мерзавца, негодяя и подлеца я называла принцем и любила всю жизнь…»

Часть первая

ДОЛГИЕ КРИКИ

1

Принц. Сначала он выглядел очень просто – кружочек вместо головы, точки вместо глаз и носа, палочки вместо ручек и ножек, но с обязательной подписью «ПРЫНЦ» кривыми детскими буквами. Затем, когда ей стукнуло девять или десять, подписи исчезли, а принцы стали натуральней, надели камзолы и шляпы. В двенадцать они оседлали боевых коней, в четырнадцать к ним добавились высокие красивые замки. В шестнадцать на стене печной завалинки, где Алена спала с младшей сестрой, не осталось свободного места, но, просыпаясь по утрам, она все равно дорисовывала и дорисовывала своих принцев – в просветах между старыми рисунками, над ними, в углах…

Кричал в курятнике петух, блеяла во дворе коза, мычали, проходя за забором, коровы, плакал в горнице младший брат-сосунок, сползала с печи и шумно писала в ведро сеструха Настя, а Алена все рисовала на печной стене своего принца, все ладила карандашами его волшебный лик. Пока не доставал ее громкий окрик матери:

– Алена, ё-моё! Сколько ты будешь спать?! Вставай козу доить! Артемка проснулся!

Впрочем, нет, Алена, поглощенная своим принцем, и на этот крик не обращала внимания. Хотя одним глазом, боковым зрением, уже видела за окном своего отчима Федора – как он вороватой походкой шкодливого кота прямиком крадется в курятник. Но бесшумно открыть дверь курятника Федору не удалось – оттуда с криком вылетел петух, а за ним кудахтающие куры.

И тут же мать ринулась в доме к окну, высунулась наружу:

– Федор, стой! А что ты на праздник пить будешь?

Зная, что за этим последует, Алена включала плейер, надевала наушники и с француженкой Патрисией Каас улетала куда подальше – от Федора, который, добравшись до спрятанного в курятнике самогонного аппарата, наспех выпивал все, что там накапало за ночь, и от матери-хромоножки, которая с криком «Ах ты, алкаш гребаный!» набрасывалась там на него с тумаками…

Вздохнув, Алена слезала с печи. Одиннадцатилетняя Настя, нависая над звучным цинковым ведром, что-то кричала ей, показывая рукой в угол комнаты, Алена снимала наушники, слышала рев Артемки, подходила к люльке и совала соску годовалому брату. Тот, доверчиво чмокая, тут же и замолкал. Алена снимала с себя ночную холщовую рубашку, чтоб переодеться в дневное, а Настя, вставая с ведра, подходила к ней и завистливо зырилась на ее грудь.

– Ален, а почему у меня не растут?

– Рано еще.

– А у Катьки Свиридовой уже третий номер!

– Ладно врать!

– Ну, первый! А она меня младше! И по телику я видела – в Африке у десятилетних знаешь какие сиськи!

– То в Африке! Там климат другой…

– Ой! – ойкала Настя, глянув за окно. – Твой Виктор едет!

И бегом, в одной рубашке, выскакивала на крыльцо навстречу почтарю, который на велике катил к их домику от реки, от парома.

Остановившись подле их калитки, Виктор отстегивал от багажника свою тяжелую брезентовую сумку и вынимал из нее пачку писем, перетянутую резинкой.

А Настя уже нетерпеливо гарцевала по эту сторону калитки.

– Привет, Виктор!

– Привет, малявка, – отвечал Виктор.

– Сам ты малявка! – обижалась Настя. – Мне письма есть?

Тут Алена, одетая и в наушниках, ленивой павой выходила на крыльцо. Виктор столбенел от одного ее вида, шумно сглатывал кадыком неизвестно что и пялил глаза. Алена, зная свою власть над бедным парнем, белой лебедью плыла через двор и с усмешкой протягивала ручку за письмами.

– Это всё мне?

Виктор приходил в себя, обижался:

– А «здрасти» где?

– Приветик! – снисходила Алена, ногой катая пустую пивную бутылку, валявшуюся на земле.

– Все Францию слушаешь?

Алена промолчала, не удосужила.

– Та-ак… – Виктор напустил на себя значительный вид и снял резинку с пачки писем. – Кузьмины…

– Мы не Кузьмины! – возмутилась Настя. – Мы Бочкаревы!

– А отчим? – спросил Виктор.

– Отчим не в счет! – отмахнулась Настя. – Мы Бочкаревы!