Стажировка. Керки

Один угол палатки, сорвало и все кинулись его удерживать, получилась толкучка, команд сержантов слышно не было. Кто-то из солдат крестился, кто-то упал на пол и лежал тюком. Такой мини Армагеддон. Все закончилось также быстро, как началось. Прийдя в себя, даю команду, строится.

Чахла джида, пустынное дерево, растущее возле палатки, было засыпано песком. Некоторые будки тоже засыпало и собаки от страха скулили и царапали песок изнутри. В хозблоке бардак – кастрюли на полу, мешок с гречкой распаялся и перемешался с ненавистным песком.

Личный состав ползал по учебному пункту, который смешался с пустыней как кисель с борщом. Солдаты откапывали и собирал скарб. Все тихо обменивались впечатлениями от пережитого страха. Один из солдат, маленький и тщедушный Семен в очках с толстой квадратной пластиковой оправой, совершенно не шедшей к его худому остренькому личику, обмочился и его под общий гогот отправили в расположение стираться. Не повезло бойцу, обидная кличка прилипнет надолго. Надо присмирить будущих обидчиков, чтобы парень глупостей не наделал.

Сержант Соболев спускает Флору с поводка. Та радостно отряхивается и бежит по территории. Останавливается возле снесенного бархана и начинает разгребать лапами песок. Через несколько минут мы увидели, что Флора достает две крупные черепахи. Вечером я первый раз в жизни попробовал черепаший суп.

С декабря задули пронизывающие ветра. От холода и промозглости, часто начали ругаться между собой. Кожа огрубела, у многих от недосыпа появились круги и морщины под глазами. Били истопников, которые засыпали у буржуйки от невыносимых нагрузок. Срывали злость на личном составе, но в целом оставались справедливыми командирами, твердея как грецкий орех. Закалялись, одним словом.

Ночь, крики заснувшего истопника – его дергал за уши Чеславлев Игорь. Истопники выделялись нам на сутки. Возле буржуйки тепло, но засни он хоть на десять минут, мы застывали на своих кроватях, как пингвины. От этого постоянно хотелось в туалет. Кто-то справлял нужду возле палатки, а некоторые не вставая с кроватей – песок все впитает. Стало вонять мочой. На общем собрании курсантов приняли решение отходить ночью от палатки хотя бы на десять метров, чтобы не жить в смердящем мочей помещении.

Получив по ушам от Чеславлева, истопник засуетился. Рыжие мерцающие отсветы сменились постоянным белым жаром, чугунка загудела, застреляла угольками, горячее тепло поползло волнами по палатке. Я встал, накинул бушлат, протянул к краснеющей боками печке холодные рук. Истопник подумал, что буду его бить, вжал голову в плечи.

– Не ссы, – сказал я и сел рядом глядя на игру огня, сжал-разжал пальцы, наслаждаясь теплом.

Согревшись, вышел покурить. Луна, укрытая толстым одеялом туч, нашла маленькую лазеечку, выглянула краешком глаза, как будто подмигнула мне. Ночной мрак посерел. Спящий лагерь, как стадо отдыхающих динозавров раскинулся по долине.

К нам в палатку постоянно прибегали посыльные, вызывая того или иного курсанта. Иногда мы издевались над солдатами, и давали им нелепые команды, типа окопаться или отжаться. Арсентьев скороговоркой мог громко крикнуть «пшелвонболван», отчего оторопевшие воины серели и присаживались чуть ли не на задницу. Хотя это было не по уставу и некрасиво, мы ржали над каждым выкриком Арсентьева. Ибо смеяться больше особо было не с чего. Сегодня до подъёма полог палатки откинулся, противно захлюпав брезентом. Солдат застыл на пороге, забыв фамилию своего командира.

– Курсант… в расположение! Никто не пошевелился, я приподнял голову:

– Какой курсант, фамилия? Солдат словно проглотил лягушку, мялся и переступал с ноги на ногу. Меня передернуло от потекшего по ногам холода. Застывший на пороге боец, оставив вход не завешенным, принялся заикаться. Не поднимая головы, я зло бросил:

– В трамвае, что ли! Дверь закрой и пошел прочь! Солдат убежал уточнять фамилию своего непосредственного руководителя.

Ползли однообразные дни, мы растворились в их пугающем сходстве, механически выполняли свои обязанности. Такой затянувшийся день сурка. Только пустыня шевелила песчаные барханы, невидимые руки мяли их, вылепливали и постоянно меняя форму. Кара-кум пугающая и одновременно манящая казалось иногда звала тебя.

В один из одинаковых как бублик дней, решил пройтись вглубь этого песочного океана. Один бархан второй, оглянулся пару раз назад, обошел бархан и оп! – потерял ориентацию. Постоял, прошелся вперед – назад. Барханы. Мнилось, что они преследуют меня, лишь зазевайся – они начинают перемещаться по желтому бесконечному полю. Так успокоится. Присел на холодный песок, закурил, смотрю по сторонам, прикидываю куда идти. Вдруг показалось, что из-за бархана кто-то выглянул и сразу скрылся. Сердце начало отплясывать в груди. Вспомнил о рассказе Ивана Ефремова «Аллергорхой-Хорхой» о безголовом толстом черве. Он якобы обитает в пустыне и убивает крупный скот и людей на расстоянии, ядом либо разрядом электричества. Это неизвестное науке животное из пустыни Гоби, многим казалось обычным фантастическим вымыслом, однако уже в Монголии местные жители не сомневаются в реальном существовании этого монстра.

Опять что-то мелькнуло в дали. От страха застучало в висках, и пошла «гусиная» кожа. Я уже начал верить в червя и бабу ягу, когда за барханом раздался противный вой шакала. Неприятно, но не смертельно. Хотя был случай – бешеный шакал покусал одного дембеля и он лежал в госпитале «переслужив» полгода. Через полчаса вышел к расположению по тускнеющим следам, решив больше не ходить на экскурсию в пески.

Глава IV

Очередное занятие в нашей «собачей» учебке. Все находятся на улице и на импровизированном КСП изучают следы. Сержант Соболев измерил стопу «нарушителя» раздвижной металлической линейкой. Задает вопрос:

– От центра пятки до центра подушечки второго пальца двадцать четыре с половиной сантиметра. Какой рост у нарушителя? Я знаю, что длина босой ступни человека составляет примерно одну седьмую часть его роста, и тут же высчитал, что рост неизвестного около ста семидесяти двух сантиметров. Поставил себе пять и пошел к месту, где одевали учебного нарушителя.

Одет солдат необычно. Он в ватных брюках и стеганой куртке. На ногах туго зашнурованные ботинки. В глазах молодого срочника страх. Его задача – проложить след в сторону юга. По этому следу через некоторое время пойдет Соболев с Флорой. От бойца требуется уйти как можно дальше и как можно основательней запутать след.

Такие занятия всем нравятся, они вызывают интерес и возможность посмеяться. Солдат бежит, петляя, по пескам. За одним из барханов сворачивает и делает круг. Бежит в сторону. Наконец, решив, что запутал следы окончательно, за одним из барханов валится в песок. Теперь на сцену выходит Соболев с Флорой. Задача для Флоры простенькая, это не старые следы, еще видны отпечатки ботинков. Собака сразу взяла след и уверенно пошла в пустыню. Мы в предчувствии схватки все идем следом. Заря останавливалась лишь дважды, где «нарушитель» шел след в след, но потом верно брала направление. И вот она переходит на лай и Соболев спускает ее с поводка. Срочник вскрикнул, как заяц, попавший в лапы совы, и быстро побежал в пустыню. Флора набирает скорость и цепляется в рукав комбинезона. Нарушитель орет, Соболев оттаскивает собаку. Шоу законченно.

В один из дней у нас на заставе собаководов случилось горе. Узнал я об этом с утра, когда мне в палатку забежал боец и сообщил о необходимости прибытия на учебную заставу.

Прибежав к питомнику, я увидел возле палатки, лежащую Флору. Смерть уже не таилась внутри, а проступила наружу признаками непоправимой беды в виде кровавых ран.

Тягостными были эти последние минуты ожидания неминуемого конца, и три сержанта, тесно обступив животное, подавленно молчали. Сами едва дышали и переживали безмолвные страдания служебной собаки. Глаза Флоры меркли и тяжелели, дыхание тяжелое с большими перепадами. Впервые так близко разыгрывалась трагедия, сделать что-либо уже невозможным, и всем было неловко друг перед другом.

– Что случилось? – выдавил я.

– Течка… Убежала в кишлак… Местные собаки порвали или бабаи специально натравили своих алабаев… – ответил один из сержантов.

Соболев стоял на коленях возле Флоры. Палевые ввалившиеся бока овчарки вздымались и опадали толчками, как в судорогах, а из ран на песок текла кровь, которою он впитывал, словно проглатывал жизнь собаки. Одежда и руки Соболева были в крови. Еще недавно мощное, упругое тело животного обмякло, от былой его упругости и безудержной силы не осталось следа. Никто из нас не вмешивался, не давал советов, не сочувствовал, угадывая, что не воспримет их сейчас Соболев, не поймет.

– Что же мне делать с тобой, Флора, собачка моя милая? – спрашивал сам себя Соболев и ласково, с любовью дул в огромное, розовое изнутри ухо пса – Ну, подымайся, слышишь?

Сержанты в прежнем неловком молчании смотрели на хлопоты товарища, на его потуги одолеть немощь, помешать неизбежному. Наконец, не выдержав, один из них, привыкший смотреть на вещи просто, сказал глухо, пророчески:

– Не жилец.

Его толкнули, локтем в бок: стой и помалкивай, не видишь, как крутит Соболева, не лезь, пока человеку плохо. Прямо над нашими головами символически, пугающе – неожиданно свистящим косым зигзагом пронесся пустынный ворон, каркнул и мгновенно скрылся за барханом.

Тело Флоры окончательно обмякло, глаза закрылись, прерывистое дыхание остановилось. Похоронили мы Флору за учебным пунктом, под большим барханом. Прощались недолго, только Соболев остался и пришел глубоко вечером, весь серый как сама пустыня. Я дал ему выходной, который он пролежал в кровати, ни с кем не разговаривая и не ходя на приемы пищи.

По вечерам иногда хожу в лагерь «афганцев» и встречаюсь с Андреем Розовым, с которым мы подружились после стычки в столовой из-за масла.

Пограничные войска помимо охраны Государственной границы с Афганистаном, непосредственно участвовали в боевых действиях. С этой целью были сформированы десантно-штурмовые и мотоманевренные группы, которые в дальнейшем показали свою эффективность. Пограничники повсеместно проявили подлинный героизм и мужество. В одной из ДШГ группе служил Андрей.

Зайдя в палатку, увидел его читающим газету. Кинув взгляд на меня, Андрей встал, мы поздоровались, как старые друзья.

– А у меня имеется, – сказал он и достал флягу. Спирт, чистейший, старшина со стройбата подогнал, вместе под пулями лежали.

– Так ты вроде тоже сержантом был, – говорю я, смотря на его погоны, где видны следы от лычек.

– Был… да сплыл… Давай выпьем, за здоровье, а то оно пошатнулось за полтора года афганской диеты… Выпили. Спирт был хоть и разбавленный, но жестко хлестнул по гортани, я поперхнулся и тяжело задышал. Андрей весело посмотрел на меня, занюхивая конфетой. Потом сам тяжело вздохнул и слегка согнулся.

– Живот болит, то ли язва, то ли беременный, – попытался пошутить он.

– А чем ты там болел? – прийдя в себя, спрашиваю я, открывая принесенную банку тушенки.

– Чем мы только не болели. Тиф, гепатит, малярия, дизентерия и паротит. Я желтухой переболел и с желудком что-то. Болит постоянно, но уже на гражданке проверюсь, скоро дембель. Не хочу по госпиталям лежать и дембель прозевать.

– Ты закусывай, – передавая ему отрытую говяжью банку консервов. Помолчали.

– Как твои молодые? Я слышал, ты сейчас заставой собаководов командуешь?

– Да, собачками командую, а бойцы как бойцы, уже до дембеля дни считают. Смешно. Тяжело им с непривычки. Некоторые плачут по ночам.

– Пусть поплачут, полезно. А ты дрючь их не жалей, служить дальше легче будет. Все прошли через это и ничего. Им уже Афгана не достанется, так что пусть не ноют… Ну, давай по второй. Выпили.

– Андрей, а почему все-таки лычки снял? – настойчиво спросил я. Смирнов посмотрел в банку тушенки, потом на меня.

– Да из-за мудака одного. Был у нас «герой» – зам по тылу Ломков. Решил он орден получить и поехал с нами на сопровождение колонны «наливняков». Нацепил бронежилет артиллерийский двадцати четырехкилограммовый, с толстыми пластинами для защиты паха. Эти «латы», когда на броне едут, иногда одевают. Кто очень боится. Воевать в нем невозможно, но защищает хорошо. Едем значит, тут духи с РПГ жахнули по «наливняку», он загорелся, начался обстрел, ребята за броню. Обороняются. Ломков залез под БТР, а рядом раненный боец под обстрелом. Так эта с. ка даже под броню его не затащил, дрожал, лежал пока парня не добили. Он кажется от страха, ни разу не выстрелил. Я ему в рожу дал. Меня лычек лишили, а Ломкову медаль за Отвагу. Он потом о своем «подвиге» в полку при каждом удобном и неудобном случае офицерам напоминал…

– Понятно, такие персонажи всегда на войне есть.

– Ну, давай по третьей, за пацанов, кого с нами нет. Выпили молча, не чокаясь.

– Да война, мать ее… Посидели, помолчали.