Страсти по Ницше

Также бывают они часто любезны с тобой. Но это всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!

Они много думают о тебе своей узкой душою – подозрительным кажешься ты им всегда! Всё, о чём много думают, становится подозрительным.

Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь: «Невиновны они в своём маленьком существовании». Но их узкая душа думает: «Виновно всякое великое существование».

Даже когда ты снисходителен к ним, они всё-таки чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе твоё благодеяние скрытыми злодеяниями.

То, что мы узнаём в человеке, воспламеняем мы в нём. Остерегайся же маленьких людей!

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет, и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила покидала их, как дым покидает угасающий огонь?

Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.

Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их ещё более ядовитыми и ещё более похожими на мух.

Беги, мой друг, в своё уединение!

С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно над морем.

Ницше умолк… Долгая, мёртвая пауза… И Марк воскликнул, почти закричал, да так, что прохожие обернулись и посмотрели в его сторону:

– Великолепно!.. Восхитительно!.. – Марк только сейчас ощутил настоящий гений реально, прямо здесь, рядом с ним, а не в учебниках истории.

– Я завидую вам, господин Ницше, – сказал он, улыбаясь, почти весь светясь, – и моя зависть – всего лишь восхищение вашей честностью, независимостью от паучьей морали человеческой, ведь, как паутина, опутала она всю мою жизнь.

– Не грустите, дорогой мой, – сказал Ницше, – скоро всё изменится. Эта «паутина» вашей морали – всё равно что матка, где вы пребываете временно. Считайте, что вы ещё не родились. Но когда мир изменится, вы лично освободитесь от этой детской оболочки. Настоящие роды ещё состоятся, будьте уверены, мой друг. Вас ждут удивительные приключения и множество сюрпризов. – Говоря это, Ницше почему-то улыбался.

«Куда уж больше? – рассуждал сам с собой Марк. – Столько было пройдено! Ошибки, неудачи, потом опять удачи. И счастливые минуты, и развал сверхдержавы. Потом эмиграция, борьба за существование. А теперь вот – одиночество. И он говорит «я ещё не родился»? Ну, чем ещё меня можно удивить? – И вдруг Марк подумал: – А странное появление этого господина, самого Ницше? Ведь ответа на этот вопрос ещё не было. Так, значит, приключения и сюрпризы, о которых он говорит, уже начались?» – И Марк посмотрел испуганно на Ницше.

Но от лица того уже веяло холодом. И совсем не тем холодом морозной русской зимы, которую когда-то в молодости любил Марк.

И не тем – болезненным, который испытал он, когда ушла жена.

А каким-то новым, жутким, непонятным – холодом истины, к которой он ещё не был готов. Марк долго ещё сидел в оцепенении.

– Я чувствую, что скоро умру, – сказал он, не переставая смотреть в сторону горизонта. Там, на краешке океана, солнце баловалось нежными красками и, как ребёнок, спокойно и умиротворённо погружалось в сон.

– Вы знаете, что такое смерть? – сухо спросил Ницше.

Марк нерешительно взглянул на него:

– Всему приходит своё время, господин Ницше.

– А что это – «время»? Ваши наручные часы или восход и заход солнца, которым вы сейчас так мило любовались?

– Ну, как же? Цветение, увядание, смерть – это и есть время! В мире всё подчиняется этому закону, – с гордой находчивостью обобщил Марк.

– Да… да, – задумчиво произнёс Ницше, глядя куда-то в пространство. – Вот! Смотрите, друг мой, этот длинный путь позади – он тянется целую вечность. А этот длинный путь впереди – другая вечность. Эти пути противоречат один другому, они сталкиваются, и именно здесь, у этих врат, они сходятся вместе. Название врат написано над ними: «Мгновенье». Но если бы кто-нибудь по ним пошёл дальше, дальше и все дальше, думаете ли вы, Марк, что эти два пути противоречили бы себе вечно? Все вещи вечно возвращаются, и мы сами вместе с ними.

Время подобно песочным часам, вечно заново поворачивается, чтобы течь заново и опять становиться пустым. Всё разлучается, всё снова друг друга приветствует; и вечно строится тот же дом бытия. Круг – путь вечности. Само время – есть круг.

Марк вдруг оглянулся вокруг. Набережная была усыпана пёстрой публикой. Гуляющие по мостовой люди передвигались подчёркнуто медленно. Казалось, они наслаждались не столько свежим океанским простором, сколько мыслью о том, что отдыхают.

Марка удивило, что многие из них подозрительно, даже испуганно косятся на него, но никто почему-то не обращает внимания на Ницше.

Тут у него сверкнула страшная мысль (к тому же он вспомнил, как влюблённые соскочили со скамейки, когда он вместе с Ницше приблизился к ним): «Да-да! Его, Марка, принимают за полоумного, разговаривающего с самим собой, и нет никакого Ницше. Просто, находясь в депрессии, видимо он, Марк, материализовал его – как будто вызвал образ этого дьявольского философа своим душевным состоянием; значит, это просто его больное воображение и ничего более?» Марк испугался.

Но тут он опять услышал приятный, бархатный баритон:

– Не обращайте на них внимания, Марк. С их примитивным сознанием они неспособны видеть то, что видите вы. Эти люди заперли сами себя в пространство, где существуют добро и зло, ну там ещё смерть и жизнь и тому подобное… Поэтому они так боятся смерти и постоянно гадят друг другу. А вы не удивляйтесь. Люди, подобные вам, с таким высоким интеллектом, да ещё доведённые до крайней степени отчаяния, начинают мыслить и в других измерениях. Эта публика, – Ницше небрежно обвёл тростью гуляющих по набережной, – протухла в собственных гнилых ценностях, как в закупоренной бочке. Впрочем, – задумался он, как бы рассуждая сам с собой, – однажды этот иудей из Галилеи, Иисус, предложил им пространство – универсальное, где существует лишь одно целомудрие; он хотел им помочь. Но он оказался великим идеалистом. Что они с ним сделали? Нет, я не имею в виду распятие. Что сделали они с его идеей?

Если я что-нибудь понимаю в этом символисте, так это то, что внутренние реальности он принимал как реальности, как истины. А остальное – всё естественное, временное, пространственное, историческое – он понимал лишь как символ, лишь как повод для притчи.

«Царство небесное» есть состояние сердца, а не что-либо, что «выше земли» или приходит «после смерти».

«Царство Божье» не есть что-либо, что можно ожидать. Оно не имеет «вчера» и не имеет «послезавтра», оно не приходит через «тысячу лет» – это есть опыт сердца; оно повсюду, оно нигде…

Этот «благовестник» умер, как жил, как и учил – не для «спасения людей», но чтобы показать, как нужно жить.

Не защищаться, не гневаться, не привлекать к ответственности… Но также не противиться злому, любить его»…

Марк восхищённо смотрел на Ницше. «Может быть, это галлюцинации, – думал он, – а может, он и материален, – это неважно. Но почему он явился именно мне?» Марк внимательно рассматривал, изучал его, хотел убедиться, что тот существует. Ему было как-то неловко дотронуться до него. Вид Ницше внушал глубокое почтение и требовал соответствующих манер поведения, которыми Марк, впрочем, владел в совершенстве. Философ был крепкого сложения, ниже среднего роста, лет пятидесяти пяти, как Марк, именно в этом возрасте Ницше и покинул этот мир сто лет назад.

Пышные усы его перекрывали практически весь рот, они придавали лицу выражение интеллектуальности и какой-то внушительности. Высокий лоб уходил далеко под своды серого цилиндра, сшитого из дорогого материала. Видно было, что его манера изысканно одеваться – скорее привычка, чем сознательное усилие.

Взгляд его был всё время направлен куда-то внутрь себя, возможно, он был близорук, но очков не носил. Больше всего поражали его глаза: глубоко сидящие, сверкающие страстью познания – и скорее внутреннего, чем внешнего мира – того мира, где, вероятно, он и видел те пространства, о которых говорил, и о которых Марк никогда даже не помышлял.

Фрак его был чёрного цвета, тоже из дорогого материала. Плащ он аккуратно перебросил через левую руку, а в правой держал красивую трость старинной работы. На головке трости были выгравированы силуэты змеи и орла. Видимо, эти символы выражали суть его философии.

Марк физически ощущал движения его тучного тела, его дыхание, у него не было теперь и сомнений, что Ницше существует реально; он был счастлив – «гениальная истина» сидела рядом с ним, и ею можно было любоваться. Ницше начал читать «О целомудрии», и Марк опять заслушался:

– Я люблю лес. В городах трудно жить, там слишком много похотливых людей.

Поистине, есть целомудренные до глубины души: они более кротки сердцем, они смеются охотнее и больше, чем вы.

Они смеются также и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие»?

Целомудрие – не есть ли безумие? Но это безумие пришло к нам, а не мы к нему.

Мы предложили этому гостю приют и сердце: теперь он живёт у нас, – пусть остаётся, сколько хочет!

– Как вы это сказали, – неожиданно переспросил его Марк, и сам же быстро процитировал: «Однажды Иисус из Галилеи предложил универсальное пространство, где существует лишь одно целомудрие». В христианские сказки я никогда не верил, но вы, господин Ницше, хотите того или нет, открываете для меня его истинную суть. Так что у меня нет и сомнения: вы действительно существуете! – Марк улыбался, он был теперь вроде бы спокоен.

– Я-то существую. Существовал и Иисус. А вот христианство – нет!

– Что вы имеете в виду? – удивился Марк.