Аудиокнига Ангелова кукла

Очень человечная книга!
По форме - это книга воспоминаний, состоящая из рассказов. Стиль рассказчика прост и незатейлив. Но мне это очень даже по душе - подкупает правдоподобностью, обаянием рассказчика-очевидца, от первого лица, бывалого человека из народа, а не писателя, изучавшего "материал": будто сидишь рядом и слушаешь рассказ о былом. Так ведь обычно и рассказывают, с повторениями, когда один из проходных героев повествования становится главным героем следующего рассказа, а каждый следующий рассказ продолжением предыдущего. То, что я люблю. Как бывало рассказывала моя бабушка. И, кстати, многое совпадает в описаниях послевоенной жизни! То самое, о чем раньше было в книжках не прочитать и в фильмах не увидеть. Трудное и героическое время военного лихолетья, послевоенные годы громких маршей по площадям и "красных праздников", массовых спортивных шествий по проспектам встающих из руин городов, мирная жизнь советских людей 50-60-х. Но не об этом книга. Она о том, что было скрыто от глаз. О той жизни, которая текла параллельно официальной, но была, пожалуй, не менее интенсивной и разнообразной. Ее герои - те люди, которые были выброшены за борт с корабля советской действительности. Они, вообще-то, сначала были героями той действительности, но потом волею случая перешли в ее тень, но не пропали, а продолжали жить вопреки всему. Какие характеры вылепила эпоха!!! Настолько причудливые и нереально своеобразные, что и не верится даже, что такое возможно. Какие судьбы!!! Трагические, но достойные восхищения. После революции и большевистских чисток, в войну, все перемешалось в этом броуновском движении масс, но, читая, понимаешь, что воля к жизни, когда она есть, способна сотворить такое вот человеческое чудо. Один из этих людей с непростой судьбой - сам рассказчик, сын репрессированных, прошедший детприемники и колонии. Бывший скачок-майданник, к счастью, он возвращается домой и поступает в среднюю художественную школу учиться на художника. Там еще царил свободный дух.Творчество было во всем - на каком бы уроке они не сидели и чем бы ни занимались. Все эти преподаватели старой школы, "античная кучка-могучка", далекие от идеологии, были независимы в суждениях и поступках, они-то и задавали тон. Описание школьных лет живо напомнили "Кондуит и Швамбранию" Кассиля... Читая про детские похождения автора, понимаешь, что тогда началась наша великая криминализация страны, когда в этот процесс были втянута огромная масса людей из разных социальных слоев, разных профессий - интеллигенция, колхозники. рабочие. От мала до велика, прожившие жизнь старики и малые дети. Одни сидели, другие охраняли. Кто-то потом вернулся к обычной жизни и постарался забыть, но это уже вошло в плоть и кровь народа. Тогда началось и по сей день продолжается... Целый пласт народной жизни предстает перед нами, традиций, рожденных народным творчеством, а не принятых по указам сверху. Без восхищения невозможно читать про святки на острове Голодай и ледовые гуляния на реке Смоленке или запрещенные тогда обряды отпевания усопших!Жизнь - она везде. И на самом "дне" есть ее лучшие проявления - любовь, верность, преданность, милосердие. Тяжело читать страницы про женщин, которые занимались древним ремеслом, чтоб не пропасть с голоду. Смешно и грустно - про то, как поднимали всей женской артелью их маленькую принцессу Гюлю Ахметову, будущую балерину, дочь погибшей под трамваем товарки, как бурно радовались ее успехам. После войны бывшие солдаты и командиры собирались в питейных заведениях, которые были своего рода "клубами" и в них "встречались, оставляя огромный заряд своей энергии ненужные мирному времени солдаты, сержанты, офицеры армии-победительницы". Об этом я недавно читала у Даниила Гранина в его романе "Мой лейтенант". Бывшие слесари, в войну командовавшие взводами, ротами, батальонами. Для многих из них дни войны были самыми светлыми днями их жизни. Выделялся среди других Капитан с черной курицей. Он был совестью всей покалеченной войной васильеостровской братии. Похороны Капитана вылились в огромного размаха действо. "Обрубки" полные, половинки и комбинированные "костыли" всех видов, "тачки", "печеные" в танках, самолетах и контуженые - все были тут, по-военному дисциплинированны, угрюмо и с достоинством отдавая последний долг. Это одна из самых-самых военных книг, как справедливо заметил strannik102 в своей рецензии, хотя в ней совсем нет боевых действий. Но в ней не придуманные свидетельства времени! Она - редкий документ эпохи, как и "Василий Теркин".Галерея "чудных" людей на этом не заканчивается. Работая в разных питерских театрах, путешествуя по русскому северу, автор встречался со многими талантливыми "чудиками", о которых пишет с большой теплотой и уважением к их таланту. Клоун Хасан, бутафор вепс дядя Иван, актер Шамбраев... Они служили людям своим искусством, но были так беззащитны, и не было рядом с ними одного-единственного человека, который бы оберегал их...
Это очень добрая книга. Это - гимн жизни!

Очень спорная книга. Будь я моложе, я приняла её бы безоговорочно. Теперь же... Чем дольше я живу, тем больше, как мне кажется, вижу нелюбовь к своей стране. Возможно, это произведение - своего рода "Отверженные" В. Гюго. Писатель любит людей, всех искалеченных и вычеркнутых властью, потому что его самого пытались вычеркнуть ещё в детстве. Любви к уродцам, пьянчугам, старухам в книге очень много. Но звучит эта любовь укором России. Проникнуто болью нескончаемой, сталинскими репрессионными слезами, военными потерями. Причём не теми потерями, которые понесла вся страна от фашизма, а потерями от государственного устройства, всегда несправедливого к каждому книжному образу, ломающего его судьбу. При этом сам автор книги стал художником, оформлял спектакли в лучших театрах страны. Понятное дело, что художники всё примечают. Но почему-то не приметил автор ни минутки хорошей в якобы им любимой стране. Сам он нашёл себя, отмечен наградами и премиями. Понятно, что трудное время выпало на его детство. Так правильно говорят люди, что лёгкого времени не бывает. Я увидела любовь к людям, а гордости за этих людей не увидела. Хотя каждый описанный персонаж не был так отмечен государством, как писатель.
Эту книгу ни в коем случае нельзя переводить на иностранные языки. Прочитает её иностранец - что он подумает? Воры, пьяницы, жулики, бандиты. Каждый персонаж - правдивый и яркий, каждого с лёгкостью принимаешь на веру. И от этого русскому человеку за Русь ещё больнее становится. А иностранцу - как маслом по маслу: я же говорил, мол, русские все дикари немытые.
Эта книга способна причинить боль и вызвать гордость у любящего и думающего читателя. У меня она вызвала много эмоций.

…Лёва поднимает воротник куртки, чтобы мокрый снег — или всё-таки дождь в серых хлопьях? — не набивался за шиворот, торопливо закуривает помявшуюся цыгарку и выбегает на улицу, потому что снова пришло время сдачи отчёта, Фокс звонит где-то там в тревожный колокольчик и набат, так что надо уйти от всего этого. Когда же Фокс поймёт, что не обязательно читать книги, если можно прожить их по улицам, улочкам и подворотенкам? Лёва садится на 16 трамвай и едет до Лиговки, потому что именно там должна начинаться «Ангелова кукла», хотя нет там давно уже ни рынка, ни такой концентрации маргинальных элементов (разве что в бессмертных развалюхах у Обводного, где между психлечебницами и школами для трудных детей нет другого варианта). Хорошо хоть не трамвай десятый номер, а то Лёва на площадке мог бы и не доехать…«Ангелова кукла» — из четырёх кусков, словно включает в себя остальные книги Кочергина, путеводитель по творчеству. Первый кусок — это «Крещённые крестами», где главный герой, он же сам Кочергин, рассеялся по вольным ветрам нашей родины. Голодное полное скитаний детство, которое можно бы было сравнить с «Республикой ШКИД», да вот не получится, если не кривить душой. Пантелеев как-то всё помнит поровну: и хорошее, и худое, не строит из себя никого, поёт, как было, не романтизирует и не оправдывается. Кочергин же на этот период смотрит сквозь серые очки, и даже тёплые его редчайшие воспоминания о людях скупы и малоэмоциональны, почти не греют. Зато о недругах и плохих происшествиях он помнит хорошо, чего стоит какой-нибудь рассказ про мальчика, который сначала катался на козе верхом и отбирал у Кочергина жратву, а потом стал по какой-то трикстерской ироничности «козликом» (вы не хотите этого знать в подробностях, если не читали, Реве, уходи). Категоричность Кочергина тоже немного зашкаливает. Мне бы такую убеждённость в собственных воззрениях, особенно политических. Тут без поллитры не разберёшь, что происходит, а Кочергин авторитетно заявляет: Великая Отечественная война — это личная разборка Сталина и Гитлера, Хрущёв — клоун, а Сталин — мокрушник и урка, потому что Кочергину об этом сказал какой-то зэк (дык, это, кто в тюрьме отсидел, тот к боженьке без очереди входит). Я считаю, что такие заявления могли бы делать историки или политологи, а диванные аналитики пусть лучше пишут про собственные эмоции, не возводя их в ранг непреложного факта (хотя да, я тоже считаю, что Хрущёв клоун, но кто бы меня спросил?).Дальше...
Детство Кочергина страшновато, угловато, неуютно и мрачно, а тем более неприятно, что оно очень типично. Не все, конечно, попадали в НКВДшные детприёмники и становились ДПшниками (аббревиатура заставила вздрогнуть), но в целом ситуация такая же, где-то чуть гуще, где-то чуть жиже. Хороший срез эпохи и эмоциональное начало для сборника рассказов, где все они вытянуты в ниточку, составляя целый роман даже с почти не сбившейся хронологией и внутренней структурой. Из минусов: Кочергин начинает рисоваться и смещать акценты. Урки, ворьё и гопота становятся у него героями в белых плащах, хотя это вовсе не Робины Гуды, но романтический ореол вокруг них всё равно возникает. Кочергин бравирует феней, которая иногда просто не нужна в рамках рассказа, а заодно вхитрую пользуется театральными навыками и «ставит» сцены. Долго-долго в слоу-мошн ползёт какая-нибудь слезинка, светятся отшлифованные диалоги, а подзаборные бичи говорят афоризмами с паузами в нужных местах для вздоха полной грудью или аплодисментов. Если читать по одному рассказу, то это не так бросается в глаза, но если скопом, то скоро начинает поднадоедать. Впрочем, может быть, специфика профессии?Про школу, однако, получилось довольно интересно, но «хошь как хошь, а маловато». Спасает то, что это не роман, а отдельные рассказы, никто никому ничего не должен, в том числе и раскрывать этот виток жизни.…С пёстрой широкой Лиговки Лёва направляется на главный приток кипятка у большинства петроградолюбов — Васильевский остров. Нет, не умирать он туда пошёл, а потолкаться по линиям, которые всё так же полны сомнительными личностями. Всё так же стоит большинство церквей, ничего не случилось с кладбищем. По страницам «Ангеловой куклы», когда действие переместилось в Питер, действительно можно пройти. Лёва лавирует, лавирует и, надеюсь, вылавирует из толпы снующих тел где-нибудь на Средней, не запачкавшись…Второй кусок — параллель с «Завирухами Шишова переулка». В России вообще любят нищих, блаженных, ханыг, маклаков, пустосвятцев, юродивых, бичей, жулябий, бомжей, алконавтов, попрошаек, чалдонов, голяков, котомников, побирушек, калек, христарадников, злыдарей, кантюжников, обрыганов, межедворников, мостырников, колдырей, прохвостов, темнил, ловкачей, шельм, пройдох, прощелыг, прохиндеев, наперсточников, мазуриков, шаромыжников, лихоманцев, маровихеров, дуросветов, огудал, шмольниц, папертников, хорохорников, синяков, лохмотников, кутил, забулдыг, проходимцев, мошенников, забулдыг, сумасбродов, сирых и убогих (вот вам «Пятьдесят оттенков россиюшки»). Все эти типчики у Кочергина есть, причём это не чистенькие маргиналы (я_у_мамки_питерский_бунтарь) конца двадцатого века, а самые настоящие оборванцы в первоначальном значении слова «маргинальный». Любят их у нас и тоже романтизируют, ведь им больше ничего не остаётся, кроме духовности, так что стоит только выбиться в люди, так тебе и в русской ментальности ещё, глядишь, откажут. Русский должен страдать и претерпевать. Ну, ещё полякам так можно, например, они ведь тоже почти русские, отдельные участники «Долгой прогулки» не дадут соврать.Истории о людях всегда цепляют за живое, потому что так просто представить всех этих проституток, побирушек и фартовых ребят. Из минусов, которые развили минусы прошлого блока рассказов и перешли в этот — излишняя отрежиссированная драматичность в концах рассказов, которые часто начинают с предлога «а», и я сразу начинаю не верить. По принципу: «Дети в подвале голодали и страдали. А на вершине плакал ангел, и слезинка его всё в том же слоу-мо трепетала на холодном питерском ветру как пиписа». Реалистичный рассказ, которому веришь, вдруг заканчивается каким-то воющим надрывом, а если тебе не понравилось, то сердца у тебя нет.…Наглотавшись солёного василеостровского ветра, Лёва медленно перечёркивает шагами мосты и направляется в центр. Здесь всё спокойно и незыблемо. Всё так же стоят величественные здания, где история не только раскинулась по каждому фасаду, но и расползлась по отдельным комнатушкам, клетям и коммуналкам. Пушкин тут ходил, Ленин тут ходил, Кочергин тут ходил, Лёва тут ходит — и кого только ещё не занесёт в кусок янтаря. Впрочем, это сторона архитектурная, долговечная, а общественное варево кипятится куда быстрее…Третий блок-кусок рассказов связан с более зрелыми годами жизни Кочергина (»Записки планшетной крысы»?), когда он уже обзавёлся театральной профессией и острым аналитическим взглядом, чтобы не лакировать и домысливать события прошлого, а выдавать рассуждения в режиме реального времени. Всё-таки он так и не стал писателем в полном смысле этого слова, да и по стилю рассказов это видно. Он рассказчик, и вот рассказчик уже хороший. Даже из обыденной жизни можно выкачать кучу рассказов о колоритных личностях и символических событиях, но мало кому удаётся превратить это во что-то осмысленное. У меня вот, например, в Питере есть знакомые и байки о них, которые так и просятся в рассказы Кочергина, словно с этих страниц сошли, но я не могла бы это оформить во фрагменты повествования о чём-то большем. Что интересно: сборник назван по рассказу «Ангелова кукла», из второго блока, но мне кажется, что это не самый сильный и не самый знаковый рассказ. Куда сильнее «Последние», который мог бы стать и символом эпохи, и символом сборника, но звучит он не так завлекательно. В нём «старая эпоха», бездетная и покорная, измучена и изнасилована новой бестолковой эрой, вынуждена жить с ней под одной крышей, но при этом упорно раздувает ноздри и держит спину ровно. Хотя ещё чуть-чуть и род прекратится, наследие прошлого останется только в памяти. Кочергин хранит обрывки этого наследия, сколько хватает сил, но что может один человек?Большая часть сборника протекает после блокады, и город долго не может оправиться от последствий. Если обратиться к реалистичной части этого времени, то хорошим и праведным людям в неё было выжить куда труднее, чем тёмной стороне. Потому и послеблокадное время не окрашено в нежные пастельные тона.…Темнеет и холодает. Лева плотнее нахохливается внутри куртки, закуривает ещё одну сигарету и шагает к Московскому вокзалу, эх, ну почему же не к Балтийскому, там ведь гораздо красивее, но… …Но с бывшего Николаевского можно дальше уехать, а в последней части «Ангеловой куклы» действие становится шире и вываливается за рамки рыхлого кокона Петербурга. Все те вещи, которые происходили в Питере на протяжении всего сборника, это не какое-то уникальное местечковое явление, и последняя четверть это демонстрирует. Везде были свои герои, свои истории, свои символы, лишения и потери, надо было только сохранить для истории, но мало кто это делал.Так что всё полотно сборника нельзя запихнуть в рамки петербуржской готики (нуара? чернухи? минора? да ну эти термины все в качель), это не особая магия места и времени, это се ля ви в слезах и крови. …Лёва устало топает домой и думает, что не будет он писать про Кочергина, ведь гораздо продуктивнее создать и запечатлеть собственную историю, чем бесконечно плескаться в чужой. Фокс плачет, дописывая этот отзыв, а где-то там замерзает маленький мокренький котеночек, а жизнь — боль и мимолётность.

У нас в семье существовала легенда, что дядька мой сидел. Отголоски этой легенды долетели до меня в малолетстве, но поскольку от детей в моей семье, как и во многих других, скрывали самое интересное, узнать подробности никак не удавалось. Сам дядька на сидельца походил мало: весёлый, безалаберный, не дурак выпить, любитель всякой западной музыки, о которой мало кто тогда знал. Правда, у дядьки была татуировка, но на блатную она походила мало. Спросить человека в глаза, сидел ли он в тюрьме и по какому поводу, было всё же неловко. Теперь мучаюсь любопытством, а узнать больше не у кого.
Выросла я на московской окраине, так что с московской шпаной знакома не понаслышке. И с детства усвоила, что шпана эта не слишком отличается от прочих граждан, просто любит форсить и живёт по своим, особым, законам. Временами кого-нибудь из соседей забирала милиция – за мелкое хулиганство или тунеядство. Это активно обсуждалось всем двором. Весело, в общем, жили.
У Кочергина всё мрачнее, но тут и время посуровее, и блатные покруче. Читать больно и жутковато, хотя автор пишет без надрыва и даже временами с юмором. Но лично мне про учителей художественной школы было интереснее, чем про воровские законы. Тем более, военрук у нас был – один в один, только звали его не Пáнтели (от «понимаете ли»), а Искоштаиратак (от «я скажу так»).
Помимо барыг, щипачей и прошмандовок, а также колоритных «несоветских» советских педагогов героями Кочергина становятся бывшие герои войны. Кто сказал, что бывших героев не бывает? В нашей стране – запросто. Война окончена – забудьте. Это там, в окопах, вы что-то из себя представляли, там ваша жизнь была подвигом, а теперь вы просто инвалиды, бродяги, алкоголики, нарост на теле общества. Жёсткая книга. Жесткая, неудобная правда. Та, о которой стараются не вспоминать любители устроить маленькую победоносную войну. Народу у нас много и "мы за ценой не постоим".