Пристанище пилигримов

– Ну ты же знаешь, как у нас люди выполняют свою работу. Тебя, кстати, за что уволили?

Он недовольно запыхтел и насупился.

– Ну ладно, не обижайся, – попросил я, смягчив тон. – Ты разницу улавливаешь? Батюшка в городском храме – это чиновник от церкви, который целыми днями сидит на приёме граждан с восьми до пяти. А в монастыре Свято-Николаевском – настоящие волонтёры. Это уже не работа, а призвание божье, уклонится от которого они не имеют права.

– Да всё я понимаю, поэтому и поехал в монастырь. Мне служка в храме подсказала, которая тёрлась тут же у кануна и всё слышала… «Вот такой, – говорит, – у нас своенравный батюшка». Да я в принципе на него не обижаюсь. Если бы он меня тогда не отфутболил, я бы не доехал до Верхотурья.

– Как там?

– Лепота. Тебе это нужно увидеть своими глазами. И люди там… прямо светятся.

– Что?

– Свет от них исходит. И в тебе загорается такой же свет.

Мы замолчали. Повисла неловкая пауза. Было слышно, как кто-то стучит в соседнюю квартиру.

– Поехали туда вместе, – предложил Славка.

– Поехали, – ответил я. – Когда?

– На следующей неделе, во вторник.

– Хорошо, – согласился я.

– Там тебя и покрестим.

– Отлично. Что для этого нужно?

– Три дня поститься. Не есть ничего скоромного.

– Понял. Я буду готов во вторник.

– Ну тогда я пошёл?

– Давай.

– Кстати…

Он полез в карман штанов и бросил связку ключей на стол.

– Спасибо. Они мне больше не нужны.

Перед тем как выйти из квартиры, он сказал:

– Буду ждать тебя во вторник, 31 октября, в 4:30 на вокзале.

– Смотри не опаздывай! – предупредил Славка и улыбнулся, но это была уже совершенно другая улыбка: в ней не было чёрточек превосходства, иронии и снобизма.

.33.

В конце октября повалил снег. Я очень люблю это время года, когда земля вдруг накрывается белым саваном и когда в одно прекрасное утро, выглядывая в окно, ты находишь мир более светлым и чистым. В лучах восходящего солнца покатые крыши домов искрятся алмазной крошкой, и первые пешеходы оставляют на заснеженных улицах пунктирные линии своих дорог.

Я не могу долго спать – просыпаюсь ранним утром, завариваю крепкий чай и сажусь у окна, чтобы записать кое-какие мысли, родившиеся в моей голове за ночь. С каждым днём творчество затягивает меня всё глубже и глубже: оно приобретает форму психологической зависимости и постепенно становится фундаментом моего существования. Если бы в тот момент я бы не начал писать, то жизнь потеряла бы всякий смысл и уже ничто не смогло бы удержать меня от падения на самое дно.

Творчество помогает в первую очередь созидать самого себя, а ещё оно отвлекает от разрушительных мыслей и дьявольских искушений, помогает правильно выставлять жизненные приоритеты. Любое творчество – это метафора божественного созидания, ибо Господь нас создал по своему образу и подобию; в конце концов это единственное, что отличает нас от животных.

Я сижу у окна и смотрю вдаль – туда где бледно-розовый восход опалил белую равнину города; там словно из курочки вываливается золотое яичко. На столе дымится кружка с пуэром, тёмным как венозная кровь, а передо мной лежит общая тетрадь толщиной в 96 страниц. Я отхлёбываю чай маленькими глоточками и откусываю белый рафинад. Теанин наполняет меня жизненной энергией, а кофеин пробуждает мозг. Внутри – совершенный покой и порядок мыслей. И хотя у меня ничего нет: нет денег, нет семьи, нет работы, нет любовницы, нет даже хлеба досыта, – тем не менее я по-настоящему счастлив. Я никогда не был так счастлив – даже во сне. Пускай я потерял всё, но обрёл гораздо больше, чем благополучие и достаток. Уже никогда меня не будут радовать деньги и женщины – отныне я буду просить у Господа лишь милости и прощения. Быть рядом с Богом – вот истинное наслаждение, ни с чем не сравнимое.

Я открыл тетрадь, взял со стола ручку и записал в верхней строке: «Пристанище пилигримов». Надолго задумался… Как тяжело начинать с чистого листа. А потом вдруг полилось само собой и только рука успевала записывать: «Она не обманула меня, и в поезде со мной начали происходить странные вещи: то меня охватывал страх, плавно переходящий в медвежью болезнь, что было крайне неудобно с учётом санитарных зон, то я начинал вдруг хохотать без всякой на то причины, то у меня катились слёзы умиления по щекам, когда я видел опалённую солнцем огненно-рыжую степь и алеющий над кромкой горизонта закат, а иногда мне хотелось рвануть стоп-кран и покинуть этот проклятый поезд; вместе с этим усиливалось безразличие по отношению к перспективе, словно там, впереди, не было ничего, кроме бескрайней выжженной степи».

Я совершенно отчётливо запомнил день 29 ноября 2000 года. Это было воскресение. Второй день я не ел ничего, кроме хлеба и воды. Мама звала на ужин, но я отказался. Вечером она зашла меня проведать – посидела немного на диване, повздыхала, глядя на меня пронзительным материнским взглядом, несколько раз повторила: «Какой же ты у меня непутёвый», и собралась уходить…

Моё сердце обливалось кровью: она старела прямо на глазах, сохла и покрывалась морщинами; самое любимое на свете лицо изменилось до неузнаваемости, и только эти бесконечно родные глаза, излучающие абсолютную любовь и свет, напоминали о той великолепной женщине, которую я даже боялся называть мамой. Болезнь пожирала её изнутри, но я видел уже её щупальца на поверхности.

За окном повисла белая пелена. В щелях тоскливо завывал ветер. На подоконнике тонким слоем ложился снег. Одиночество – это состояние души, а не гражданский статус.

– Как ты собираешься жить дальше? – спросила она в прихожей, когда я помогал ей надеть старенький пуховичок, в котором она выносила мусор.

– Ты имеешь в виду: на какие деньги?

– И это тоже.

– Не знаю… Пока не думал об этом.

– Мы не можем с отцом кормить тебя вечно. В конце концов это безнравственно: жить за чужой счёт. Когда ты начнёшь задумываться о будущем? Тебе уже тридцать три года – возраст Христа… А чего ты в жизни добился?

– Ничего, мама… – ответил я с улыбкой. – И даже моя Голгофа не состоялась.

– Сынок, – прошептала она, прикоснувшись кончиками пальцев к моей щеке, – я тебя только об одном попрошу…

– Да, мама.

– Умоляю тебя, не сорвись, держи себя в руках.

– Можешь даже не сомневаться… Мне эти плебейские развлечения уже не интересны.

– Ну и правильно… Когда едешь в Верхотурье?

– Во вторник.

– Бог в помощь. Ну ладно, пошла я.

Она уже переступила порог, когда я спросил её:

– Мама, а почему вы в детстве меня не покрестили? Почему назвали каким-то басурманским именем? Это не имя, а клеймо на всю оставшуюся жизнь. Его даже в святках нет. Лично у меня возникают неприятные коннотации, когда я слышу своё имя.

– Скажи спасибо, что тебя Ренатом не назвали, – ответила она безразличным тоном, – или Бахтияром, как хотел твой дедушка Мухаммед.