Часы
Сашка Махиборода выпытал у сержанта, что карагандинская команда едет в Чирчик, под Ташкентом, служить в танковом училище. Сашка – длинный, нескладный, смешливый и общительный, никогда не унывает. В прошлом году он окончил школу, поступал в Политехнический, не прошел по конкурсу, и теперь громогласно, с юмором рассказывает о своих злоключениях. Володя Литвинов – небольшого роста, неторопливый, очень аккуратный и интеллигентный, говорит негромко. Они с Сашкой – старые друзья. Очень непохожие, они постоянно подтрунивают друг над другом.
– Вот я всё думаю, – начинает Володя, – как ты будешь залезать в танк. Тебе же придется складываться вдвое. Ну, положим, влезешь, но выпрямиться ты же там не сможешь! И как тебя потом извлекать из танка?
– Ты за меня не волнуйся, я, как глиста, винтом пролезу, а вот у тебя будут проблемы почище моих. Тебя придавят в танке ящиком от снарядов, и все, не найдут. Вообще-то, таких как ты я в танкисты бы не брал. Тебя в пехоту нужно. Окоп для тебя – два раза лопатой копнуть, за каждой кочкой тебя не видно!
Рядом на нарах обосновались еще два приятеля – Алик Луночкин и Степка Мешков. Луночкин – ладный, крепкий, смуглый и черный, его можно было бы принять за грека, если бы не нос – славянская картошка делала его лицо слегка комичным, но располагающим. Застенчивый Алик привязался к Герке, тихим голосом рассказывал о своей немудреной жизни на гражданке. Он окончил десятилетку в Саранске, недалеко от Караганды, пытался поступать в техникум, потом передумал, начал работать на шахте, на поверхности, и вот теперь… Степка Мешков полностью оправдывал свою фамилию. Его руки-грабли свободно сви- сали по обеим сторонам тощего, сутулого и мешковатого туловища и совсем не участвовали при ходьбе, а ноги ступали широко и нескладно, сами по себе. Нескладным было и лицо с длинным унылым носом и нависающими на глаза соломенными вихрами. Но уныние Степкиного лица было обманчивым – он был добрым малым со своеобразным чувством юмора. Степка приставал к степенному лысоватому Графову. Графов говорил волжским говорком, сильно нажимая на о, в свои двадцать с небольшим успел жениться и был идеальной мишенью для издевок.
– Слушай, отец, – юродствовал Мешков, – как тебя угораздило жениться? Ты что, думаешь, твоя жена будет тебя дожидаться три года? Да она уже подыскала тебе заместителя! И что ты будешь делать, когда узнаешь, что она с твоим же другом?..
Графов только кряхтел, розовея скулами.
– От, балаболка, отвяжись от меня. Ну уйдет к другому, у нас в деревне баб хватает! Давай лучше поедим, – Графов доставал и развязывал аккуратную тряпицу, выкладывал сало, нарезал его маленьким перочинным ножичком, угощал Степку.
Время тянется бесконечно медленно. Три раза в день на остановках разносят в десятилитровых пятнисто-зеленых термосах еду – сизую кашу и жидкий чай, пахнущий вагоном. Алюминиевые миски биты-перебиты, а щербатые ложки изогнуты под разными углами и скручены винтом. От нечего делать резались пухлыми, истрепанными картами, травили разные истории, спали в запас. Молодых здоровых парней загнали в телячьи вагоны и на долгие дни обрекли на полное бездействие. Кончились деньги, взятые из дома, и новобранцы начали распродавать за бесценок на станциях свои немудреные шмотки – все равно пропадет. Покупали дешевое вино и пирожки у вокзальных бабок, но скоро нечего стало продавать и начали работать стайные инстинкты. На станции Сарышаган из теплушек высыпала пестрая, полуодетая толпа, кто-то по-разбойничьи свистнул, и началось. Вокзальные бабки позорно бежали, бро- сая корзины с пирожками. От нечего делать перевернули газетный киоск под вопли толстой продавщицы с перманентными кудельками и отобрали свисток у выскочившего на шум станционного милиционера. Толпу утихомирил лишь протяжный гудок тепловоза. Срочно открыли путь, и состав тронулся. Больше на станциях не останавливались, проскакивали их на полном ходу, зато часами стояли на пустынных полустанках, ожидая светофора.
Мир теплушки замкнут. Герка лежит на верхней полке. Кепка-восьмиклинка с узеньким козырьком – последняя мода, мама перешила по Геркиным указаниям – натянута по самые уши, голову втянул в поднятый воротник зеленой куртки-москвички, руки засунул поглубже в карманы. К утру становится холодно, дует из щелей, можно погреться возле печки, но там не протолкнуться. Нары выстелены из неровных, нестроганых досок, натирают бока, приходится переворачиваться с боку на бок, и каждый раз зло ворчит сосед справа – Круглов. Тот едет из Кокчетава, потерял счет дням и совсем опустился, превратился в маленького озлобленного зверька. Круглов перестал умываться, его когда-то белая рубашка и когда-то черный долгополый пиджак стали одинакового серого цвета с руками и шеей. Он ни с кем не разговаривает и слезает с нар только поесть и по нужде. Герке тоже не хочется ни с кем разговаривать. У Герки на душе – тоскливое безразличие, в маленьких оконцах под потолком мелькают столбы, неустанно пляшут вверх-вниз провода, кусочки тоскливого неба. Взятая дома растрепанная книжка – «Спутники» Веры Пановой – давно прочитана. Договорились поменяться с Сашкой, но на нарах полутемь, читать трудно, да и ничего не хочется. Он уже все передумал, перевспоминал, перетосковал, и остается только смотреть в тусклое оконце на непрестанную пляску проводов.
Днем и ночью, не переставая, не умолкая, стучат колеса, поезда развозят людей по бескрайним просторам необъятной страны. Новобранцы из Литвы едут служить в Киргизию, выпускники украинских вузов едут на работу в сибирские города, добровольцы из Узбекистана едут на целину и на строительство БАМа, а уральские рабочие и инженеры едут поднимать промышленность в Казахстане. Так было всегда в этой огромной державе, разлегшейся на шестой части суши. Империя не может существовать без интенсивного перемешивания человеческого материала в этом гигантском котле, иначе этот самый материал будет выпадать в осадок, пускать корни в землю, удобренную прахом поколений, и рано или поздно заявит о нежелании жить по канонам, присылаемым из Санкт-Петербурга или Москвы. И тогда начнут змеиться трещины, отсекающие окраины от материка, начнет разваливаться несуразно огромная территория, завоеванная столетиями кровавых войн и стянутая жесткими обручами Власти. Вот и прокатываются по просторам Великой Империи людские волны, гонимые ураганами войн, революций, крестьянских бунтов и репрессий. Или просто властью самодержавных правителей Страны, властью, ничем не ограниченной и жестокой.
Были в истории моей страны периоды, когда внутренние бури перехлестывали границы, и выплескивались на Европу волны беженцев, спасавшихся от красного террора. Были и приливные волны, питавшие новыми идеями, новыми технологиями, другим, нерусским генетическим материалом страну, застрявшую между средневековым Востоком и стремительно набиравшим ход Западом. Со времен призвания варягов, со времен московского князя Ивана Даниловича Калиты Русь широко открывала свои врата для иноземцев, решивших служить новой отчизне. Двести лет тому назад далекий предок Герки Иоганнес Вернер по призыву российской императрицы Екатерины приехал в Россию из германских земель, разоренных Тридцатилетней войной. Приехал с многими тысячами других искателей приключений. Может быть, от этого далекого предка осталась в крови Германа эта томительная жажда к перемене мест?
Герка с легким сердцем простился с надоевшим заводом. Каждый день одно и то же. Механики из цеха приносят грязные, в масле и стружках, детали станков, их нужно обмерить и сделать чертеж. По этому чертежу будут делать новую деталь взамен изношенной. Герка научился быстро измерять, но иногда делает ошибки, за что главный механик завода Юрий Михайлович Мещеряков строго взыскивает. Когда пришла повестка на призыв, Герка даже обрадовался.
Служить так служить, будут перемены, будут другие города и страны. Очутиться на сказочном Востоке, воспетом поэтами, где текут кристально-чистые реки, где в тени чинар сидят волоокие восточные красавицы и цветет миндаль! Вот только скорее кончилась бы эта муторная теплушечная неторопь!
***
В школе Герман был круглым отличником. Учился он легко и непринужденно, запоминая за одно прочтение заданные уроки. Он лучше всех писал сочинения по литературе и был любимцем учителя математики Владимира Константиновича Бабошина. Контрольную по математике Герка обычно решал за пол-урока, потом помогал соседу по парте Котику Фесенко справиться с трудной задачей и, сдав тетрадку, под завистливые взгляды одноклассников вылетал на школьный двор. Блаженное ничегонеделание целых пол-урока! Герка бродит по пустынному двору школы. За широкими окнами сидят ученики, устремив глаза на что-то невидимое, как в немом кино, беззвучно шевелят губами, и Герке становится одиноко и неуютно. Скорее бы школьная сторожиха – добрая и ворчливая Михална, вяжущая бесконечные чулки на старом стуле у входа и внимательно наблюдающая за большими часами на противоположной стене, – нажала на кнопку, и пронзительный трезвон заполнил все коридоры двухэтажной школы. Тогда с шумом распахиваются двери, и орущая, пихающаяся толпа младшеклассников вываливается на школьный двор.
Маленький кругленький Бабошин, сильно припадавший на левую ногу, за что, конечно, получивший кличку «рупь- двадцать», не входил, а вбегал в класс со знаменитым желтым портфелем в правой руке. Водрузив портфель на стол и одарив класс хитроватой улыбкой, он намеренно долго возился с большими, блестящими замками и, наконец, вытаскивал содержимое – надежды и страдания класса – тетрадки с контрольными работами. Начиналось обязательное представление китайского фокусника Баб-о-Шина.
– Боря Кириллин! – торжественно провозглашал Бабошин, беря первую тетрадку. – Боря у нас пойдет в балетную школу. Боря не любит математику, не решил правильно ни одной задачи, двойка! – злосчастная тетрадка выкладывалась на край стола.
Смущенно улыбаясь, Борька неуклюже вылезал из-за парты и, пряча глаза, забирал свой позор. Проклятая математика не давалась ему. Потом, окончив школу на тройки, Борис с блеском окончил медицинский институт и скоро стал известным в городе хирургом Борисом Николаевичем Кириллиным.
– Надя Ким, – продолжалось представление; Бабошин открывал и в высоко поднятой руке демонстрировал классу Надину тетрадку. – Девочка очень чистая и аккуратная, девственная чистота – и в ее контрольной. Надя, заберите, единица.
Геркина тетрадь была всегда последней. Лицо Бабошина принимало торжественное выражение.
– Единственная пятерка в классе, – провозглашал он, – у Германа. У юноши большие математические способности. Герману нужно поступать на математический факультет университета, и его ждет большое будущее.
Бабошин ошибался в Герке. Школьная математика не увлекала его. Она была слишком простой, а сидеть за дополнительным курсом не хотелось, да и не хватало времени. У Герки было много других увлечений. Он с жадностью прочитывал все, что попадалось под руку. Проглотил все, что было дома и у соседей, а теперь таскал и читал по ночам книги из заводской библиотеки, где работала Маша – жена старшего брата. Истрепанные томики «Графа Монте-Кристо» и «Трех мушкетеров» выдавались только по знакомству и только на два дня. В шестом классе Котик Фесенко увлек Герку радиотехникой. Они собирали, паяли радиоприемники. Сначала это были детекторные приемники. Из картона клеили круглые цилиндры и на них аккуратно, виток к витку наматывали медный провод. Он должен был быть в эмалевой изоляции и обязательно «ноль-восемь» диаметром. Провод добывали из старых сгоревших автотрансформаторов. Кончик провода упирался в детекторный кристаллик, и сквозь треск и шумы в наушниках иногда слышались голоса дикторов. Это было маленькое чудо, но Котик принес книжку «Как сделать самому ламповый радиоприемник», и новое занятие увлекло Герку. Теперь он с Котиком по воскресеньям ездил на пригородном поезде на барахолку на краю города с двадцатипятирублевкой, выпрошенной у мамы, чтобы купить у старьевщиков, торговавших радиодеталями, лампу шесть-эн-семь, конденсатор двести пикофарад и сопротивление сто пятьдесят килоом. В тесной комнатке с земляным полом сладко пахло канифольным дымом от электрического паяльника, и в Геркином углу грудой лежали провода, ламповые цоколи и жучки конденсаторов. Потом Герке это надоело, он увлекся рисованием, живописью, натягивал выпрошенную у мамы белую ткань от старых подушек на деревянные рамки, грунтовал клейстером из крахмала, на осколке стекла смешивал краски, жадно вдыхая запах олифы и растворителей. На самодельных полотнах появлялись копии, срисованные с репродукций из журнала «Огонек». Но скоро Герка понял, что копии его были очень примитивными, и забросил кисти.
Начитавшись вместе с Лешкой Карасевым книжек о морских путешествиях, он принялся мастерить модели кораблей с пушками и парусами. Шлюп «Восток», на котором Беллинсгаузен открыл Антарктиду, вырезанный ножом из найденной на улице деревяшки, с мачтами, реями, вантами, шкотами, брасами, с фок-марселем и бизань-бом- брамселем, покрытый лаком, изумительно прекрасный, был как настоящий, и Герка мечтал о мореходном училище, о южных морях и атоллах с голубыми лагунами, в которых отражаются пальмы. Но однажды подвыпивший отец привел в гости сослуживцев с фабрики, где он работал бухгалтером. «Мой сын Гера,– размахивал он перед ними руками,– он сам – ик – с-сделал, я вам сейчас покажу, пароход, нет, не пароход, он с парусами, я вам сейчас покажу», – он прошел в Геркин угол, взял модель, но не удержался на ногах, и плод Геркиного трехмесячного труда, его голубая мечта, превратился в бесформенный комок деревяшек, ниток и тряпок. Герка прикусил губу и молча выбежал из дома.
Девчонки были где-то на границе его интересов. Они ничего не понимали в радиотехнике, были удивительно тупы в математике, их интересовали наряды, прически, о чем с ними говорить? Правда, Римма Новосельцева из соседнего восьмого «Б» была очень красивой, и Герка влюбился. Целый месяц страдал и мучился. Ну как он мог привлечь ее внимание? Он видел себя со стороны: рыжий, конопатый, нескладный, плохо одетый, ну как он мог подойти к красавице Римме, когда в ее окружении всегда были такие блестящие кавалеры, как Влад Васильев. Но, проснувшись однажды утром, почувствовал себя абсолютно здоровым от томительной влюбленности.
В восьмом классе пришло увлечение спортом. Восьмая карагандинская школа была спортивной. Геркин одноклассник Юра Горячев выступал за сборную города по лыжам, Толик Игнатьев и Генка Казаков играли во взрослой футбольной команде «Шахтер», и хилому и неуклюжему Герке очень хотелось быть похожим на них – кумиров девчонок и гордость школы. Юрка Горячев принес весть: в соседней школе открывается спортивная секция баскетбола, вести ее будет Николай Ли, член сборной города по боксу и баскетболу, и Герка заболел баскетболом. Николай Ли, дважды мастер спорта, был талантливым тренером, впоследствии он стал главным тренером сборной СССР по боксу. Николай с энтузиазмом возился с мальчишками, обучая их азам спорта за небольшие деньги, которые ему приносили занятия в секциях. У неспортивного Герки долго ничего не получалось, но он продолжал ходить на занятия, усердно повторяя и повторяя упражнения, пока мяч, наконец, не стал его слушаться. Теперь все свободное время летом он гонял мяч на баскетбольной площадке стадиона «Шахтер».
Зимой были лыжи и коньки. Тренера по лыжам не было, технику изучали по книжкам, подсматривали у маститых на соревнованиях. Зимой футбольное поле стадиона заливали, и оно превращалось в каток. Вечером под прожекторами феерически ярко сверкал лед, звучала музыка, коньки с ботинками напрокат стоили на ученический билет двадцать копеек. На льду – толпа катающихся, и нужно виражи- ровать, уклоняться, чтобы не сбить с ног начинающую, размахивающую руками девчонку. На катке встречались, знакомились. «Витька, Сашка, привет, давай в догонялки!» – и начинается сумасшедшая круговерть. Солидные, медлительные пары ругаются, сбили с ног ни в чем не повинную девчонку. Когда от мороза немеют пальцы рук и ног, можно отогреться в раздевалке, сняв ботинки и чувствуя, как с болью, толчками крови возвращается в бесчувственные пальцы тепло и жизнь. Но вот предупредительно мигает свет, замолкает музыка, праздник закончился, нужно идти домой.
На год моложе всех в классе, Герка уверенно нес звание первого ученика. Он был первым по всем предметам, кроме истории. Первым по истории был Витька Титоренко. Черный, как грач, горбоносый Витька жил неподалеку, тоже на Загородной улице. Герка любил бывать в этой простой шахтерской семье. У немногословного Витьки было то, чего не хватало Герке, – глубина и основательность. В истории Витька схватывал главное, что требовала Анастасия Константиновна Татаринцева, – причины и следствия исторических событий. Эти многочисленные причины и следствия был тягостны и скучны Герке, и он откровенно завидовал Витькиной основательности во всем – и в жизни, и в учебе, и в спорте.
Геркино будущее казалось ясным и безоблачным: он кончает школу с золотой медалью, в этом никто не сомневался, и перед ним открываются двери лучших вузов страны, только выбирай! Но случилось то, чего никто не ожидал: на выпускном экзамене за сочинение «Образ товарища Сталина в советской литературе» за три ошибки – описки – он схватил тройку и лишился не только золотой, но и серебряной медали. Теперь нужно было поступать на общих основаниях, но Герман, как носитель немецкой фамилии, был ссыльным, без права выезда за пределы района, и все двери вузов стали для него закрыты. Оставалось одно: поступать заочно. Куда поступать – не было сомнений: ближайший Политехнический был в Свердловске, куда, по сложившейся традиции, ехали учиться выпускники школы. Вступительные экзамены он сдал с блеском при Карагандинском горном институте.
Для Герки началась жизнь рабочего парня. Учеником разметчика в механическом цехе машиностроительного завода он пробыл два дня. На третий день его вызвал начальник цеха Анатолий Михайлович Пинскер.
– Тебя с цехом познакомили? Все, с сегодняшнего дня будешь работать самостоятельно. В школе, мне сказали, ты учился хорошо, давай работай так же. Что непонятно, спрашивай. Все, мне некогда, иди работать.
Шестнадцатилетнего Герку задвинули в третью смену. Третья смена начинается в полночь и продолжается до семи. Ночью в механическом цехе работает только половина станков, работы для разметчика мало, и Герка забирается в инструменталку поспать час-другой на куче ветоши. Добрая инструментальщица Лида пускает мальчишку. Что ему мерзнуть в холодном цехе! А когда будет нужно, мастер пинком разбудит его, и полусонный Герка, дрожа от холода в промасленной телогрейке и дуя на пальцы, размечает деталь и записывает в свой наряд выполненную работу.
Утром после смены он бежит домой, оттирая на ходу уши и пряча руки в карманы штанов. Мама нагрела воду в тазу, Герка сбрасывает промасленную одежду в угол и долго отмывает лицо, руки, шею от въевшегося машинного масла.
– Ну всё, отмыл?
– Нет, вон за ухом еще чернота.
– Ну мам, ну сколько можно? Все глаза мыло выело! – злится он.
Завтра опять в ночную смену, но поспать днем никак не удается, уж очень много надо сделать за день: поиграть в баскетбол, ребята договорились с залом, дописать контрольную по высшей математике. Мама укладывает его только в девять. В половине двенадцатого она будит Герку.
– Гера, вставай, поднимайся, тебе пора на работу. Ты понимаешь, что тебе на работу?
Герка не понимает и валится снова. Мама его поднимает, одевает и выталкивает за дверь.
– Тебе на работу, понимаешь? Пропуск я тебе в карман вот сюда положила, осталось пятнадцать минут, беги быстрее.
Герку разбудил заводской гудок. Он не помнил, где ходил, спя на ходу, и только сейчас очнулся. Где он? Что с ним? Вокруг темнота, смутно белеет стена какого-то дома… Гудок надсадно гудит и гудит откуда-то справа и зовет, зовет… Окончательно проснувшийся Герка бежал, не разбирая дороги. Гудок уже умолк, и он стал различать окрестности. Ушел он во сне не так далеко. Нельзя опаздывать больше, чем на пять минут! Иначе – суд, год исправительных работ, это он твердо знал. Он бежал, и на каждый шаг билось неумолимое и безжалостное «под-суд-под-суд- под-суд»…
Стрелка на больших белых часах на проходной скакнула к цифре два, когда он подбежал. Усатый стрелок охраны в форме с зелеными петлицами даже не спросил у него пропуска.
– Ты что, пацан, под суд захотел? Сейчас проверка придет. Твое счастье, что они задержались. Ты из механического? Беги быстрей, только кустами, кустами, не попадайся им, а то и мне попадет.
Герка долго не мог отдышаться возле своей разметочной плиты. Фу, пронесло, и мастера на месте не было, и табельщица пожалела, открыла уже замкнутую табельную доску и повесила бирку с Геркиным номером на гвоздик.
Герман уже больше никогда в жизни не будет опаздывать на работу. Через год его перевели в отдел главного механика, а в 1955 году закончились сталинские времена, и Герман получил вольную. И в тот же год его призвали.
2
На шестой день пути рано утром состав с призывниками остановили в Ташкенте на товарной станции. Двери открыли только у двух соседних теплушек. Раздалась команда: «На выход с вещами!» Сонные, помятые и порядком оборванные, они бестолково топтались у путей. На привокзальную площадь лихо въехали и развернулись три ЗИСа с высокими, нашитыми досками бортами. Бравые сержанты быстро рассадили призывников на скамейках в кузовах, и машины тронулись. Вперед, в новую армейскую жизнь. Грузовики медленно пробирались по нешироким улочкам азиатского города. По обеим их сторонам – сплошные глиняные стены дувалов, кое-где прорезанные крохотными деревянными дверцами, и полное безлюдье, как в городе мертвых. Наконец улочку пересекает другая, пошире. На углу, над журчащим арыком устроена широкая деревянная площадка, и там, в тени чинары, за низеньким столиком сидят и пьют чай из цветных пиалок узбеки, оде- тые в толстые стеганые халаты. Большущий казан шкворчит на огне, и в нос ударяет острый запах кипящего хлопкового масла, лука и дыма от тлеющих саксаульных углей. Герка и Сашка Махиборода сидят в кузове на скамейке рядом, во все глаза смотрят на этот удивительный мир. Им весело от того, что кончилась наконец вагонная скука, от новой жизни, от теплого утреннего ветерка. Их смешит все – и то, что под опорой линии электропередачи лежит в пыли, вытянув тонкие ноги, ишак, и то, как сорвало порывом ветра кепку с головы призывника, сидящего в передней машине. ЗИСы уже выбрались из города и едут по пыльному шоссе, а по обеим сторонам, убегая к близким горам, раскинулись хлопковые поля. Низенькие кустики усеяны хлопьями ваты, ее собирают в большие корзины за спинами женщины и дети, много детей, от самых маленьких, которым, наверное, нет и десяти, все от мала до велика одетые в пестрые полосатые халаты. Согнутые спины, беспощадное азиатское солнце и пелена тонкой пыли над хлопковыми полями. До гор справа от шоссе, кажется, рукой подать. Сиренево-грифельные внизу, они вырисовываются сахарными гребнями на прозрачно-голубом небе. Солнце уже припекает нестерпимо, и из-за горизонта впереди вынырнули заводские трубы. Это Чирчик – город химиков, машиностроителей и военных, там им, новоявленным солдатам, предстоит прослужить, прожить целых три года в Ташкентском танковом училище.
Танковое училище было переведено в Чирчик из Харькова в первые годы войны. С северной части города расположился целый военный городок с казармами, учебными корпусами, танковым парком, а далее, почти до границы с Казахстаном, – танкодром, изъезженный, перерытый окопами, измолотый танковыми гусеницами. Здесь готовят будущих офицеров, а солдаты – это батальон обеспечения. Они танковой техникой обеспечивают учебу курсантов. Между солдатами и курсантами – непростые отношения. Курсанты – это белая кость. Они получают сигареты «Прима» вместо солдатской махорки, они получают на обед белый хлеб и компот вместо мутного солдатского чая. Через три года они наденут лейтенантские погоны и хромовые сапоги вместо солдатских кирзовых сапог и будут командовать солдатами. А пока они – курсантишки, несмышленыши в сложной танковой технике, солдаты относятся к ним с оттенком сдержанного снисходительно-уважительного презрения, и есть возможность солдату на выезде осадить, обложить матом неумелого курсантишку. Мол, знай свое место, я сегодня за рычагами, я сегодня главный в танке.
Откатываются широкие ворота, машины въезжают на территорию и останавливаются. «Разгружайся!» – кричит сержант, новобранцы спрыгивают с машин, озираются. Перед вступлением в новую жизнь им предстоит пройти чистилище – армейскую баню. В предбаннике прямо на пол сбрасывается гражданская одежда, здесь же – стрижка. Два солдата из хозяйственного взвода стрекочут ручными машинками, усеивая пол черными, светлыми, рыжими мальчишескими патлами. И вот уже Герка, растерянно ощупывая свою стриженную под ноль, сиротскую голову, ступает в гулкое, мутное от пара банное нутро, поскальзывается и растягивается на цементном полу. После помывки, в предбаннике, уже убранном и подметенном, они одеваются в гимнастерки, ношенные, но залатанные и постиранные. Одежда подбирается на глазок, на скорую руку, у кого-то – подол до колен, а у Герки рукава чуть ниже локтя. Труднее с сапогами: принесли какие-то недомерки, и Герка не может влезть ни в одни. Наконец старшина приносит из своего личного запаса сорок пятый размер, новенькие, на зависть всем. На улице – гогот, показывают друг на друга пальцами, все стали одновременно похожи на огородные пугала. Гимнастерки пузырями топорщатся на плечах и спинах, пилотки неумело нахлобучены, портянки торчат из сапог. Пройдет время, и старшина Никитин подберет, подгонит каждому новую форму, научит их подшивать белые подворотнички, начищать латунные пуговицы асидолом, до сизого зеркального блеска надраивать кирзовые сапоги и затягивать широкий жесткий ремень так, чтобы не просунуть пальца. А пока сержанты учебной роты принимают новое пополнение.
