Часы
Картина рождалась мучительно долго, несколько раз переделывалась. Заснеженная долина с чахлыми кустарниками и прошлогодней серо-желтой осокой. Сиротливые, тощие березки изломанно тянутся навстречу друг другу, словно моля о помощи. Сквозь снежную корку ржавыми пятнами проступает болото, одинокий заячий след теряется в больных, синеватых тенях, суровыми, темными и беспощадными эшелонами наступает оголенный лес, теряющийся вдали в тусклой дымке, и грозно нависли низкие слои грифельных туч. В просветах туч – тревожное, нездоровое небо. Свинцовой тоской залито все вокруг, и только наливающийся розовым светом горизонт обещает ветер перемен. Он придет, этот ветер, разметет холодную стынь и освободит закованную в ледяную броню землю. За два месяца картина высосала из Сергея всю жизненную энергию, он чувствовал себя пустышкой, оболочкой без содержимого. Сегодня он наконец поставил последнюю точку, последний мазок «ГС 91» в левом нижнем углу. Где-то на окраине сознания суетилась Вера, пыталась накормить, разговорить, а он сидел, слушая гулкую пустоту в голове. Окончен самый тяжкий его труд, он понимал, что поднялся на самую высокую вершину своего творчества, только это почему-то принесло не удовлетворение, а пустоту.
Ленка пришла с работы злющая, как мегера. Взъелась на нее начальница лаборатории. Ну подумаешь, неловко повернулась, разбила штатив с пробирками. А та сказала, что вычтет стоимость и пробирок, и реактивов из зарплаты. И так сущие копейки платят, а тут еще вычитать будут! Прямо с порога сцепилась с Сергеем. Развел здесь грязь, все красками своими заляпал, повернуться нельзя, а человек устал как собака на работе… Тоже мне… Худож- ник от слова худо…
Последние слова пробудили Сергея от прострации.
– Ах так? Я мешаю вам тут жить? Ну и оставайтесь! Больше меня вы не увидите! – он рванулся наверх, в свою комнату, выскочил, на ходу надевая полушубок.
Напрасно Вера со слезами на глазах пыталась остановить Сергея, он хлопнул дверью и бегом направился на станцию.
– Что ты натворила? – накинулась Вера на дочь. – Зачем ты обидела хорошего человека? Он же не виноват в твоих бедах! А теперь он опять сорвется! Где теперь его искать?
– Ой, мама, прости меня. Я сама не сознаю, что творю. Две женщины сидели, обнявшись, и лили безутешные бабьи слезы. Потому что такова доля одиноких женщин. Потому что нет сил тащить неподъемный жизненный воз. Потому что денег не хватает от получки до получки. Потому что нет руки, которая могла бы пожалеть и утешить. Проснулся и босиком, в одной рубашонке, утирая кулачком слезы, проковылял к ним маленький Илюшка.
– Ну вот, – опомнилась Вера, – развели мы с тобой болото. Хватит реветь и нужно что-то делать. Нужно звонить Жене.
Они приехали на следующий день вдвоем – Женя и Люся. Сидели вместе за столом, и Вера рассказывала, как все вышло.
– Да, похоже, что он опять сорвался в запой, – сожалел Евгений. – Искать его и вытаскивать из запоя совершенно бесполезно. Сергей становится запойным алкоголиком. Мне рассказывал об этой болезни наш хороший друг, тоже Сергей, он медик и долгое время занимался этой проблемой, лечением алкоголиков. Это действительно болезнь,трудноизлечимая или практически неизлечимая. Человек может месяцами не пить ни капли, но приходит момент, случается стресс, и он срывается в запой. В это время он перестает себя контролировать, пока не выплеснет без остатка весь накопившийся осадок. Самое скверное – это то, что в периоды запоя раз за разом идет деградация личности, деградация способностей, невосполнимая деградация ума. Что делать? Ты, Вера, не переживай, мы с Люсей решили взять Сергея к себе. Если отпустить домой, в Караганду, то там он быстро сопьется, его мать Нина слишком добрый человек. Она написала мне и слезно просит помочь. Она считает, что только мы с Люсей способны держать Сергея в рамках. Сергей очень уважает меня и побаивается Люсю. Наступает весна, нужно достраивать наш дом на даче, в Поварове, там свежий воздух, постоянная физическая нагрузка, да и мне нужен помощник. Сергей будет жить там, заниматься живописью, мы каждые субботу- воскресенье будем с ним. Кстати, наша соседка напротив Анна Сергеевна – очень серьезная и ответственная женщина, постоянно живет там и будет присматривать за ним. Посмотрим, что из этого получится.
Сергей не любил весну. Болезненное время, когда все неустойчиво сползает, меняется. Сырой, серый снег оседает, истекая мутными пьяными слезами. Глазу художника не за что уцепиться. Природа замерла в ожидании праздника, но все обманчиво, из-под тающего снега проявляются грязь и неопрятный мусор прошедших времен, грязью заляпано все – и остатки снежных островков, и следы, оставляемые людьми. Не говоря уже об извечных его, Сергея, проблемах с обувью и вечно мокрыми носками. Раскисшие ботинки протекают, их нужно отмывать каждый раз от налипшей глины. Земля еще спит зимней окоченелостью, не впитывает весенний растай, и все тропинки покрыты мутными лужами, чвакающими под ногами. Хлюпают носами и люди из-за этой мокроты и томительной неопределенности в душе. Весна была женщиной, капризной, ветреной. Распутной. Как Наташа Горелая, и Сергей просыпался под утро от стука сильно бившегося сердца, от сновидений, странных и туманных, растекавшихся в тонко звенящем эфире. Он выходил в утреннюю стынь и слушал курлыканье журавлей. Пунктирными нитями на недосягаемой высоте они прочерчивали светлеющее небо, и стекающей туманной кисеей были окутаны спящие кусты в дальнем углу сада. Он пытался запечатлеть весну на холсте, но получалось грубо, материально. Только акварель может передать невесомую прозрачность и изменчивость весеннего воздуха, цыплячье пуховое оперенье первой, только вчера проклюнувшейся листвы берез и острый, горький запах тополиных почек.
Дядя Женя взял на работе двухнедельный отпуск, и они вдвоем с Сергеем отстраивали заколоченный на зиму, незаконченный дом в Поварове. Настилали пол, вставляли и стеклили окна, пристраивали к дому терраску. За трудовой день уматывались, спали без сновидений, чтобы утром проснуться с ломотой в мышцах, но с решимостью осилить намеченный вечером план действий. Тетя Люся приезжала из Москвы по пятницам, привозила еду и критически оценивала их работу: а вот тут неровно положена доска, а дверь плохо прилегает, лестница на мансарду слишком крута, неудобно, а когда входишь с лестницы в комнату наверху, слишком низкая дверь, можно стукнуться головой. Ей все было не так, неудобно для ее женского ума. Дядя Женя терпел-терпел, а потом взрывался:
– Не нравится? Тогда мы снимаемся! Нанимай шабашников, как Прошины. Они тебе такое сварганят… Кстати, сходи посмотри, что они соорудили у твоих обожаемых друзей.
Между ними часто вспыхивали искры. Тетя Люся была максималисткой, она всегда хотела невозможного, чтобы все было без изъянов и в лучшем виде. Как все женщины. Сергей тоже терял терпение, встревал с оправданиями, и тетка тут же переключалась на него.
– А ты чего лезешь, когда тебя не просят? Все, с меня хватит! Оставайтесь одни, делайте, что хотите, я поехала домой, провожать меня не надо, сама доберусь, и моей ноги…
Она начинала метаться, собирая свои вещи в дорогу, но через десять минут остывала понемногу, начинала клянчить:
– Ну Женечка, сделай лестницу, как я просила, ну пожалуйста. Чтобы мне было удобно.
Дядя Женя соглашался переделать, хотя Сергею было понятно, что это невозможно. Но дядя был инженером, и он придумывал какое-то новое решение, простое и очевидное, они немного меняли наклон лестницы, вставляли новое звено, и действительно получалось лучше и удобнее. В начале мая дом стал вполне пригоден для жизни, и Сергей бродил с этюдником, ловя краски послесвадебного, медового месяца наступающего лета.
Высокорослая, роскошная, белотелая красавица-береза подбоченилась спелыми ветвями-руками у края дороги. Послеполуденный зной струится в застывшем воздухе, а она нежится в истоме, бесстыдно выставляя миру свою спелую красу. Она одинока, и никто не смеет приблизиться, утолить ожидание красавицы.
По настоянию и заказу тети Люси написан интерьер дома в Поварове. Стены отливают янтарным бревенчатым теплом. В широкое окно льется поток солнца, он зажег этим светом свежеструганный подоконник, и хочется ощутить, потрогать деревянное тепло, а рядом с окном на столике, покрытом простой скатеркой, в трехлитровой банке – растрепанный букет полевых цветов: девически невинный поповник с золотинками сердечек, охряная пижма, стрелки колосьев. У подножия монументального сосуда на складках скатерти и на подоконнике греются на солнце четыре только что сорванных яблока. Полная идиллия – мир и тихое деревенское счастье.
9
Евгений только что пришел с работы, Люся задерживалась по каким-то своим женским делам, как раздался звонок в прихожей. За дверью стоял Сергей с большой сумкой в руке, показавшийся необычно собранным, торжественным.
– Сережа? Что случилось? Что-то с мамой? Ну проходи, что ты застыл на пороге.
Он сидел на кухне, тесно сжав меж колен руки, собираясь с решимостью.
– Я уезжаю, дядя Женя…
– Куда уезжаешь? Что случилось? – недоумевал Евгений.
– Я в Караганду уезжаю насовсем.
– Что-то с мамой случилось?
– Да нет, там все в порядке. Это со мной случилось. Я кончился как художник, и мне здесь уже нечего делать.
– Что ты говоришь, Сережа! Ты только что состоялся как художник, и у тебя еще много впереди. Тебе еще только чуть за сорок, а для мужчины это пора расцвета способностей. Тебе просто нужно что-то переменить в жизни, и вернется настроение, вернется интерес.
– Нет, дядя Женя. Я много думал, много размышлял над этим. Дело в том, что я закончил мой жизненный цикл, и мне больше нечего сказать людям. Наверное, я художник небольшого, узкого масштаба. Я пейзажист, в этом жанре я сделал все, что задумал, теперь я пустышка, но я не могу вырваться из того тесного ущелья, куда я сам себя загнал. Я много читал о судьбах художников, широко известных и не очень. Художнику, как, наверное, и всякому человеку, нужно признание. Все известные художники принадлежали к каким-то школам. Или объединялись в какие-то школы. А одиночки вроде меня обречены на безвестность, на неизбежное умирание. Мне об этом в свое время говорила Валентина Николаевна, она настаивала, чтобы я прошел обучение в классе профессора Вязникова. Если бы это случилось, тогда моя судьба могла пойти совсем по-другому. Но тогда я не понимал, отказался, упустил шанс. А теперь кому нужен я, мое творчество? Карену, который обдирает меня как липку? Ну, еще Вам… Я бесконечно благодарен вам с Людмилой Сергеевной и, конечно, Вере. Я оставляю вам свои картины, к сожалению, больше ничем я не могу вас отблагодарить.
– Сережа, может быть, останешься? Давай сделаем еще одну попытку. Есть же Дом художника, там, наверное, можно найти следы твоей выставки. Можно попытаться войти в круг московских художников. Это может стать для тебя толчком. Можно поискать спонсоров среди богатых людей в Москве. Нельзя вот так сдаваться. Давай попробуем!
– Нет, дядя Женя. Есть еще одно обстоятельство. Дело в том, что я держусь из последних сил. Накатывает на меня черная пучина, и я уже не могу ей сопротивляться. Я не состоялся как художник, но уже состоялся как алкоголик,– он грустно улыбнулся.– Я сорвусь обязательно в ближайшее время. Вам с Людмилой Сергеевной это нужно?
– Сережа, а деньги у тебя есть? Как у тебя с финансами?
– Деньги мне не нужны, я уже купил билет до Караганды и маме телеграммой сообщил, что приезжаю. Так что давайте прощаться, у меня поезд через два часа. Не поминайте лихом.
Вот и вся история художника Сергея Гертера. Он не доехал до Караганды, наряд железнодорожной милиции снял его с поезда в Целинограде и поместил в изолятор на станции. Только через неделю Нина получила сообщение о случившемся и приехала, чтобы забрать сына. Сергей был страшен. Грязный, оборванный, вонючий, в кровоподтеках, он молча сидел на полу тесной камеры и никак не реагировал на окружающее. В отделении милиции Нине сказали, что при задержании он был буен и неадекватен и пришлось вколоть ему лошадиную дозу транквилизатора. Напрасно Нина пыталась пробиться к сознанию сына, в его мутных глазах ничего не отражалось, но он был послушен и дал привезти себя домой, в квартиру на Федоровке. За всю дорогу он не вымолвил ни слова. Так же молча, обхватив рукам колени, он сидел на кровати в своей комнате, а Нина тщетно металась по врачам. Помог младший брат Саша. Через каких-то своих знакомых ему удалось пробиться в городской психдиспансер, и машина скорой помощи увезла Сергея. Медленно, постепенно к Сергею стало воз- вращаться сознание. Через два дня он начал узнавать мать, а еще через неделю его выписали домой. Сергей смутно помнил, как все начиналось в поезде.
Он держался двое суток, стиснув зубы, противился темной волне, поднимавшейся в душе. Чтобы отвлечься от тяжких дум, читал американские детективные романы, которыми запасся на рынке в Измайлове. Сложные нити приключений сыщика Лу Арчера с трудом доходили до него, и билась мысль, тяжелая, как каменный валун: вся жизнь пошла насмарку. Он мечтал о жизни художника, он хотел открыть глаза людям, донести до них красоту окружающего мира, и осознание этой красоты сделает людей чище, счастливее. Красота окружающего мира не лежит на поверхности, ее заслоняют мелкие, досадные детали: грязь от людских и промышленных извержений, сломанные ветви деревьев, грубость людей, измученных повседневным трудом, людские жадность, зависть и лень. Подвиг истинного художника – показать мир красоты, очищенный от этих случайных наслоений, будить в душах людей стремление менять этот мир и свои жизни. Но людям почему-то не понадобилось творчество Сергея. Они охотно покупали только грубые подделки под красоту – лебедей на зеркальных прудах, томных красавиц и букетики искусственных цветов. Может быть, потому что за этими суррогатами они прятали свои низменные порывы и свою больную совесть? Так ведь и сам он прожил свои сорок с лишним лет в свое удовольствие. Никого не осчастливил, ничего, кроме горя, не принес своим родителям. В свое удовольствие занимался живописью, а в результате все его работы разлетелись бесследно. Что осталось у него в итоге? Ничего, кроме неясного томления, неудовлетворенности, непонимания, как дальше жить, и эту неудовлетворенность мучительно хотелось залить, погасить.
Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та… Нескончаемый перестук вагонных колес завораживал, отуплял, острыми иглами проникал в мозг, пыткой отзывался в каждой клетке измученного тела. Вагон был старый, расхлябанный, его жестоко трясло, качало, бросало из стороны в сто- рону, и он отзывался визгом и скрипом всех своих сочленений. Сергей забывался короткими отрывками сна на своей полке, тощий матрасик сбивался от тряски, на очередной стрелке Сергея подбрасывало, и он просыпался. Беспрерывно хлопала дверь близкого туалета, и волна удушливой сортирной вони накрывала купе. Проводник – пожилой сумрачный казах – был один на два плацкартных вагона, и пассажиры пробавлялись самостоятельно. Титан-кипятильник был неисправен, но это мало заботило пассажиров. Они загромоздили все проходы и полки неподъемными челночными баулами, они везли дефицит для продажи, они были привычными к мелким неудобствам. Дни и ночи слились для Сергея в бесконечное мучительное безвременье. Тянулись за окном лесные дали, одевающиеся в осенние наряды, со стуком и лязгом на стрелках проносились разъезды с одинаковыми неряшливыми кучками домишек, и наводила смертную тоску нескончаемая паучья пляска проводов. К концу второго дня закончилось мелькание перелесков, и открылась плоская бескрайняя пустыня мертвых, выжженных степей в медленном, завораживающем кружении. Казалось, что вагон с Сер- геем на полке, заразившийся привычным, болезненным потряхиванием, оторвался от рельсов и застыл на месте, подвешенный на тонкой вибрирующей нити, а земля далеко внизу завертелась, искривляясь в фантастическом, усыпляющем танце. «Скоро Караганда, скоро конец этой пытки», – успел подумать он.
Сергей проснулся от непривычной тишины. Поезд стоял на ночной станции, скупо освещенной дальним фонарем на столбе. В открытую форточку вагонного окна сочились запахи увядших степных трав. Весело матерясь, пиная загораживающие проходы баулы, в тесное пространство купе пробирались два крепких молодых парня. Они ловко расположились на нижней полке у окна, сбросив в проход чьи-то мешавшие им сумки.
– Привет! Спускайся, третьим будешь, – сверкнул Сергею фиксой тот, что был пониже.
Звук льющейся в стакан водки заворожил Сергея. Парни оказались сердечными, близкими и родными. Он обнимался, поднимал тосты. Все прошлое, томительное, болезненное ушло, вылетело в вагонное окно. Что было потом, Сергей не помнил.
В 20** году Евгений полетел в Караганду. Нина написала, что сломала шейку бедра, теперь лежит, обездвижена, и просила приехать. Попрощаться.
Это была тяжкая встреча. Нина, его старшая, боготворимая сестра превратилась в угасающую старуху. Она понимала, что в ее возрасте переломы костей не срастаются, что жизнь закончилась, и осталось медленное, смиренное ожидание смерти. До неузнаваемости изменился и Сергей. Одутловатое лицо с неопрятной щетиной, пустые глаза, избегавшие встреч. Он вышел из своей комнаты на голос Нины, принужденно сказал несколько фраз, посидел на стуле, глядя в пол, затем молча скрылся за дверью.
– Ты меня прости, Женя, я оторвала тебя от важных дел, – мелкие слезы наполняли темные глазницы, катились по щекам. – У меня человека ближе тебя нет, Галя и Юленька не в счет, это другое. Я знаю, это наша с тобой последняя встреча, а у меня тяжелый камень на душе. То, что произошло с Сергеем, – это моя вина. Я не разглядела в нем талант. Я это поняла только сейчас, для меня он всегда был непутевым, нескладным сыном. Я не поняла, пропустила мимо ушей то, что в свое время мне о нем говорила Валентина Николаевна. Все пошло бы по-другому, если бы мы с Виктором послали его на учебу в Академию. Чего бы нам это ни стоило. Я себя казню за это, – слезы снова заструились по Нининому лицу. – А теперь уже поздно, он кончился как художник. Все, на что Сергей теперь способен, – это букетики цветов, он набил руку на них, их покупают, это дает нам какие-то деньги, на мою пенсию не проживешь. Я не знаю, чем живет мой сын. Не знаю, чем он занимается за закрытой дверью. Он не пьет. Но, понимаешь, он ушел в себя, ни с кем не разговаривает, не встречается. Даже со мной. Постоянно угрюм, всем недоволен. Меня поддерживают только Галя и Юленька. Они приходят почти каждый день. Саша провел мне телефон, вон он на тумбочке у кровати, и я не чувствую себя потерянной. Я не знаю, что я делала бы без них. Звони мне иногда.
Нина умерла через два года, угасла, как свеча, догоревшая и оплавившаяся потеками застывших слез. Звонок из Караганды не застал Евгения, он был по делам в Барселоне, вернулся в Москву уже после похорон. После смерти матери Сергей стал головной болью Гали. Он быстро опускался на самое дно жизни, превращался в озлобленное, неопрятное животное. Соседи по лестничной площадке, обеспокоенные шумом в квартире, временами звонили Гале, они с Сашей прибегали, Саша вышвыривал из квартиры, спускал по лестнице каких-то бродяг, потерявших человеческий облик, наскоро ремонтировал разбитые двери, вставлял разбитые стекла в окнах. Галя забрала из квартиры, завещанной бабушкой единственной и любимой внучке Юленьке, бабушкины вещи, книги, все, представлявшее какую-то ценность, и теперь из нее постепенно исчезала оставшаяся посуда, мебель.
Сергея обнаружили рано утром на автобусной остановке. Остывшего, с проломленным черепом. Наряд милиции отвез неопознанное тело в морг. Только через три дня забрал его из морга младший брат Саша. Дверь была распахнута в пустой квартире. Уголовное дело об убийстве висело в местной уголовке полгода, затем было закрыто как несчастный случай. Поскользнулся в нетрезвом виде, ударился виском об острый край скамейки. Сергея Гертера в милиции знали по многочисленным скандалам и приводам.
Картины Сергея живут на стенах квартиры Евгения. Золотом осени светится тихий пруд, мирным домашним теплом в снежной замяти светятся окошки дома в Луговой, и солнечные лучи льются из окна поваровского дома. Отдельное место занимает «Зимняя грусть», Евгений считает это полотно вершиной творчества своего племянника. Наверное, в картинах, созданных незаурядными художниками, есть неслышные созвучия красок, рисунка, настроения, и если эти созвучия входят в унисон с обертонами в душе зрителя, то происходит встреча с прекрасным. Это то, что делает произведения художников искусством. Но высокое искусство – это всегда трагедия. Трагедия одиночки, рванувшегося в заоблачную высоту, где разреженный воздух и перехватывает дыхание. Где взять силы, чтобы удержаться на этой высоте, чтобы не сорваться, не рухнуть в пропасть?
Когда дуют ветры
Так случается иногда. Живет человек привычной, размеренной жизнью, цепочка сереньких дней, нанизанных на нити месяцев, годов.
Сегодняшний день похож на вчерашний. Мы не всегда можем вспомнить, где и как мы встречали позапрошлый Новый год, забываем имена людей, с которыми встречались. Но вдруг налетает вихрь, поднимает человека, как былинку, и несет за тысячи километров от прежней жизни. Как не потерять себя в этих жизненных штормах? Ведь можно же залечь на дно, переждать, перетерпеть, когда пронесется над головой буря. Они рано или поздно стихают, эти бури. Но ведь тогда человек не познает того, что находится за горизонтом, не познает, на что способен он сам. Веками рыцари и мореходы, романтики, искатели приключений уходили, уплывали за горизонт навстречу злобным колдунам и свирепым штормам. Что двигало ими? Добросовестные и скучные историки утверждают: деньги, жажда наживы. Они по-своему правы, мудрые книжные черви. Но…
Я не хочу утверждать, что мои герои – особые люди, рыцари удачи, искатели острых ощущений. Но… ветер странствий уже наполняет их паруса…
1
Горы появились на пятый день пути. Их первым заметил Сашка Махиборода. Утром, когда поезд стоял, он вышел до ветру. Откатил дверь теплушки, спрыгнул на насыпь, прислонился возле колеса, оглядываясь вокруг, пока теплая струя дымилась в утреннем воздухе, и вдруг заорал что есть мочи: «Ребята, глядите!»
Герка уже не спал, вылез посмотреть, что случилось. После теплой ночной вони теплушки свежий утренний воздух резанул по лицу, пробрал по спине мелкой дрожью, заставил ежиться, обхватив локти. Поезд стоял в степи. Взошедшее солнце отбрасывало на желто-серую каменистую землю длинные черные тени от состава, а впереди, там, где тихо урчал тепловоз и серебрящиеся рельсы, сводясь в две нити, уходили за горизонт, на бледно-голубом ситце неба акварелью были нарисованы горы. Они были прозрачны и розово-жемчужны. Герка никогда не видел гор, только читал о них в книжках. Значит, действительно их везли в Среднюю Азию, туда, где горы, чинары и урюк.
Три дня назад их погрузили в эту теплушку на станции Караганда. На призывном пункте, в грязном, затоптанном сотнями ног клубе собирались призывники. Это была команда, так теперь призывников стали называть два сержанта-сверхсрочника, прибывшие из военной части. Туда, в эту часть, их повезут – служить долгие три года. На чер- ных погонах сержантов золотились маленькие танки. «Значит, я буду служить танкистом, – думал Герка. – Танкистом в славной машине боевой».
Призывная повестка пришла в середине октября:
«Получить расчет, явиться на призывной пункт, имея при себе кружку и ложку…» Каждое утро Герка с пресловутыми кружкой и ложкой, да еще с тремя бутербродами, завернутыми в газету, со сменой белья и парой теплых носков, сложенных в мамину хозяйственную сумку, приходил в этот клуб. Он болтался там до обеда, потом им объявляли: «На сегодня свободны, сбор завтра в восемь». Призывной эшелон запаздывал где-то, и сержанты маялись вынужденным бездельем, играли в карты, пили дешевую водку, которую им приносили услужливые бабы. Они же приводили им девок, истасканных и полупьяных. Маялся и Герка. Скорее бы кончилась эта неопределенность, это вынужденное безделье. Только на четвертое утро один из сержантов заорал: «Команда семнадцать, строиться во дворе!»
Долгое, бестолковое построение, перекличка:
– Авдеев! Есть Авдеев?
– Есть Авдеев.
– Отвечать нужно «Я», становись в строй. Березкин, есть Березкин? Кто знает, где Березкин?
Из толпы:
– Поссать пошел.
– Ну-ка ты, умный, бегом, найди, приведи твоего друга, чтобы в пять минут!
Наконец, после долгих исканий и перебранок, новобранцы построены в две шеренги. Сержант, молодцеватый, подтянутый, ходит перед строем.
– Отныне и до прибытия в часть я ваш командир. Отлучаться – только по моему разрешению.
– А что будет, если без разрешения?
– А вот тогда и узнаешь, что будет.
