Часы
Виктор долго терпел, но не выдержал.
– Вот что, сын, – заявил он решительно, – завалишь выпускные экзамены – выкину всю твою эту требуху на помойку, ты меня знаешь.
И Сережа смирился, взялся за учебники, сдал все экзамены на четверки, принес аттестат зрелости, небрежно швырнул его родителям:
– Вот вам, подавитесь!
Отец вскочил с кулаками, и Нине едва удалось смирить разбушевавшихся мужчин. Сергею был представлен выбор: или он поступает в институт, или идет в рабочие на завод, рядом с отцом. Детство закончилось, и если он думает, что получит хоть копейку на свои бездельные занятия, то глубоко ошибается. Сережа выбрал Горный институт. Без всякого труда сдал вступительные экзамены, был зачислен, но уже в третьем семестре отчислен за непосещение лекций и неуспеваемость и загремел на два года в армию.
2
Институт не был нужен Сергею. Он решил, что станет настоящим художником. Только так сумеет он завоевать сердце Наташи. Наташа Горелая не была похожа на других девчонок, глупых и невежественных. В десятом классе девчонок было большинство – пятнадцать на десять ребят, и на что они были способны? Списывать на уроках, томно закатывать глаза и беспрерывно трещать – о новом кинофильме с душкой Тихоновым в главной роли, о новой модной прическе, как у Бриджит Бардо, о тряпках и, конечно, о мальчиках. Наташа была совсем другой, необыкновенной, тонкой и неземной. Сережа восхищался ее акварелями, в которых жило весеннее небо, прозрачные лепестки цветов, неопределенно смутные, тающие в воздухе силуэты людей. Она сама была акварельной. Облачко пепельных волос, акварельные, изменчивого цвета глаза – от ярко-синего, пронзительного, до прозрачно-голубого. Полураспустившийся бутон нежных губ, трогательный остренький подбородок. Ее лицо было неуловимо переменчивым, как и ее настроение. Наташа могла прийти в студию в модных джинсах, обтягивавших стройные ножки (и у Сережи перехваты- вало дыхание, магнитом притягивался взгляд) или в темном монашеском платье, плотно застегнутом на ее тонкой шейке, и мировая скорбь таилась в хрупкой девичьей фигурке и остановившемся взгляде. А он, Сергей, был неотесанным медведем, неуклюжим, неловким. Разве мог он сравниться с блестящим и галантным Эриком? Сережа молча страдал, мучился… и работал стоически и самоотверженно.
Валентина Николаевна на занятиях рассказывала о секретах мастерства в живописи, и он открыл для себя тайну прозрачного неба. Нужно нанести на холст темный подслой, затем укрывать его тонкими мазками светлых красок, и в какой-то момент случится волшебство – небо распахнется в глубину, в картину ворвется воздух. Теперь он писал только пейзажи. Разъезженная грунтовая дорога, тянущаяся между безлюдных, безмолвных полей к светлому, сияющему горизонту. Игра солнечных бликов в тополиной листве на фоне сливочных облачков, белье, полощущееся на свежем ветру. Его пейзажи жили своей природной жизнью, и люди там были не нужны.
У Нины на стене висит последний портрет, написанный Сережей, – внучка Юленька как живая, застенчиво- радостно смотрит на бабушку.
Это случилось в понедельник. Или во вторник? Нет, точно в понедельник. В воскресенье Сергей с приятелем Белкиным ездил на пригородном поезде рыбачить на речку Солоничку. После целого дня, проведенного на солнце, горело лицо и шелушился нос. Валентина Николаевна встретила его с сияющей улыбкой.
– Ты, Сережа, сегодня именинник. На твой пейзаж нашелся покупатель. На тот, который тебе не нравился, с кувшинками в озере, ты считал его слишком слащавым. А простым людям это кажется красивым. Я понимаю, что в твоей последней работе с сохнущим бельем больше реализма и жизни, но вряд ли кто-то захочет повесить твое белье у себя в квартире на стену. Покупают букетики цветов и собачек, греющихся на солнышке. Такова реальность, и с этим нужно считаться, чтобы зарабатывать на кусок хлеба. Вот, кстати, твоя доля – тридцать пять рублей. Не маши руками, ты честно заработал.
Приятели встретили новость с восторгом.
– Это тебе так не пройдет. По нашей традиции, сегодня обмываем твою премьеру.
Собрались вечером вчетвером на Наташиной квартире, родители у нее уехали в отпуск по профсоюзной путевке. По дороге в магазине накупили водки, вина и консервов для закуски – «Завтрак туриста», «Сайра в томатном соусе» и непременная тушенка – Костя настоял. Наташа сварила картошку, она стояла посреди стола, исходя свежим паром. Было шумно и весело, радиола непрерывно играла пластинку с новым, только что появившимся хитом – бархатным баритоном Джо Дассена, каким-то чудом его удалось достать Эрику. Много пили и спорили. Сережино лицо пылало от вчерашнего солнца, от счастья быть полноправным членом общества настоящих художников, от того, что рядом была Наташа в легкой домашней одежде, трогательно милая и близкая. Спорили о месте художника в обществе. Эрик утверждал, что художник отмечен свыше своим даром, что он должен стоять над серой мещанской массой, и нес прочую чушь, о чем Сережа честно и с прямотой ему заявлял. Костя помалкивал, уплетая свою любимую тушенку, лишь изредка вставлял меткие, совершенно трезвые фразы. Выпили за первый успех начинающего художника, за нашу надежду и опору Валентину, за процветание мира искусства, за успех… Потом еще за что-то. Язык у Сережи стал заплетаться, а ему так хотелось высказать умные, точные, правильные мысли, рождавшиеся в мозгу, но Эрик куда-то исчез, а рядом оказалась Наташа, и он, запинаясь, стал говорить ей о своей любви… Наташа улыбнулась, взяла его за руку:
– Пойдем…
Она отвела его в спальню, закрыла дверь… Выключила свет…
Она отдалась ему привычно и буднично, бесстыдно, без любви и страсти.
Сережа был потрясен этим суррогатом любви. Он заметил, как понимающе переглянулись Костя с Эриком, когда они вышли из спальни.
Они совокупляются, как бродячие собаки на улице, – эта мысль сверлила висок.
Остаток вечера был скомкан, и все разошлись. Поздним вечером он впервые в жизни напился до потери сознания, не помнил, как пришел ночью домой, без денег, с порванной рубашкой и следами блевотины на штанине. Смутно помнилась какая-то подворотня, лохматый мужик, с которым он пил водку прямо из бутылки и которому рассказывал о роли художника в обществе. Мужик соглашался, но говорил, что одной бутылки не хватит… Раскалывалась голова и подступала тошнота. Он целый день провалялся в постели, а утром пошел в отдел кадров, оформился работать электриком на заводе с громоздким названием РГШО – по ремонту горношахтного оборудования.
Встречаться с Наташей было свыше его сил, но то, что произошло тогда в ее квартире, вошло в сознание как неизлечимая болезнь, как крушение всей его жизни. Наташа, ее тело, ее запах неотступно преследовали Сергея, снились ночами, и спастись от этого дурмана можно было только погрузившись с головой в работу. Или в алкогольное забвение.
Он больше не будет посещать занятия в студии. На первую же рабочую получку Сережа накупил красок и соорудил мольберт в углу своей комнаты. С Валентиной Николаевной он договорился, что будет приносить свои работы на продажу и получать сорок процентов от вырученного.
Отныне мир для Сергея Гертера разделился на две половины. В одной существовали люди. Они ели и спали, ходили на работу. Врали друг другу. Пили водку. Грязно матерились и кулаками, в кровь били своих сожительниц. Совокуплялись по привычке и рожали детей, которые, вырастая, становились такими же, как их родители. Ходили на работу и там, на заводах и шахтах, бездумно делали никому не нужные вещи. Они покрывали землю мусором и отравляли воздух выбросами из заводских труб.
Другой половиной мира была живопись. В этой половине жила природа, чистая и незамутненная, еще не искалеченная людьми. Изумленными глазами смотрели на мир незабудки на лесной поляне, трепетали на ветру листья тополя и низко склонялись к воде плакучие ветви ивы.
Работа на заводе с полвосьмого до полпятого была необходимостью для существования, и он делал свою работу механически, но добросовестно, таково было условие, поставленное отцом.
– Ты меня не позорь. Я проработал на заводах уже двадцать лет и ни разу не имел замечаний по работе. Есть такое понятие – рабочая совесть, и уж будь добр, неси достойно звание рабочего.
Отец, Виктор Генрихович Гертер, застенчиво улыбался Сергею с Доски почета перед проходной завода. Он был токарем от бога, лучшим на заводе, лучшим в городе. За свою карьеру он лишь однажды сменил место работы: с завода имени Пархоменко в Старом городе перешел на пресловутый завод РГШО на Федоровке ради трехкомнатной квартиры в пятиэтажной хрущевке.
Кончался рабочий день, и Сергей, наскоро вымывшись, схватив мольберт, спешил за город в поисках новых уголков натуры и новых красок. Рыжими песчаными откосами отражались в воде берега рукотворного Федоровского водохранилища, а посредине вырастал из глубины островок, заросший ивняком. Все это нужно было эскизно нанести на картон, пока солнце еще светило, отражаясь вечерними багровыми отсветами в водной ряби, схватить и запомнить сочетания цвета и тени, чтобы потом дома запечатлеть их на полотне. Все мамины старые простыни ушли на холсты, и приходилось покупать новые. Вечерами при искусственном освещении нельзя работать с красками, и он до глубокой ночи готовил подрамники, натягивал полотно, грунтовал и углем наносил рисунок будущей картины, зато в дневные часы по субботам и воскресеньям работал напряженно, до рези в глазах. Угасал воскресный день, и ему было необходимо расслабиться, выйти из плена лавины красок, обрушившихся на него, снять душевное смятение. Смеркалось, и во дворе дома за грубо сколоченным столом его уже ждали Сашка и Гришка – слесаря из ремонтного цеха.
– Ну, Серега, ты даешь! Магазин уже закрывается, выходной пропадает!
Соображали на троих, потом посылали Гришку за второй. Наступало блаженное ощущение свободы духа. Сашка Битюгов становился, конечно, самым близким человеком, и Сережа вдохновенно повествовал ему о своей новой находке – игре света и теней на водной глади. Сашка внимательно слушал, тупо кивая стриженой головой, но у него была своя тема разговора и свое, особое мнение о качестве водки в магазине: лучше покупать у бабки Настасьи. И дешевле, и крепче бьет по мозгам.
Нина нервничала: уже совсем темно, а сына до сих пор нет. Она выходила во двор, разгоняла по домам пьяную компанию, забирала Сережу. Он не противился, шел, неровно загребая нетвердыми ногами. Завтра утром – на работу, начинается новая, бесконечно долгая неделя.
У Сергея появился друг. Долговязый, тощий и нескладный Белкин носил очки минус семь, отчего его глаза за этими диоптриями казались размытыми и смотрящими куда-то вкось. У Белкина было неоценимое качество – он мог молчать часами, сидя в Сережиной каморке и наблюдая за его работой. Они познакомились в студии Валентины Николаевны, куда Белкин забрел совершенно случайно, по рассеянности. Он ходил вдоль стены с развешанными картинами, пытался рассмотреть безнадежно близорукими глазами, почти касаясь полотен своим выдающимся носом. Особенно долго стоял он перед Сережиным «Островом», волшебно выступавшим из вод Федоровского водохранилища. Сергей подошел к незнакомцу, они разговорились, и Белкин неожиданно проявил недюжинные знания в живописи. Он обожал Левитана и говорил, что Вы, товарищ Гертер, идете по стезе, проложенной русскими художниками, в отличие от романтической манерности Камиля Коро и Клода Моне. Реализм и только реализм отличают русскую школу пейзажа, Айвазовский не в счет, его трудно назвать русским художником, а вот Левитан…
3
Нина чувствовала, что слезы умиления вот-вот выступят на ее глазах. Еще бы – персональная выставка ее сына во Дворце горняков! Празднично одетые, они с Виктором ходили по выставочному залу. Малому залу, не главному, конечно. Валентина Николаевна в вечернем платье, сияющая, как именинница, встретила их у входа, долго говорила о выдающихся способностях их сына. Картин было не очень много, наверное, около двадцати. Нине они были все знакомы, она их видела в той или другой степени законченности на мольберте в Сережиной комнате, но здесь, одетые в нарядные рамы, при ярком освещении эти скромные картинки выглядели совсем иначе, и Нина была просто ошеломлена.
Недавно она устроила очередную педагогическую беседу с Сергеем. Как тебе не стыдно! Эти твои пьянки во дворе на глазах всех! Мои учителя отводят глаза при встрече по утрам в понедельник. Что у тебя общего с твоими собутыльниками? Пожалей отца, он просто бесится от твоего поведения. И что за свинарник ты развел в своей комнате? Сам не убираешься и мне не разрешаешь.
Сергей молчал, отводил глаза.
– Ну ладно, я все понял. Между прочим, вот, – он протянул отпечатанный проспект «Персональная выставка карагандинского художника Сергея Гертера». – Придешь посмотреть?
Мысль о персональной выставке пришла к Валентине Николаевне уже давно. За пять лет, с того случая, когда стеснительный и неуклюжий подросток забрел в ее студию, Сергей стал настоящим мастером. Он мгновенно впитывал все то, что она смогла передать, чему ее научили в Высшей школе, а теперь ее ученик шел своим путем. Сережины работы становились все более глубокими… и своеобразными. Она писала своему бывшему учителю профессору Вязникову о том, что появился художник с незаурядными способностями, и просила приехать, посмотреть его работы. Профессор, несмотря на занятость, нашел время, приехал, долго рассматривал, хмыкал, хмурился.
– Это всё за последний год? Хм. Несомненно, неординарные способности, несомненно, трудолюбие. Только у Вашего Гертера… Он что, немец? Да, понимаю. У него много от дилетантства, от незнания и неумения. Я не стану сейчас разбирать его ошибки, Вы их сами прекрасно видите. Вот если бы Вы прислали ко мне вашего Гертера на обучение, то надеюсь года за два сделать из него художника. Персональную выставку? Что же, хорошая идея. В вашем художественном захолустье это будет очень полезно, всколыхнет интерес к искусству, да и для Вашего ученика может сослужить большую пользу. Его имя нужно продвигать, а персональная выставка – это первый шаг к признанию.
Валентина вытащила Вязникова в отдел культуры горкома партии, и это было решающим шагом. Сидевшие там деятели глубокомысленно кивали головами в ответ на цветистые речи профессора и заверили, что вопрос будет провентилирован и найдет понимание в руководстве. Выйдя из горкома, Никодим Петрович долго стоял, глубоко дыша и подняв лицо к небу.
– Подождите, голубушка, дайте старику отдышаться и прийти в себя после этих затхлых кабинетов. Меня чуть не стошнило от ваших партийных невежд. И такие люди определяют развитие культуры в нашей стране!
– Никодим Петрович, Вы держались молодцом, спасибо Вам большое, Вы так заливали им про отечественных рембрандтов и репиных…
Сергей потерянно ходил по залу, пытаясь для себя собрать воедино все, что происходило. Его картины, каждую из которых он знал до последнего мазка, в которых он вложил частицу себя самого, одетые в щеголеватые рамы, теперь отчужденно смотрели со стен, они стеснялись своих парадных, незаслуженных нарядов. Его самого мама втиснула в новый, только что купленный, мышиного цвета неудобный костюм, и он, как и его картины, чувствовал себя неловко и стеснительно в этой нарядной раме. Он боялся, что чужие люди, безразлично рассматривавшие его работы, вдруг повернутся и станут показывать на него длинными, обидными пальцами. С торжественного открытия выставки он позорно бежал, и Валентине Николаевне пришлось придумывать для заведующего отделом культуры какую-то историю, почему виновника торжества нет на мероприятии. Впрочем, Садыков не огорчился нимало, его больше занимало, как он сам выглядел на презентации и как это событие будет отражено в городской газете «Социалистическая Караганда». Редактор ни за что не соглашался пропустить заметку ближе третьей страницы, как Садыков его ни уговаривал. У редактора была твердая установка горкома – первые две страницы должны быть посвящены успехам тружеников города и деревни.
Кто-то сзади тронул Сергея за плечо.
– Привет, Серега!
Оглянулся – Эрик Блюменкранц, слегка потускневший, слегка потрепанный.
– Ну ты молодец! Поздравляю. Очень хорошие работы.
– Спасибо. А сам ты как поживаешь? Что-то я твоих работ давно не видел у Валентины.
– Да не пишу я больше, бросил. Понял, что художник из меня не получится. Нет во мне твоей основательности и работоспособности. Твоего таланта. После твоего ухода рассыпался наш кружок. Костя работает в «КарагандаГИПРОуголь», знаешь такой проектный институт? Ему некогда. А Наталья выскочила замуж, подвернулась ей партия, уехала в Алма-Ату. Теперь Валентина весь свой бизнес делает, в основном, на тебе.
– Какой бизнес? – не понял Сергей.
– Простодырый ты, Сережа. Валентина твоими картинами торгует, а тебе платит копейки. Думаешь, она эту выставку ради тебя устроила? Ради себя самой. Чтобы раскрутить твое имя и, конечно, свой салон. Ну, будь здоров, трудись на благо Родины.
Серое облако вдруг окутало Сергея. Ему вдруг стало тошно. От Наташи, выскочившей замуж. От Валентины Николаевны, торгующей его картинами. Да пусть себе торгует, без Валентины ему, Сергею, никогда бы не удалось пробиться. Только от слов Эрика исходил какой-то дурной запах. От слонявшихся людей, скользивших без- различными взглядами по его картинам. Он вдруг увидел свои работы их отстраненным взглядом, точно не он сам их написал, а кто-то другой. Картины как картины, ничего выдающегося. Как он раньше не замечал явные ляпы этого художника? Закат над озером. Когда писал этот закат в своей каморке, ему хотелось передать романтику грусти. А что получилось? Краски аляповаты и раздражающе ярки, облачко в правой части неестественно повисло и вот-вот упадет на землю… А клен над дорогой нелепо растопырил руки- ветви… Краска стыда залила его лицо. Как на загородном базаре мазилы-ремесленники выставляют на продажу искусственных ватных лебедей и томных красавиц, так и он посмел выставить на всеобщий позор свои пряничные, дилетантские картины. Возомнил себя художником! Да какой ты художник? Маляр недоразвитый. Ни на что не годный. Больше он никогда не возьмет в руки кисть!
Жизнь Сергея потеряла смысл, превратилась в череду будничных,бессмысленно повторяющихся действий.Утром вынырнуть из ночного омута в клочья разорванных, путаных снов, с мерзким вкусом во рту и пустотой в похмельной голове выскользнуть из дома, стараясь не попасться на глаза родителям. Рабочий день начинается с разнарядки, мастер обязательно пошлет его на самый скверный участок. В ночную смену вышел из строя мостовой кран, и черт его знает, что там случилось, то ли обрыв цепи, то ли сгорел электродвигатель. К обеду в голове немного проясняется, он разобрался с поломкой крана, там коротнул контроллер, его пришлось заменить, кран пошел. Сережа включается в привычный рабочий ритм, и текущие проблемы вытесняют тоскливые мысли. Но приближается конец смены и с ним – проклятые вопросы. В последнее время отношения с отцом накалились до предела, и ноги не несут домой. Мать пытается примирить их, но оба упрямо стоят на своем, и растет отчуждение в семье. Чем занять вечер? Одно светлое пятно в беспросветной мгле – друг Белкин, безотказный, все понимающий Белкин – ходячая энциклопедия. Он прочел, наверное, все, что есть на свете, книги на русском и половину книг на английском языке, отчего вконец угробил зрение и в своих очках-биноклях с толстенными линзами слеп, как крот. На весь вечер они заваливаются в кафе-столовку на Ерубаева. Сережа по дороге заскакивает в магазин, покупает пол-литровую бутылку и шкалик; одной бутылки на двоих не хватает, а две – перебор. Еще он приплачивает старшей официантке Дуське, чтобы оставляла на столике в углу табличку «Занято» и закрывала глаза на принесенную водку. «Вы только не нахальничайте, чтоб бутылки на столе не стояли, чтобы все шито- крыто было». Теперь часами можно вести беседы на любые темы – о живописи, о литературе, о женской подлости и преимуществах мужского общения…
Через две недели его выследила Валентина Николаевна, подсела к столику.
– Сергей, что случилось, куда и почему ты пропал? Ты что? Совсем перестал работать? Твоя выставка имела успех, клиенты спрашивают о твоих новых работах. Что мне им отвечать?
Он тупо молчал, уставившись на залитую пивом клеенку.
– Все понятно, – вгляделась в него Валентина, – зашел в тупик. Да? Хочется большего, а уменья и опыта не хватает. Так вот, милый мой, работать, трудиться нужно, мастерство не приходит само. А ты сдался, поплыл по течению, – ей хотелось растормошить, разозлить Сергея, разбудить в нем самолюбие. – Нечего ответить. Топишь свои неудачи в вине. Ах, какой я несчастный! Ах, как мне не везет! А ведь сам профессор Вязников увидел в тебе способности и готов принять тебя на учебу. Но ты, конечно, гордый и непреклонный.
Она нашла и Нину в школе, долго ждала в коридоре, когда окончится урок и прозвенит звонок на большую перемену.
– Нина Исаевна, у меня к Вам серьезный разговор насчет Сережи. Он потихоньку губит себя. То, что с ним происходит, – это творческий кризис, так это называется в наших кругах. Это случается с эмоциональными личностями, а Ваш сын – человек, несомненно, больших способностей. Понимаете, так бывает, художник развивается, поглощает в себя окружающий мир, а если этот мир узок, то рано или поздно происходит насыщение. Одни и те же окружающие пейзажи, один и тот же ритм жизни, и он внутренним взором видит, что остановился в своем движении. Если художник требователен к себе, то начинается самобичевание, он начинает осознавать недоработки, промахи в своем творчестве, ему кажется, что он бездарен, больше ни на что не годен, и он не может сам вырваться из этого порочного круга. Что делать? Нужно сменить обстановку, может быть, уехать в другой город, завести новых друзей. Я разговаривала с моим старым учителем по Высшей школе, профессором, и он сказал, что готов заниматься с Сергеем, сделать из него настоящего мастера. Правда, это стоит денег, Вы должны понять. Я не знаю, какое решение Вы примете, но если ничего не менять, то Ваш сын просто сопьется в компании своих теперешних друзей.
4
О Жене, младшем брате Нины, десять лет разницы, в семье говорили с некоторым придыханием. Был он нестандартным. Рос Женька последышем, крутился среди старших и незаметно вырос в вундеркинда. Отличник в школе, он в шестнадцать лет пошел работать на завод, в институте учился заочно, тоже отличником, в двадцать пять стал главным инженером, и дальше Женьку понесло. Стремительно, как и все, что он делал, женился, скоро развелся, и начались Женькины метания по стране – Темиртау, затем Украина, Белоруссия. А теперь он работал директором завода на Урале, завел новую семью, но не посолиднел, остался прежним Женей, неугомонным и тощим, увлекался спортом, хорошими книгами, учил английский.
В Нинином детстве Жека был для нее забавной игрушкой. Он сидел рядом, когда Нина делала уроки, и повторял за ней незнакомые слова.
– Жека, запомни: в Северном Китае, – говорила она разинувшему рот малышу.
Спустя два дня он напоминал:
– Нина, а Нина, всеверномкитае.
– Что всеверномкитае?
– Ну, ты велела мне запомнить.
Жека терпеливо выносил все ее тормошения и игры, потом как-то незаметно вырос, но духовная близость сохранилась, и, уже став взрослым, он в шутку напоминал ей:
– Всеверномкитае – я до сих пор помню.
Нина написала Жене, и он тут же ответил: пусть Сережа приезжает, приму, устрою, сделаю все, что могу.
Поезд Караганда – Свердловск был пассажирским, неторопливым, шел до Свердловска больше суток, подолгу стоял на всех станциях и полустанках. На привокзальных перронах толпились закутанные в платки бабки с корзинами, тонкими голосами зазывали проезжающих:
– А вот пирожки, пирожки горячие, токо испеченные! С мясом, с картошечкой!
– Шанежки сметанные, блинчики горячие!
– Яички каленые в дорогу! Яички!
– Вино домашнее, смородинное! Вино домашнее!
Пассажиры в полосатых пижамах и тапках на босу ногу выскакивали из вагонов, покупали и пирожки, и шанежки, и вареных кур в промасленной бумаге. Сережа лежал на верхней полке, смотрел в окно на проплывавшие бескрайние степи и приземистые одинаковые станционные здания. Кончилась до смерти надоевшая скукота карагандинской жизни, когда приходилось каждое утро через силу брести на завод, на опостылевшую работу, а вечером после работы ноги не несли домой, и нужно было придумывать, как убить время до ночи. Сердечный друг Белкин уехал в отпуск к тетке, а приятеля-собутыльника Витьку посадили на пятнадцать суток за пьяный дебош. По счастью, не забрали его самого, Серегу, тогда отец совсем бы сжил его со света. Впереди ждал Урал, суровый и живописный, с горами, поросшими елями, с бурными реками и снегами по пояс. Сергей еще ни разу не выезжал из Караганды. Только вот два года службы в армии на Мангышлаке, на Каспии, но там была тоска смертная – безлюдье, солончаки, поросшие жалкими былинками горькой полыни, непрекращающиеся суховей и зной.
