Часы
– Это верблюды, они смирные и не опасные, на них приехали из-за Волги степняки, кайсак-киргизы. Они живут в степи в юртах, сделанных из шкур, и кочуют с места на место.
Покрыты рогожами телеги с солью. Соль привезли из-за Волги, там ее добывают в соляных озерах. За рыбой и солью приехали купцы из Москвы. Купленный товар грузят на подводы, и медленный обоз, влекомый волами, много дней ползет через полстраны к столицам. Свежую красную рыбу везут на перекладных лошадях от станции к станции, днем и ночью. Товар нежный, может испортиться в пути. Степняки пригнали табун лошадей. Лошадки боязливо похрапывают, волнуются, переступают копытами. Их торгует кудлатый человек с большой серьгой в ухе. Кудлатый одет в желтую рубаху, подпоясанную кушаком, и безрукавку. Он без шапки, спутанные черные кудри рассыпаны по плечам. Странный человек совсем не боится лошадок, хватает их за морды, заглядывает в храпящие лошадиные рты.
– Ой! – Анна испуганно прижалась к Вольфгангу.
Прямо на них шел настоящий медведь, темно-бурый, огромный, его на цепи вел мужичок в колпаке и лаптях. Медведь шел угрюмо, переваливаясь на мохнатых лапах и не обращая внимания на расступающуюся толпу, на мальчишек, показывающих на него пальцами. Лошадки, почуяв медведя, забеспокоились, стали биться, вставать на дыбы, и ямщики замахали на поводыря руками: «Уходи подальше, не пужай коников!»
Праздный люд столпился вокруг райка. Над ситцевой занавеской кукольный Петрушка в красном колпаке лупит палкой толстого купчину в картузе. Публика веселится: «Так его, Петруха, так его, мироеда!» Сбитенщик с тележкой пробирается сквозь толпу: «Сбитень, сбитень, медовый, сладкий, покупай без оглядки!» Вольфганг покупает большую кружку сбитня и пряник. Пряник большой, в форме то ли козы, то ли собаки, пахнет медом. Они разламывают пряник и поочередно запивают его из одной кружки. Очень смешно, что от сбитня у Вольфганга вырастают усы и что ему от пряника досталась голова, а Анне – задняя часть. Как жаль, что нужно возвращаться. «Ну еще немножко погуляем!» Но Вольфганг пообещал Марте, что недолго.
Ночью Анна долго не может заснуть. Лошади, верблюды, поводырь с медведем, куклы проносятся перед ее глазами, а из-за них ласково смотрит и смотрит на Анну Вольфи…
5
Герка ехал в Ташкент. В нагрудном кармане у него – командировочное предписание. Рядовой Вернер направлялся в Ташкентский политехнический институт, время возвращения в часть – до 21–00. В июне пришел вызов на сессию, и вот он едет сдавать экзамены за третий курс. В коридорах института – шумная экзаменационная пора, студенты недоуменно оглядываются на него: что делает здесь стриженый солдат? Преподаватели недоверчиво рассматривают зачетную книжку. «Ну, садитесь, вот Вам вопросы», – и солдат, слегка заикаясь, отвечает. – «Вам тройки хватит или еще вопрос?» – «Д-давайте еще вопрос». Преподаватель заинтересованно оглядывает солдата. «Твердая четверка. Или еще попробуем?» – «Давайте попробуем». Шесть экзаменов, пять пятерок, одна четверка. Каждый день после экзамена Герка возвращается в Чирчик. Автобус, для солдата – бесплатный, идет от Алайского базара.
Волнуется, шумит, живет насыщенной жизнью Алайский базар, бьется сердце Ташкента. Из окрестных селений и дальних городов на арбах, запряженных неизменными ишаками, привезли сюда товары узбекские декхане. Справа, как войдешь в ворота, – овощные ряды. Рубиновыми пирамидами сложены помидоры из Андижана, на разрезе выставленного напоказ – плотная, отливающая сединой мякоть, почти как дома у мамы, но вдвое крупнее. Герка сглатывает слюну и идет дальше. Целая поляна пучков зелени, увязанных нитками, – укроп, петрушка, кинза, салатные листья, бледно и ярко зеленые, кудрявые, пестрые, коричневые, фиолетовые, и еще много разных, неведомых, остро пахнущих трав. Герка залюбовался капустным рядом. Капустные шары тоже сложены пирамидами, кочаны совсем белые и фиолетово-черные, а еще кучки капусты цветной, мелкие, как шарики пинг-понга, кочанчики брюссельской. Лук лежит в фанерных ящиках. Луковичные головки – золотистые, как кусочки солнца, сине-фиолетовые, зеленые. Отдельно – гора белого лука, его привезли из Таджикистана, он сладкий, как яблоко. Редька – черная, маргеланская зеленая, белая. Продавцы в тюбетейках, в халатах, подпоясанных цветными кушаками, молодые и ловкие, расхваливают свой товар, покупатели – ташкентские горожанки в ярких пестрых шелковых платьях и атласных шароварах – долго торгуются, прежде чем что-нибудь купить. Какой базар без торговли? Никакого уважения, никакого интереса!
Дальше раскинулся бескрайний фруктовый квартал. Яблоки из Намангана – темно-красные снаружи, сливочно- желтые в разрезе. Груши – желтые, истекающие соком, атакуемые осами, и зеленые, твердые, как дерево. Чернильные кляксы инжира (в Библии они называются фигами) расставлены как фигуры на шахматной доске. Из-под отвернутой кожицы граната застенчиво смотрят на покупателей жемчужины зерен. Осиный рой вьется над лотками с виноградом всех цветов и оттенков, от белого до угольно-черного, кишмиш белый, кишмиш красный, кишмиш черный, тайфи, бахори, шекерек, шасла, не счесть сортов узбекского винограда. Горами лежит рыжая хурма, румяная, как девичьи щечки, айва. Дальше – сушеные фрукты: изюм белый и черный, сабза, золотые россыпи урюка и кураги, чернильно-черный чернослив. Все краски юга собрал Алайский базар. В узких проходах между прилавками толкаются люди, протискиваются продавцы еды с подносами над головами: «Манты, манты, горячие манты!», «Лепешка, горячий лепешка, только из тандыра!», «Самса, вкусный самса, покупай самса!» На площадке посреди рынка прямо под открытым небом готовится еда. В земле вырыты печи – тандыры. Узбек с шерстяной рукавицей на правой руке, наклонившись над пышущим жаром отверстием, ловко пришлепывает к стенке тандыра лепешку, достает испеченную и складывает в высокую стопку. В самом центре под навесом готовится плов, ярко желтый от хлопкового масла, с урюком и кишмишем. Седобородые узбеки, подоткнув полы халатов, усаживаются за низкими столиками, коснувшись лица сложенными ладонями и произнеся «алла-бисмилла-ильрахман», засучивают правый рукав и аккуратно, не проронив ни зернышка, отправляют горсти риса в рот. Лагманщик, как жонглер в цирке, вертит над головой ожерелья из теста, вытягивая их в тонкие нити. Здесь же булькает в огромных казанах сурпа для лагмана, янтарно-красная, остро пахнущая луком, перцем и чесноком. У Герки сосет под ложечкой, но солдатского денежного довольствия – тридцати рублей – едва хватает на асидол, ваксу для сапог и кулек конфет в училищном ларьке раз в неделю. Поколебавшись, он покупает горячую лепешку за пятьдесят копеек, рвет зубами упругий мякиш. Вечером в столовой его будет ждать остывшая порция перловки, оставленная дежурным. Автобус еще не скоро, и Герка идет дальше. В бахчевых рядах нет суеты овощных прилавков. Полосатые глобусы арбузов из Ургенча не обхватить руками. Чарджуйские дыни, чуть не метрового роста, стоят, как солдаты, на попа тесной толпой. Солидные продавцы сидят с пиалами кок-чая на растопыренных пальцах, неторопливо беседуют с соседями, не обращая внимания на суетливых покупателей. Пусть выбирают, все дыни – сладкие, как мед. Когда покупатель наконец выбрал, острым глазом оценив его, называют точную цену.
В дальнем конце рынка по-бычьи ревут узбекские трубы карнаи, гремят узбекские бубны – дойры: приехал передвижной цирк. На туго натянутом толстом канате танцуют артисты с длинными шестами в руках, скороговоркой забавляет хохочущую публику остряк Ходжа Насреддин.
Шумит, волнуется Алайский базар. По узким улочкам, двум арбам только-только разминуться, тянутся повозки. Дородный узбек едет на ишачке, а следом семенит его покорная жена. Пройдет десять лет, и разрушительное землетрясение сметет древний Ташкент, со всей страны приедут сюда строители строить новую столицу Востока. Воздвигнут красивые высокие дома, по широким улицам, залитым асфальтом, будут ездить «Москвичи» и «Волги», жители Ташкента оденутся в европейские одежды, на Алайском базаре построят павильоны, продавцы наденут белые фартуки. И уйдет в прошлое старый Ташкент, не увидишь больше на его улицах арбу с запряженным, деловито семенящим копытцами ишачком.
***
Сегодня третий взвод идет в караул. Взводный, лейтенант Маркелов, еще и еще раз отрабатывает устав караульной службы.
– Обязанности караульного на посту. Часовой должен бдительно охранять вверенный ему объект, не допускать посторонних людей, не разговаривать на посту, не курить, не петь… – эти многочисленные «не» нужно зазубрить.
Казенные, негнущиеся и черствые, как позавчерашний кусок хлеба, фразы никак не держатся в памяти. И кто пишет эти уставы? Неужели нельзя все это написать русским, великим и могучим?..
– Графов, повтори! – Графов встает, смущенно улыбаясь и поглядывая по сторонам.
Степка тихонько подзуживает: «Давай, отец, выдай фразу!» И Графов нараспев, по-волжски, выдает:
– Не-е петь, не-е пля́сать… – Степка прыскает в кулак, и сам взводный с трудом прячет улыбку.
– Ладно, Графов, а что должен охранять часовой на посту номер четыре – склад оружия?
– Охранять североюжную сторону склада… – Степка валится от смеха, а взводный машет руками:
– Ладно, Графов, садись.
На караул заступают вечером, сменяют второй взвод. Постов всего восемь, целые сутки солдаты с автоматами, сменяя друг друга через два часа, будут стоять на этих постах. Пост номер один – у знамени части в штабе училища. Солдаты не любят этот пост: два часа стой как дурак навытяжку на виду у начальства, и часы перед глазами еле двигаются. Настоящая пытка, правда, в тепле. На этот пост назначают аккуратного Сыздыкова и бессловесного Круглова. Герке достается пост у склада с каким-то интендантским снаряжением, самый дальний, дальше – только степь.
Ночная смена. Ушел в караулку разводящий сержант со сменой, спит училище с огоньками далеко-далеко, за училищем на горизонте – огни города, и полная, ничем не нарушаемая тишина опускается на землю. Спят цикады: уже осень, спит весь мир, один Герка торчит здесь, возле этого дурацкого склада, что там такое, чтобы охранять с автоматом? Над Геркой опрокинулся небосвод, усыпанный настолько яркими звездами, что при их свете различаются слева два невысоких дерева и купа кустов. Ночной холодок спустился с гор, Герка ежится в шинели после теплой караулки, а воздух чист и прозрачен, как это бывает только на юге, в предгорье, так, что у второй звезды Большой Медведицы – Мицара – ясно виден маленький наездник Аль- кор. Все созвездия немножко не такие, как в Караганде, вон Полярная – необычно низко, а зодиакальный круг – вон как высоко, и Герка с увлечением находит знакомые Андромеду, Волопаса с красноватым Арктуром. Яркая немигающая точка в созвездии Близнецов – наверняка Юпитер, а вон на горизонте – оранжевый Марс. Удивительно ярок и красив Орион, он высоко над головой. Как называются звезды, Герка помнит наперечет: Бетельгейзе, Альдебаран… Из темного куста, что слева, явственно послышался шорох, и Герка замер. Там кто-то есть! Или послышалось? Нет, снова шорох. Пока он считал звезды, кто-то подкрался и затаился под кустом. Герка медленно отступает к стене склада. Теперь его тыл защищен! Что же делать дальше? Старослужащие солдаты рассказывали, что в прошлом году в соседней части ночью сняли часового. Пырнули ножом и унесли автомат с патронами. Герка лихорадочно соображает: при нападении на пост часовой должен залечь и отстреливаться от нападающих до прибытия подкрепления… Шевеление в кустах прекратилось, наверное, подлый враг наблюдает за ним из-за куста. Идут минуты, сколько же может продолжаться это испытание нервов? Носком сапога Герка нащупал камешек. Он медленно, осторожно приседает, не отводя взгляда от куста, поднимает камешек… Выпрямляется… Швыряет его прямо в неприятеля! Из кустов выскакивает… собака. Черт ее занес сюда, в такую даль от жилья! И Герке становится смешно: надо же так обмишулиться! Бог знает что придумал. Сколько же времени прошло? Наверное, пол- часа, а может быть, меньше? Он ходит взад-вперед вдоль склада. Сорок шагов туда, сорок шагов обратно, это сколько раз нужно пройти туда-сюда? Собьешься со счета. Можно следить по звездам, за два часа небосвод повернется… повернется… триста шестьдесят на двадцать четыре… это на пятнадцать градусов, да как заметить эти градусы? И Герка начинает про себя читать стихи, сначала Пушкина, письмо Татьяны, вещего Олега, потом отрывки из Гоголя, из Некрасова… Стихи кончаются, а сколько времени прошло? Эти два часа никогда не кончатся! А может быть, они там все уснули? Уж не два часа, а все четыре прошли, а смены все нет! И когда терпение совсем кончается, вдали слышатся звуки – идет смена караула, еще минут десять, и смена придет к нему. Вот наконец пляшущий лучик фонарика нащупывает дорогу, приближается.
– Стой, кто идет! – радостно кричит Герка.
– Разводящий со сменой, – знакомый голос сержанта.
– Разводящий ко мне, остальные на месте.
– Всё в порядке?
– Так точно, никаких происшествий, – и Герка плетется в хвосте группы в караулку, чтобы, поставив автомат в стойку, сбросив шинель, улечься на жесткий топчан, провалиться в сон без сновидений. И тут же тебя расталкивает сержант: «Вставай, смена», – и сонному брести в темноте в хвосте смены, натыкаясь на впереди идущего, на очередные бесконечные два часа.
***
Бесконечной чередой томительно медленно тянутся солдатские будни. Сегодня вторник – полевые занятия. Узбекское солнце начинает палить нещадно с раннего утра, и днем на раскаленной каменистой равнине – все пятьдесят. На солдате – кирзовые сапоги, портянки от жары и пота до кровяных мозолей натерли ноги, и черные круги перед глазами, а сержант сзади орет: «Короткими перебежками – вперед!» Нестерпимо хочется пить, фляжка у пояса, утром наполненная, уже пуста, а сержант командует: «Стой, окопаться!» И нужно под безжалостным солнцем саперной лопаткой безнадежно ковыряться в каменистой земле. В среду – строевые занятия на плацу. Солнце жарит вовсю, нога вытянута вперед, рука неестественно отведена назад.
«Тяни носок!» – ненавистный голос сержанта. Бессмысленное, одуряющее издевательство над солдатами. По субботам – марш-бросок по пересеченной местности. В сапогах, с полной выкладкой, пять километров под безжалостным солнцем.
И тогда рождается дедовщина – разделение на слабых и сильных. Как в волчьей стае. Слабые телом и духом не выдерживают, попадают в лазарет с потертыми, кровавыми ногами, с дизентерией, с чирьями, обсыпавшими все тело, чтобы, вернувшись из лазарета, попасть в современное сержантское рабство. Таскать сержанту лучшие куски с кухни, отдавать ему скудное солдатское жалование и содержимое посылок, что шлют сердобольные родители с гражданки.
Для Герки стало целью – остаться личностью, не опуститься до положения Круглова – озлобившегося зверька – и не примкнуть к озверевшей сержантской стае. Он всегда был и должен остаться правофланговым. А для этого он качал мышцы на спортплощадке училища, до жестких мозолей на ладонях крутился на перекладине – турнике, прыгал ласточкой с десятиметровой вышки в открытом бассейне училища и играл в баскетбол за свой батальон. А в свободное время совершенствовал английский, чтобы не засохли мозги. Он лучше всех бегал кроссы на соревнованиях и научился питьевому режиму. В южную жару нельзя пить много и беспорядочно, нужно научиться терпеть нестерпимую жажду, и тогда организм привыкнет терпеть. А еще он приучил свою кожу к беспощадному южному солнцу. Герка был белокожим блондином, мгновенно обгорал на солнце до волдырей, а здесь он постепенно, усилием воли заставил свой организм сопротивляться ультрафиолетовым лучам, и произошло маленькое чудо: что-то перестроилось в генетике, и он стал загорать ровным золотистым загаром.
Была у Герки еще одна заветная цель – стать водителем танка. В учебной роте его определили во взвод наводчиков орудий. В водители набирали трактористов, комбайнеров, шоферов, механизаторов, механики-водители были привилегированной кастой. На всю третью роту – три танка, три водителя, на их мастерстве держалась рота, к ним уважительно относились и офицеры, и сержанты-старшины, механики освобождались от нарядов и караулов. Герке непременно нужно было стать водителем, и он упросил старшего сержанта Оноприенко натаскать его на вождении танка. «Так, выжимай сцепление, включай первую скорость… Да не тяни ты рукоятку, как кота за хвост, резко врубай, не бойся… Теперь рычаги бортовых фрикционов на себя, отпускаем сцепление… Прибавляй газу, и рычаги вперед, плавно… Заглох! Плавно, тебе говорят! И газу побольше! Давай, снова заводи. Давай, давай, не бзди! Поехали! Теперь разгоняйся… разгоняйся… хорошо, выжимай сцепление, врубай вторую…» Через неделю танк начинает слушаться Герку, и он, упершись шлемофоном в лобовую броню, включив четвертую передачу, мчится по танкодрому, учится взбираться на эстакаду и, самое трудное, загонять танк задним ходом в бокс. Тут без загонщика не обойтись, тот стоит впереди и машет руками: вправо, вправо, стоп, теперь влево, пошел потиху назад… Стоп! Подучился на учебном полигоне, почитал руководство по уходу за танком, написал рапорт на комбата… И вот у него в кармане красная книжечка «Механик-водитель среднего танка, третий класс» и значок с золотистым танком на груди. Там же, слева, – значок второго спортивного разряда по баскетболу и значок отличника воинской службы.
***
Вместе с техником-лейтенантом Евсеевым Герка едет принимать свою первую машину в Ленинабад, там завод Туркестанского округа по капитальному ремонту танков- тридцатьчетверок.
В Ленинабад приехали утром, танк будет готов к завтрашнему дню, и Герка ходит по городу. Он не такой, как Ташкент. Широкой площадью в цветниках Ленинабад раскинулся по берегу Амударьи, а таджики отличаются от узбеков точеными чертами лиц, певучей речью. Молодые таджички – все как на подбор красавицы в ярких, пестрых платьях. Волосы заплетены в косицы, черными змеями струятся из-под тюбетеек. Герка идет за одной, тоненькой и грациозной, и считает. Пятнадцать косичек! У совсем маленьких девчонок по десять – двенадцать хвостиков, у девушек постарше – двадцать, двадцать две и даже двадцать пять. Герка погулял по набережной, посидел на скамейке, полюбовался грядой гор напротив, на другом берегу, и в чайхоне выпил пахучего, удивительно вкусного кок-чая с лепешкой. Чай принесли в пузатом фарфоровом чайнике и поставили перед Геркой маленькую пиалушку. В командировке можно кутнуть!
На следующий день они с лейтенантом приняли машину, длинноносую новенькую красавицу, пахнувшую свежей краской.
Герка загоняет танк на железнодорожную платформу. Эстакада сбоку платформы такая узенькая, а платформа такая высокая! Герка трусит, но деваться некуда, долго выравнивает танк. Ну, господи благослови, поехали тихонько. Вот танк полез на эстакаду, полез… Не заглохнуть, газу добавить… Задрался нос, видно только небо… Ползет, ползет…. И вот начал переваливаться, теперь поймать момент, не перелететь через платформу, не скатиться назад… Стоп! Попал! Теперь аккуратно развернуть танк, поставить так, чтобы края гусениц ровненько свисали с боков платформы. Ювелирная работа, черт возьми, но он ее сделал! Теперь раскрепить танк тросами, увязать пушку, и – до самой станции Чирчик.
Ой, не простая служба у водителя танка! Многотонная груда стали не защищена от солнца и дождей, от снегов и морозов, водитель одновременно и механик, один на один с мощной, сложной, норовистой машиной. Танки Т-34 – старые, еще со времен войны, прошедшие тысячи километров. Их сменяют постепенно пятьдесятчетверки, новые, современные машины. Но еще послужат прославленные старички! Только ломаются они порой, и нужно быстро сообразить, где произошла поломка, где заклинило тягу коробки передач. И ползет в одиночку механик-водитель по днищу танка, под пышущую жаром громадину двигателя с гаечным ключом и кувалдой, устраняет неисправность. Вылезает весь перепачканный маслом, утирает лицо и руки ветошью и – вперед, догонять колонну. Без кувалды на танке никак нельзя, да и ключи гаечные здесь исполинские – на тридцать шесть, на сорок пять. Слабосильным телом и душой не место на танке.
Нигде и никогда Герка не мерз так, как в Чирчике, под жарким Ташкентом. Среднеазиатская зима изменчива и капризна, как восточная женщина. Днем южное солнце растапливает снег и – побежали ручьи. А к ночи с гор спускается холод, и утром может быть и минус пятнадцать, и минус двадцать. В бушлате в люк танка не влезешь, только ватная телогрейка под комбинезоном, теплое белье на юге не положено. В тридцатьчетверке печка-нагреватель есть только в башне, а водитель открыт всем ветрам и морозам. За три часа сидения за рычагами он промерзает, кажется, насквозь, до самых костей, каким-то чудом двигаются, находят педали напрочь отсутствующие ноги, все тело дрожит крупной дрожью. А когда, наконец, возвращается в родной бокс, задубевшие руки и ноги не слушаются. Водитель выползает из люка, как улитка из раковины, ничего не чувствующие, ватные ноги подгибаются, и, держась за броню, он заново учится ходить. Потом нужно заставить непослушные ноги бежать, спотыкаясь на каждом шагу, бегом, бегом, пока жизнь толчками, с болью не начнет воз- вращаться в онемевшие члены. На кухне его ждет задубевшая, как он сам, кирзовая каша, и скорее в казарму, нет сил, чтобы смыть с лица и рук мазут и грязь – потом, завтра утром! – и провалиться в бесчувственный сон. Зато зав- тра утром водителей не будят на утренний осмотр, койки они не заправляют, за них это сделают салаги-первогодки! На завтрак они идут после всех, вразвалочку, с нарочито расстегнутыми воротами гимнастерок и небрежно козыряют встречным офицерам. После завтрака солдат направляют на строевую подготовку на плац, а водители покурят всласть махорки и не торопясь отправятся к своим машинам – мыть, чистить, обслуживать.
Когда идет надоедливый осенний дождь, капли скатываются по броне и попадают точно за шиворот водителю тридцатьчетверки. Бесполезно изворачиваться, менять положение, капли с пыточной методичностью капают и капают, и уже промокла спина и то, что ниже спины. Только терпеть и дергать за рычаги.
Лето наступает в мае, а в июле жара достигает пика, броня нагревается до состояния утюга, только что не шипит, и водитель, влезая в чудовищную духовку, чувствует, что вот-вот закипит кровь в жилах. Дороги на танкодроме измолоты в мельчайшую пыль. Пыльные реки в руслах-желобах танковых дорог текут медленными потоками с пригорков, заполняя озерцами ложбины между ними, и когда танк ухает в этот омут, черная волна перехлестывает через переднюю броню, ручейками вливается в люк, оседает на подглазьях, бровях и ресницах, толстым слоем ложится на комбинезон, проникает в самые дальние уголки машины. После возвращения приходится полчаса отхаркивать, отсмаркивать, отплевывать серую пыль, проникшую во все поры и отверстия танкиста. У танка открывается люк в днище, снимается с болтов задняя броня, и пыль выметается, вычищается, выскребывается из всех щелей, вытряхивается и вымывается из фильтров и все- таки где-то остается. А все равно, завтра выезд, и снова все будет в пыли!
Но бывают в жизни водителя-танкиста и светлые моменты. С началом апреля в Узбекистане буйствует бахор – узбекская весна. Степь, сколько охватит взор, одевается в красный плащ тюльпанов. Рубиновые, с яично-золотистой сердцевиной тюльпаны высокими стеблями наматываются на гусеницы танка. Степь жадно зеленеет и цветет, чтобы успеть вырасти и осыпаться семенами. К концу мая все высохнет и пожухнет. А пока – праздник красок и запахов. Сегодня дневной выезд на тактические учения. Преподаватель – майор – собрал курсантов на разбор занятий там, вдалеке, у первого танка. Герка лежит на теплой броне танка и слушает тишину. Чуть слышно журчит радио, не выключенное курсантами. Машина тоже устала и тихо вздыхает остывающим двигателем. Заходящее солнце залило горизонт золотом и бросает длинные синие тени от холмов на угасающую степь. Герка так и лежал бы, вдыхая запахи травы и отходящей ко сну влажной земли, смешанные с запахами танка – горячего масла и горелой солярки.
Запах сизого солярочного выхлопа на всю оставшуюся жизнь будет сладок Герке, как запах его юности. Пройдут годы, забудутся тяготы, и в памяти останется только светлое, пережитое им за эти годы. Останутся ощущения молодого, зреющего мужского тела, веселое и озорное солдатское братство.
Ох уж это детское озорство здоровых молодых ребят, неудержимое желание напроказить, набедокурить.
Вовка Олейник всякий раз на выезде норовит отстать от колонны. «Волга, Волга, я – Днепр четыре, я – Днепр четыре. У меня небольшая поломка, устраню и догоню вас, прием!» В поле за училищем – брошенный жителями, полуразрушенный кишлак, от домов остались только саманные стены без крыш. Получив добро, Вовка сворачивает к кишлаку. Пушка разворачивается назад, люк задраен. Вовкин танк, разогнавшись, ударяет в саманную стену и прошивает ее насквозь, разбрасывая обломки стен, поднимая пыль. Поразвлекшись вдоволь, Вовка очищает танк от саманных осколков и догоняет колонну. «Волга, я Днепр четыре, поломку устранил, следую за вами».
