Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века

Третьего июня полиция арестовала Федора. У него тоже было алиби – человек, работавший вместе с ним в мастерской у Натальи, клялся, что оба они как раз там и находились. Из всей семьи Федор больше всех рисковал угодить на скамью подсудимых. Девятнадцатого марта, за день до обнаружения трупа, его видели в Лукьяновке в выпачканной глиной одежде – именно так должен был выглядеть преступник, если ему пришлось пробираться в пещеру, а потом из нее вылезать. Мальчик по имени Григорий Жуковский рассказал, что ему пришлось чистить одежду Федора. Сам Федор пояснил, что испачкал одежду, потому что спал на земле, вероятно, после попойки. Тот же мальчик подтвердил, что Федор выпил, хотя это едва ли послужило оправданием. Другие свидетели тоже утверждали, что Федор вел себя подозрительно.

Оказавшись под стражей, Федор, что неудивительно, снова стал указывать на своего зятя Луку. Более неожиданным оказалось другое заявление Федора. Он сообщил Красовскому, что нашел ценного свидетеля, которого упустили следователи: человека, видевшего кого-то похожего на Луку возле пещер в то утро, когда убили Андрея. Как ни удивительно, Федор говорил правду, полиция нашла подтверждение его словам.

Федор отыскал свидетеля, печника, несколькими неделями ранее. Тот рассказал о человеке, которого видел 12 марта в семь утра по дороге на завод Зайцева, куда шел на работу. Рассказ этот быстро распространился по всему лукьяновскому муравейнику и дошел до ушей Натальи, тетки Андрея, передавшей слух брату. Печника знали только по прозвищу – Лапочка, – но вскоре Федор его нашел. На самом деле его звали Василий Ященко; он подтвердил полиции, что 12 марта видел неподалеку от завода Зайцева человека, показавшегося ему подозрительным.

Федор, найдя свидетеля, указывавшего, как он полагал, на виновность зятя, предпочел оставить эти сведения при себе – исключительно ради собственной выгоды. Полицейские, записавшие показания Федора, отметили:

Он розыски свои прекратил и решил молчать о своих догадках, рассуждая таким образом, что убитого мальчика не вернешь, а арест [Луки] Приходько неблагоприятно отразится на материальном положении семьи, содержать которую пришлось бы ему, Нежинскому.

Теперь, когда Федор понял, что его самого вот-вот обвинят в убийстве, найденный свидетель открывал ему дверь на свободу.

Как бы главному прокурору Чаплинскому ни хотелось найти в этом деле еврея или евреев, он не мог не считаться с подозрениями прославленного детектива. В начале июня он неохотно сообщил министру юстиции, что рассказ Нежинского может оказаться правдой. Колебания Чаплинского, возможно, объясняются и другим обстоятельством. Шестого июня отец Александр Глаголев, киевский профессор и ведущий христианский специалист по вероучению и ритуалам иудаизма, к которому Чаплинский обратился месяцем ранее, представил экспертное заключение. Отец Александр признал наличие «свидетельств ненависти евреев к неевреям в Талмуде», но полностью опроверг обвинение евреев в ритуальных убийствах. Как и присутствовавшие на совете, созванном Фридрихом II, императором Священной Римской империи, после первого такого случая в Фульде, профессор Глаголев отметил древний иудейский «запрет на употребление в пищу всякой крови», подробно оговоренный в Талмуде. Он подчеркнул: «Запрещение пролития человеческой крови и употребления в пищу всякой крови вообще, насколько мне известно, не отменено и не смягчено» никакими еврейскими текстами. Сама идея кровавого ритуала, по словам Глаголева, идет «наперекор известным принципам еврейства древнего и нового».

Он полагал, что благочестивые хасиды менее всего были способны на такое святотатство.

Оборот, который приняло расследование, крайне беспокоил Мищука. Он уже не считал родных Андрея причастными к убийству, но Красовский шел именно по их следу. Не верил Мищук и в то, что в деле замешаны евреи. Мищук был человеком не слишком образованным, в свое время за плохие отметки его выгнали из гимназии. Но утверждение, что убийство совершили евреи, как уверял профессор Сикорский, казалось ему бессмысленным. Как сыщик Красовский значительно его превосходил. Но на данном этапе расследования именно Мищук проявил более тонкое чутье.

В свободной обстановке он расспросил игравших недалеко от пещеры детей, и те рассказали ему о женщине, «у которой много всякого люду шляется… у нее и бывает веселье, песни, шум… родители говорят… что то дом нехороший, что туда не надо ходить… что она тайная гадалка, опасная, что она знает наговоры, путается во всякие дела и что ее все люди боятся и обходят и что… она воровка и душегубка». Еще дети сказали, что женщину «дразнят» Чеберячкой.

На уголовном жаргоне того времени слово «чибирячка» означало «веселую песню со скандалезным содержанием». Это прозвище рифмовалось с другой кличкой Веры Чеберяк – Сибирячка, – отсылавшей, как видим, к ее криминальным знакомствам и к суровому краю, где ее сообщникам доводилось (или предстояло) отбывать свой срок. Соседи Чеберяк ее опасались. На допросах они называли ее «самой последней женщиной», «темной личностью», «злом».

Чеберяк была вспыльчивой и легко приходила в ярость. Многие истории о ней заканчивались фразой: «Она ударила меня по лицу». Так, к примеру, закончилась ее ссора с соседкой снизу Зинаидой Малицкой, работавшей в винной лавке. Досталось от Чеберяк и другой знакомой – за флирт с мужчиной, которого она считала своим. Но привычка кидаться на людей с кулаками не шла ни в какое сравнение со злодеянием, совершенным ею шестью годами ранее.

Чеберяк спокойно признавалась, что ослепила своего любовника, француза Павла Мифле, плеснув ему в лицо серной кислотой. Как ни в чем не бывало она объясняла знакомым, что всего лишь отплатила Мифле за то, что тот ударил ее по лицу. По другим рассказам, она сделала это в припадке ревнивого бешенства. Каковы бы ни были причины, побудившие Чеберяк покалечить любовника, на суде ее оправдали. Мифле выступил в защиту Чеберяк, сказав, что простил ее, и его слова подействовали на присяжных. После оправдательного приговора их отношения продолжились. Чеберяк сопровождала Мифле в больницу и во французское консульство, где ему как инвалиду назначили небольшое пособие – около пятнадцати рублей в месяц. Она часто навещала его и иногда приводила приятелей обедать к нему в квартиру, расположенную в том же доме, где жила она, только двумя этажами ниже.

Чеберяк испытывала непреодолимую тягу к преступлениям и лжи, действуя под влиянием момента. Она утверждала, что ей двадцать девять лет и что она дочь священника Владимира Сингаевского из Житомира (приблизительно в ста пятидесяти километрах от Киева), который умер, когда ей было шесть лет. На самом деле, как показывает запись в церковной книге, она была крещена 26 августа 1879 года, а значит, весной 1911 года ей был тридцать один год. Женя, сын Чеберяк, сначала сказал полиции, что ему двенадцать, а на самом деле ему было без малого четырнадцать, то есть она родила его в семнадцать лет. Вместо отчества в документах Веры Чеберяк значилось «незаконнорожд[енная]». Чеберяк была дочерью Юлиании Сингаевской из семьи однодворцев (которые были несколько выше обычных крестьян по статусу) и неизвестного мужчины. Благодаря запросам следователей позже удалось выяснить, что никакого священника Владимира из Житомира не существовало.

У Чеберяк было еще одно прозвище – Верка-Чиновница. Когда семнадцатилетняя Вера вышла замуж за Василия Чеберяка, сына отставного капитана, который был старше ее лет на тринадцать, этот брак существенно повысил ее социальный статус. В отличие от матери Андрея Ющинского, которой удалось найти мужа, несмотря на внебрачного ребенка, мать Веры Чеберяк, по-видимому, замуж так и не вышла. От другого мужчины Юлиания Сингаевская родила еще одного внебрачного ребенка – Петра. Вероятно, у Веры было тяжелое детство, и Василий должен был казаться ей спасителем. Однако, хотя Василий был образцовым служащим Киевского центрального телеграфа и успешно продвигался по службе, он никогда не зарабатывал больше сорока семи рублей в месяц – обычной и достойной зарплаты рабочего. Чеберяк – самовлюбленная, склонная к театральным жестам, жадная до эмоций и материальных благ, привлекавшая определенного типа мужчин, – не могла удовлетвориться положением «чиновницы». Воровской притон стал для нее источником дохода и чувственных наслаждений.

Француз Мифле был далеко не единственным ее любовником. Было много других. Зимой 1910–1911 года в ее шайку входили девятнадцатилетний Митрофан Петров, который жил с ней какое-то время и которого Чеберяк называла своим квартирантом, восемнадцатилетний Николай Мандзелевский (Колька-Матросик) и Иван Латышев (Ванька Рыжий). Говорили, что со всеми ее связывали любовные отношения. Некоторых членов шайки она пыталась выдавать за своих «братьев», входил в нее и единоутробный брат Петр (по кличке Плис). Но полиция постоянно им интересовалась, и в Лукьяновке он показывался редко.

В трехкомнатной квартире Чеберяков, находившейся над казенной винной лавкой, происходили бурные пьяные оргии, шокировавшие всю округу. Некоторое время Василий Чеберяк спал в одной комнате с тремя детьми, тогда как во второй была Вера и те, с кем она развлекалась. Василий редко ночевал дома: на телеграфе он работал в ночную смену, уходил из дома вечером и возвращался рано утром, а зачастую выходил еще и в дополнительные смены, чтобы заработать денег сверх жалованья. В тех редких случаях, когда он приходил в неурочное время, гости Веры поили его до полного отупения, чтобы муж не мешал разгулу (в ходе химической экспертизы, проведенной полицией в ее квартире, на обоях были обнаружены следы спермы). Василий даже признавался соседу, что молодые люди, кажется, что-то подсыпают ему в стакан.

Полиция была уверена, что на совести Чеберяк добрый десяток краж. Мищук, удивлявшийся, почему ее до сих пор не арестовали, выяснил, что она была осведомительницей и выборочно предавала своих сообщников, чтобы иметь возможность продолжать собственное дело. Соседи отмечали, что она хорошо одевалась и постоянно меняла шляпы. Однако другие утверждали, что семья едва сводила концы с концами, мебель в доме была ветхая, а на еде приходилось постоянно экономить.

Женя Чеберяк поначалу признался Голубеву, что видел Андрея утром 12 марта, хотя вскоре передумал и стал отрицать, что видел в тот день Андрея или встречался с ним.

В голове у Мищука начала складываться новая гипотеза: он заподозрил, что Андрея умертвили «с целью симулировать ритуальное убийство и вызвать еврейский погром», так как, по слухам, в 1905 году Вера Чеберяк извлекла выгоду из погрома, прибрав к рукам несметное количество еврейского добра. Его догадки могут показаться дикими. Но он был прав, считая главной подозреваемой именно Чеберяк и намереваясь как следует взяться за нее и ее банду. Для того чтобы проверить свои догадки, он хотел арестовать Чеберяк: это была широко распространенная практика, когда подозреваемых задерживали и под давлением заставляли признаться в содеянном. Но когда Мищук посоветовал арестовать Веру Чеберяк, прокурор Чаплинский возмутился: «Зачем вы мучаете невинную женщину?!»

Тогда же Мищук начал плести интриги против Красовского. В письме к начальнику киевской полиции от 13 июня он обвинял Красовского в том, что сыщик якобы склоняет свидетелей давать показания против отчима Андрея. Начальник полиции переслал письмо губернатору, а тот, в свою очередь, – Чаплинскому, который начертал резолюцию: «Между Красовским и Мищуком очень плохие отношения».

Однако Красовскому никто не мешал заниматься родными Андрея. Он приготовился вытащить наружу их заблуждения, размолвки и обиды и построить на них собственную версию преступления.

В июне при обыске на рабочем месте Луки в переплетной мастерской обнаружили вырезки из правых газет, где говорилось о ритуальном убийстве, и засунутый в книгу клочок бумаги с заметками о расположении кровеносных сосудов в височной области – в эту часть черепа Андрей получил около тринадцати ударов. Двадцать шестого июня Красовский распорядился арестовать Луку. Арестовали также его брата и, вероятно, чтобы оказывать эмоциональное давление на подозреваемых, их слепого отца.

Красовский проследил, чтобы Луку в полиции переодели в другой костюм и примерили ему разные шляпы. Ему также сбрили бороду, постригли, покрасили волосы и брови в черный цвет, завили усы. Потом подозреваемого привели на то самое место на граничащей с пещерами улице, где печник Ященко видел «черного», «прилично одетого» человека (Лука в своем обычном виде никак не мог подпадать под это описание). Но, несмотря на все ухищрения, Ященко не смог с уверенностью утверждать, что видел именно Луку.

Сдаваться Красовский не собирался. В присутствии Луки два «свидетеля» (на самом деле полицейские в штатском) «опознали» Луку как человека, которого видели на месте преступления. Потрясенный Лука произнес что-то наподобие: «Арестуйте меня, но не мучьте моих родственников, отца и брата, которые ни при чем». И эту фразу расценили как признание. Красовский был убежден, что нашел преступника.