Дело Бейлиса и миф об иудейском заговоре в России начала XX века
Попытке приписать убийство Андрея евреям препятствовали три фактора: отсутствие улик, отсутствие свидетелей и сопротивление двух уважаемых юристов, которым было поручено дело, – местного прокурора Н. В. Брандорфа и следователя В. И. Фененко.
Позднее Лядов утверждал, что у него не было готового мнения относительно сведений, которые ему предстояло собрать. Однако, по словам Фененко, когда в начале мая Лядов позвал его и некоторых других чиновников к себе в гостиницу «Европейская», он заявил, что «министр юстиции не сомневается в ритуальном характере убийства».
Следователь Фененко и прокурор Брандорф считали «ритуальную» версию абсурдной. Результаты вскрытия указывали на убийство в припадке гнева, но никак не на неторопливый, методичный ритуал ради собирания крови. До приезда Лядова из Петербурга 1 мая оба они искали доказательства, которые бы позволили полностью отмести подозрения в ритуальном убийстве. Одним из потенциальных решений представлялась попытка восстановить психологический портрет убийцы (или убийц). В конце апреля, до приезда Лядова, Брандорф посоветовал следователю Фененко обратиться к И. А. Сикорскому, известному профессору психиатрии, чтобы тот проанализировал все имевшиеся свидетельства. По всей видимости, Брандорф искренне надеялся, что мнение выдающегося ученого поможет покончить с ритуальным обвинением.
Иван Алексеевич Сикорский, почетный профессор Киевского университета Святого Владимира, был одним из наиболее видных русских психиатров. И хотя в скором времени достижения профессора затмил его сын, авиаконструктор Игорь Сикорский, в 1911 году прославившийся изобретением вертолета, заслуги И. А. Сикорского ценили столь высоко, что однажды сам Лев Толстой удостоил его аудиенции в Ясной Поляне. Сикорский был автором работ по общей психологии и многочисленных узкоспециальных трудов на различные темы, от развития детей до влияния усталости на интеллект; его исследования издавались и были широко известны за рубежом. Сикорский начинал как патологоанатом, активно продвигал новую науку криминалистику и систематическое использование психиатрической экспертизы в суде. Его считали экспертом по религиозному фанатизму и народным верованиям: его известная широкой публике работа была посвящена страшному массовому самоубийству на Терновских хуторах, когда старообрядец замуровал заживо двадцать пять своих единоверцев.
В ту эпоху представители всех слоев русского общества были поглощены беспорядочными духовными поисками, процветали нетрадиционные верования и «богоискательство», желание обрести смысл среди тревог и бедствий современной эпохи. Самый известный богоискатель Лев Толстой умер всего несколькими месяцами ранее, осенью 1910 года: писатель пришел к христианскому анархизму, пацифистской философии, отвергавшей основные догматы православной церкви, что и привело к его отлучению. Духовная жажда влекла богоискателей из интеллигентской и аристократической среды к мистицизму, спиритизму, восточным религиям и целительству. Николай II и Александра Федоровна, нуждавшиеся в духовном наставнике, в каком-то смысле были типичными богоискателями своего времени. (До Распутина царская чета в 1900–1902 годах тесно общалась с другим мистиком и целителем Филиппом Низье-Вашодом, которого удалили от двора, поскольку он не помог императрице зачать наследника.)
Мировоззрение Сикорского в значительной мере ограничивали псевдонауки того времени, от социального дарвинизма до физиогномики. Сикорский преклонялся перед Гербертом Спенсером, известным британским адептом социального дарвинизма, и, подобно самому Спенсеру, был одновременно приверженцем дарвинизма и ламаркизма, опровергнутой дарвинизмом теории, согласно которой по наследству могли передаваться приобретенные признаки, в том числе навыки предков. В итоге к концу жизни Сикорский придерживался представления, что все расы делятся на «высшие» и «низшие», выражал беспокойство по поводу роста количества евреев в империи и полагал, что именно евреи виноваты в приверженности к алкоголю русского населения.
Ко времени приглашения выступить экспертом в деле Ющинского научная карьера Сикорского пошла на спад, профессора теснили коллеги помоложе. Он ухватился за неожиданный шанс вернуть себе утраченные позиции и решил извлечь из него максимальную выгоду. В заключении по делу он ограничился четким и лаконичным подтверждением «ритуальной» версии.
Лядов осмотрел пещеру, где нашли тело, встретился с профессором Сикорским, и они побывали в анатомическом театре, где им показали сохраненные внутренние органы жертвы, после чего они поговорили с доктором Н. А. Оболонским, проводившим повторное вскрытие.
Учитывая неоднозначность случая, власти пригласили доктора Н. А. Оболонского и прозектора Н. Н. Туфанова с кафедры судебной медицины Киевского университета Святого Владимира для проведения независимого осмотра тела. Оболонский и Туфанов не поддерживали гипотезу о ритуальном убийстве, но и не исключали ее. Их заключение отличалось от результатов дознания лишь в одном существенном отношении: они пришли к выводу, что в ходе убийства произошло «почти полное обескровливание тела» и что смерть была вызвана «острым малокровием». Как выяснится позднее, выводы эти были сомнительными.
В Киево-Печерской лавре Лядов встретился с архимандритом Амвросием. Если Голубев, подобно Томасу Монмутскому, играл роль сыщика-христианина, то Амвросий был аналогом еврея-отступника Теобальда, «обращенного врага», выдающего тайные ритуалы своих соплеменников.
Амвросий первым заявил о факте существования ритуальных убийств. Он сообщил:
…Я неоднократно имел случай беседовать по этому предмету [о ритуальном убийстве христиан евреями. – Э. Л.] с несколькими лицами и, в частности, с двумя православными монашествующими, принявшими православие из еврейства… Все эти беседы… выработали во мне мнение, что у евреев, в частности у… хасидов, есть обычаи добывать христианскую кровь по преимуществу убиением христианских непорочных отроков. Кровь эта требуется хотя бы в самом ничтожном количестве для приготовления еврейских пасхальных опресноков (маца), в следующей цели. По талмуду, кровь служит символом жизни и по тому же талмуду евреи – единственные господа мира, а все остальные люди лишь их рабы, и вот употребление в маце христианской крови знаменует, что им принадлежит право даже жизни этих рабов. <…> С другой стороны, им хочется, чтобы это сознавали и все неевреи, гои, а потому тело христианина, из которого взята кровь, не может быть так уничтожено, чтобы оно исчезло бесследным. Поэтому всегда такие тела евреи устраивают так, чтобы, с одной стороны, не было указаний на место и лица, где и которыми совершено это преступление, а с другой – чтобы гои, найдя со временем тело, не забывали бы, что над их жизнью евреи имеют право, как господа с правом жизни и смерти.
Кроме того, Амвросий заявил, что «всех в таких случаях ран должно быть определенное число и в определенных частях тела, числом приблизительно сорок пять». Давая показания в мае 1911 года, Амвросий признал, что сам не изучал еврейские тексты, якобы предписывающие ритуальные убийства христиан. Более того, он оговорился, что два монаха, от которых он главным образом получил эти сведения, принадлежали к «кантонистам», то есть к евреям, с двенадцати лет призывавшимся в царскую армию, где они служили на протяжении двадцати пяти лет, мало что зная о собственной религии. Тем не менее на Лядова свидетельство Амвросия произвело сильное впечатление.
Восьмого мая профессор Сикорский дал заключение о психологическом портрете преступников. Оно было основано на поразительном истолковании результатов вскрытия:
…Все обнаруженные на теле Ющинского повреждения нанесены уверенной и спокойной рукой, не дрожавшей от страха и не преувеличивающей размера и силы движения под влиянием гнева…
Если Фененко и Брандорф полагали, что почти полсотни ран, нанесенных без видимой цели, указывали на убийство в припадке ярости, то Сикорский усмотрел в преступлении приметы «бездушной и неторопливой работы… быть может, рукою лица, привыкшего к убою животных».
Чаплинский так докладывал об этих потрясающих открытиях министру юстиции:
…Профессор Сикорский, исходя из соображений исторического и антропологического характера, считает убийство Ющинского, по его основным и последовательным признакам – медленному обескровлению, мучительству и затем умерщвлению жертвы – типичным в ряду подобных убийств, время от времени повторяющихся как в России, так и в других государствах. Психологической основой типа такого рода убийств является, по мнению профессора Сикорского, «расовое мщение и вендетта сынов Иакова»…
В отличие от Голубева и Амвросия, Сикорский не был реинкарнацией персонажей прошлого. В драму об обвинении в ритуальном убийстве он ввел новую роль – эксперта-психиатра, – добавив к мифу современную деталь. «Народность, поставляющая это злодеяние, – заключил Сикорский, – будучи вкраплена среди других народностей, вносит в них с собою и черты своей расовой психологии». Раса, генетика, унаследованные модели поведения – Сикорский с псевдонаучной точностью переписал миф на новый лад.
Выводы Сикорского, Амвросия и патологоанатома убедили Лядова в том, «что Ющинский был убит евреями». Но где искать виновного?
Лядов проявил необычайный для чиновника высшего ранга интерес к ходу расследования. Он привлек внимание к показаниям мальчика Павла Пушки, сообщившего, что Андрей собирался купить порох у еврея из Слободки. По словам Фененко, Лядов дал ему понять, что, «как только будет установлена личность этого еврея, последнего нужно будет привлечь в качестве обвиняемого и заключить под стражу».
Еврея, торговавшего порохом, не нашли, зато обнаружилась другая подходящая кандидатура. Пятого мая 1911 года Голубев сообщил следователям:
Вблизи ее [пещеры. – Э. Л.] расположена огромная усадьба жида Зайцева. Управляющим усадьбой и кирпичным заводом состоит некий жид Мендель… [который] после обнаружения трупа Ющинского держал себя несколько странно: например, раздавал ребятам конфеты и просил ничего полиции не говорить.
Это первое упоминание имени Менделя Бейлиса в материалах следствия. (Как мы помним, Бейлис был не «управляющим», а приказчиком на кирпичном заводе. Все остальное – ни на чем не основанная сплетня.) На следующий день Голубев снова упомянул «какого-то еврейчика Менделя». «Лично мое мнение, что убийство скорей всего совершено или здесь [в усадьбе Зайцева] или в еврейской больнице [примыкавшей к территории завода], – сообщил он властям, добавив с напускным смирением: – Доказательств, конечно, этому я представить не могу».
Но он был намерен заняться их поиском.
«НЕКИЙ ЖИД МЕНДЕЛЬ»
Четвертого мая 1911 года пристав Николай Красовский, служивший на западе Украины, получил срочную телеграмму, которая гласила: «По распоряжению губернатора немедленно отправьтесь в Киев».
До осени 1910 года Красовский исполнял обязанности начальника киевской сыскной полиции. Эту должность он получил тремя годами ранее после громкого скандала, когда выяснилось, что тогдашний глава сыскного отделения Спиридон Асланов был подкуплен прославленным киевским «королем воров». «Король», колоритный жулик по кличке Цилиндр, похвалялся, что его ежегодный доход составляет сто тысяч рублей, и гордился, что ворует только у состоятельных людей, щедро делясь добычей со своим отрядом карманников, взломщиков и домушников. Подарки, врученные им Асланову, в том числе кольцо с бриллиантами, обеспечивали «королю воров» неизменный успех.
Красовский быстро завоевал уважение, одно за другим раскрывая нераскрытые преступления. К осени 1908 года он снискал славу местного Шерлока Холмса, раскрыв самое сенсационное преступление – убийство в доме Островских. Смерть мужа и жены, заколотых в собственном доме, а вместе с ними их молодого приятеля, прачки и портнихи, потрясла весь город. Шли дни, а убийцы разгуливали на свободе. Василий Шульгин, киевский журналист и политический деятель, вспоминал: «Целых две недели город был как бы под влиянием какой-то черной тучи, которая повисла над ним».
Разогнав эту тучу, Красовский проявил себя как блестящий детектив. Его можно назвать настоящим виртуозом судебной экспертизы. (Сама эта область была развита в дореволюционной России, где химики изобрели способы выявлять следы крови и некоторых ядов, применяемые по сей день.) Красовский отличался необычайной наблюдательностью. Он мастерски вел допрос. Ростом выше среднего, добродушный с виду, голубоглазый, с пышными усами, неторопливый, он умел разговорить людей – как простой народ, так и преступников. К тому же он был хитер и бесстрашен, умел настоять на своем. Когда сыщики обнаружили драгоценности, предположительно принадлежавшие Островским, в доме известного вора, один Красовский сомневался в его причастности к убийству. Он доказал, что гравировка на драгоценностях была подделана мстительным преступником (не имевшим отношения к убийствам), чтобы подставить своих врагов. В городе с самым высоким в Российской империи уровнем преступности, где два из трех преступлений оставались нераскрытыми, Красовского считали героем, поскольку он выследил и поймал четырех убийц, в том числе одного психопата, признавшегося в еще десяти убийствах и хваставшегося умением заколоть человека, почти не пролив крови.
Красовский, несомненно, заслуживал того, чтобы его назначили не просто «исполняющим обязанности». Но, как часто бывало в ту эпоху, его необычайный талант не был вознагражден. На постоянную должность начальника Киевского сыскного отделения назначили Евгения Мищука, служившего в Петербурге и явно сумевшего там втереться в доверие. Теперь Мищук безнадежно запутал расследование убийства Андрея Ющинского, и Красовского вызвали – почти из изгнания – вести сыск по делу, которому вскоре суждено было стать самым скандальным в ту эпоху.
В этот деликатный момент – после промаха с арестом родных мальчика и на фоне провокационной антисемитской пропаганды – государству потребовался политически благонадежный профессионал с безупречной репутацией. К Красовскому благоволил и Союз русского народа. Чаплинский, прокурор палаты и главный сторонник «ритуальной» версии, решил, что более подходящего человека не найти. Правда, Чаплинский был назначен в Киевскую судебную палату всего за два месяца до этих событий и толком не знал Красовского; ему нужен был тот, кто сделает, как скажут. В этом отношении назначение Красовского оказалось катастрофической ошибкой.
Красовский неохотно взялся за новое задание. Годом ранее, когда ему пришлось уступить Мищуку должность начальника киевской сыскной полиции, он спокойно обосновался в провинциальном Ходоркове, на месте своего нового назначения. Он настороженно отнесся к приглашению взяться за еще одно громкое дело, усвоив по опыту, что, «кроме интриг и неприятностей со стороны сослуживцев и вообще со стороны окружающих», он ничего от этого не получит. Тревожные предчувствия подтвердились. Лядов, петербургский чиновник, присланный в Киев для пересмотра дела, настоял на том, чтобы участие в расследовании Красовского держали в секрете. Никто не собирался сообщать Мищуку, что тот фактически отстранен от дела. Красовский понимал, что Мищук тем не менее узнает, чем занят давний соперник, и, возможно, попытается отомстить. Усложняло ситуацию и то, что корпус жандармов – тайная полиция, уполномоченная производить аресты без формальных обвинений, – вела собственное расследование. В течение нескольких месяцев вокруг дела образовался клубок интриг и козней.
***Владимир Голубев нашел подходящую кандидатуру на роль подозреваемого в начале мая: его выбор пал на приказчика зайцевского кирпичного завода Менделя Бейлиса. Правда, через несколько дней следствие потеряло интерес к «жиду Менделю», как называл его Голубев. Получив наводку от Голубева, Фененко осмотрел завод Зайцева и прилегавшую территорию, но ничего там не обнаружил, в том числе подвалов, о которых упоминал Голубев. Фененко раздражала манера Голубева являться к нему в участок без предупреждения и разглагольствовать о евреях, крови и убийствах. Однако Лядов настаивал на том, чтобы к Голубеву относились с уважением и давали ход всем его «подсказкам». Одиннадцатого мая, докладывая министру юстиции о положении дел, Чаплинский упомянул подозрения, касавшиеся Менделя, но отметил:
…Все допрошенные за последние дни свидетели не дали никакого существенного материала к раскрытию этого преступления.
Четырнадцатого мая 1911 года, когда Лядов отбыл в Петербург, «Русское знамя», газета Союза русского народа, в отчаянии вопрошала читателей:
Вы думаете, что всемирный жид не пожалеет миллионов на тушение дела? Вы думаете, что этот всемирный ростовщик и мошенник не пригрозит во внешних займах? Вы думаете, он не пригрозит даже международными осложнениями, если дело Андрюши Ющинского не будет затушено?
Газета утверждала, что власти «уступили [евреям] вопреки закону, логике, правде, и самолюбию русского народа» и убийц никогда не привлекут к ответственности.
«Русское знамя» негодовало, что из Петербурга не прислали ни одного приличного сыщика и что дело якобы остается «под непроницаемым покровом тайны». Не исключено, что такая неосведомленность объяснялась обычным бюрократическим хаосом. А может быть, ее причиной послужила некая неразоблаченная интрига («интрига» и «камарилья» – два слова, чаще всего встречающихся на страницах воспоминаний царских чиновников). Однако у киевских и петербургских властей имелись веские причины не сообщать праворадикалам о ходе следствия.
На этом этапе расследования чиновники, негласно поддерживавшие «ритуальную» версию, похоже, испытывали сомнения. Они вынуждены были признать, что не смогли найти подходящего еврея, то есть такого, против которого нашлись бы улики. Поэтому пока держали в тайне от общественности выводы известного психиатра Ивана Сикорского, считавшего убийство Андрея частью «вендетты сынов Иакова». За неимением подозреваемого подобное открытие, притом что властям не удалось найти преступников, рисковало взволновать население и повышало вероятность погрома, которого правительство не хотело допустить «ни в коем случае». Пройдет еще несколько недель, прежде чем удастся найти подходящего обвиняемого.
Тем временем Красовский вел расследование в совершенно ином направлении.
Как позже с неодобрением вспоминал местный прокурор Брандорф, Красовский «не отличался особо стойкими нравственными качествами и способен был, в случае надобности, вести двойную игру». Ради того, чтобы сохранять свободу действий, Красовский вынужден был потакать черносотенцам, часто встречался с Голубевым и его главным сыщиком – некогда полицейским осведомителем, ростовщиком и бывшим владельцем борделя Розмитальским, в беседах с ними утверждая, что возможность ритуального убийства представляется ему вполне вероятной. Задачу Красовского несколько облегчало отсутствие на тот момент какой бы то ни было убедительной версии преступления: правдой могло оказаться что угодно, и здесь он был вполне честен.
Почтение, с каким Лядов относился к Голубеву и его соратникам, равно как и другие его действия, еще нельзя было считать признаком созревшего антисемитского заговора. Красовский и другие следователи могли относиться к их намекам по своему усмотрению.
Сразу по прибытии в Киев Красовский тщательно изучил вещественные улики. Он ужаснулся, узнав, что полиция и толпа народа разворотили все на месте преступления, оставив лишь ничтожные мелочи, с которыми можно было работать. На пропитанном кровью клочке наволочки, найденном в кармане тужурки Андрея, были обнаружены следы спермы – возможное указание на сексуальные мотивы преступления. На пряжке пояса отчетливо виднелись два отпечатка пальцев – над первой буквой слова «училище» и под ней – но, к сожалению, после того как их присыпали двумя разными порошками, «проявить» отпечатки уже не удалось. В отсутствие орудия убийства почти полсотни ран, нанесенных мальчику, не навлекали подозрений ни на кого конкретно. На тужурке Андрея остался грязный оттиск в виде маленькой елочки, оказавшийся следом редких галош фирмы «Колумб», однако ни у кого из фигурантов подобных галош не нашли. Глина, прилипшая к одежде Андрея, была идентична той, что имелась в пещере, и возможности определить, где совершено убийство, это обстоятельство не предоставляло, хотя Красовский и проверил одну важную гипотезу. Опираясь на метеорологические бюллетени, из которых явствовало, что температура в Киеве поднималась выше нуля лишь два дня, 16 и 19 марта, Красовский пришел к мысли, что тело перетащили в пещеру в один из этих дней, когда глина и листья могли пристать к одежде мальчика, а затем присохнуть. (Этот вывод противоречил результатам вскрытия, показавшим, что тело перенесли в пещеру еще в состоянии трупного окоченения, то есть в течение двенадцати или двадцати четырех часов с момента смерти.) В конце мая Красовский осмотрел кирпичный завод Зайцева, но, как и Фененко, ушел оттуда в полной уверенности, что убийство произошло не там. Он кратко переговорил с Менделем Бейлисом и попросил его показать свои галоши. Галош фирмы «Колумб» у Бейлиса не оказалось – лишь поношенная пара популярной фирмы «Проводник».
Для того чтобы раскрыть преступление без вещественных доказательств и свидетелей, Красовскому необходимо было заставить людей рассказывать то, о чем они не хотели говорить. Ему требовалось найти способ влиять на эмоции, чтобы непрошеные воспоминания заставляли губы шевелиться, а слова, застрявшие на языке, вырвались наружу. С уликами, которыми располагало следствие, он не мог раскрыть преступление, но надеялся найти убийцу, докопавшись до тайной истории семьи Андрея со всеми ее горечью, обидами и отчаянием.
То, что Красовскому удалось узнать о семье, вызвало у него серьезные подозрения. Арест родных Андрея был ошибкой, в их защиту высказывались в Думе, им возмущались праворадикалы. Но это не помешало Красовскому пойти по следу: он склонялся к мысли, что Андрея и правда убил кто-то из своих, как подозревала его тетка Наталья.
У Луки Приходько, отчима Андрея, как будто имелось надежное алиби. Колбасов, его начальник, утверждал, что Лука десять дней и ночей провел в переплетной мастерской, где работал, спал и принимал пищу. Однако между ними существовала эмоциональная привязанность, они были собутыльниками, к тому же, как поговаривали, Лука состоял в любовной связи с женой Колбасова. Трудно сказать, как это могло сказаться на показаниях Колбасова, но совершенно очевидно, что мотивы у него могли быть самые разные.
Слишком многое указывало на возможную причастность к преступлению Луки, а также Александры, матери Андрея, и ее брата Федора Нежинского. Внимание следствия сосредоточилось на самом очевидном мотиве – деньгах. Следователям сообщили, что у пещеры, когда нашли тело Андрея, его дядя Федор сказал, что мальчика убил отчим или кто-то из родных «из‐за векселя». На допросе Федор подтвердил, что обвинял своего зятя Луку и что причиной убийства считал деньги.
На этом этапе наконец возникает – правда, тенью – еще один таинственный персонаж, о котором все говорили, но которого никто так и не увидел. Отсутствующий отец Андрея Феодосий Чирков жил с Александрой два года. Когда она ждала от него второго ребенка, девочку, умершую вскоре после рождения, Чирков уехал из Киева служить в царской армии. Примерно в то же время его родные продали скромную усадьбу, и часть вырученных денег досталась Чиркову. К моменту убийства Андрея никто не знал наверняка, жив ли он, хотя ходили слухи, что он погиб в Русско-японскую войну.
Известно было, что Чирков любил играть в карты и «бывал в среде товарищей сомнительного свойства». Те, кто его знал, почти не сомневались, что полученные им от родных деньги у Чиркова не задержались. Но после исчезновения Чиркова возникла легенда, что он оставил некий «вексель». Александра часто хвастала, что на имя Андрея отложены деньги, около тысячи рублей. Андрей, тосковавший по отцу (говорили, что он даже расспрашивал проезжавших солдат, не слышали ли они о нем), заполнял эмоциональную пустоту, на свой лад перекраивая историю, выдуманную матерью. Одному из своих друзей-евреев Андрей сказал, что отец оставил ему шестьсот рублей и что он живет на проценты с них. Так ему хотелось верить, что отец его обеспечивает.
«Вексель» был семейным мифом, орудием в родственных перепалках и утешением для мальчика. Но после убийства, когда слезы могли смыть прежние обиды, миф всплыл, чтобы преследовать семью, подобно злобному домовому. Появились свидетели. Обнаружились и настораживающие обстоятельства.
Следователи выяснили, что Лука и Александра весьма подозрительно вели себя в редакции местной газеты, куда пришли, чтобы дать объявление об исчезновении Андрея. «Они держали себя совершенно хладнокровно, спокойно», – сообщил следователям сотрудник газеты. Муж с женой поразили его тем, что «были спокойны и улыбались». Прачка тоже заявила, что Александра и ее брат Федор говорили об исчезновении Андрея с улыбкой. Разгоряченное воображение киевлян породило фантастические слухи: якобы кто-то видел, как мужчина и женщина, похожие на Луку и Александру, нанимают извозчика, а сами тащат большой тяжелый мешок. В другой версии чета выдавала завернутое в тряпки тело за больного ребенка, которого везут в больницу.