ЕАМ. Записки дилетанта. Сказки и истории, книга 1

«Они хочут свою образованность показать, и говорят о непонятном!»

    А. П. Чехов, «Свадьба»

У нас говорили: «Вы слишком учёный. Здесь такие цитаты… Вы хотите показать, что вы образованный, это негуманно. Нельзя цитировать того, чего другие не знают!». Почему-то именно самое яркое, талантливое, учёное представляется самым опасным, хотя…»

    О. Седакова, «Посредственность»

Давеча одна из замечательных умничек и моих самых ценимых читательниц, «обозвала» вашего покорного слугу снобом, сердито обвинив меня (а точнее, мои тексты) в следующих «страшных» грехах (ежели я правильно помню порядок): снобизм, лень, нелюбовь к читателю. Что ж, упрёки в снобизме и лени я с удовольствием принимаю (слегка гордясь даже, что в том же обвиняли и любимого Набокова, а Пруст и вовсе обвинял в них самого себя), но всё ж замечу, что если считать определением снобизма «тщательное следование вкусам, манерам и пр. высшего света и пренебрежение всем, что выходит за пределы его правил; претензии на изысканно-утонченный вкус, исключительный круг занятий и интересов»[72 - От английского snobbism – определение из современного энциклопедического словаря, однако.], то в моём случае справедливо лишь не «пренебрежительное» даже, а – вполне себе равнодушное отношение ко всему, что выходит за рамки моих[73 - «Моих бабочек (вспомните «Другие берега» от VVN) – и как, интересно, я стал бы всё это объяснять?»] интересов, привязанностей и любовей. Не более.

Потому как именно текст – то самое единственное место, в котором я считаю собеседника (или, чаще – собеседницу) априори равными себе, достойными уваженья, и поэтому-то[74 - «Вот поэтому-то» – не в первый и не в последний раз прозвучит здесь эта интонация Веры из «Дара» – вспомните, когда это было сказано..] совершенно не пытаюсь подстраиваться под их настроения, желания или ожиданья[75 - Что мне частенько приходилось проделывать, например, в чате]… Скорее всего, это просто – возрастное, но ведь и игра безотчётного неба в тексте достигается опытом[76 - «Достигается потом и опытом… Безотчётного неба игра» (О. Мандельштам). Опытом – тем самым, парадоксовым другом. Да и Пастернак, говорят, к старости удивлялся: зачем чужие стихи, когда есть он?]… И чем дальше, тем яснее понимаю я, что ежели кому-то незачем этот текст[77 - Интонации «Хромой судьбы», вам не послышалось], то пусть откупорит шампанского бутылку… иль перечтёт – ну что-то там ещё[78 - И если в «Со-твореньи» перечесть «Женитьбу Фигаро» было предложено скорее шутливо, то здесь – уже вполне серьёзно. Впрочем, мои «не-читатели и её не читают… не говоря уж о перечитываньи…]. Моё же дело – просто позвать в сказку, в текст, иногда – насмешливый, иногда – с лёгким привкусом сновиденья или ужаса, полюбоваться жемчужностями океана или мреющими облаками, поулыбаться, поразмышлять или попечалится чуть, побродить с вами в тех самых литературных и философских слегка лесах[79 - В которые нас однажды завёл в своих лекциях У. Эко]…

Но в том, что касается постоянства и ограниченности мест прогулок, тех самых книжных предпочтений и ссылок – увы! Я всё так же соглашаюсь с Борхесом, что почти у всякого плохого писателя можно найти пару хороших страниц. Но… зачем!?[80 - С интонацией голливудского киногероя, который видит, как его возлюбленная, рассердившись на какой-то пустяк, спускает в пропасть броневик с награбленным золотом – целью всего фильма…] Зачем, уподобляясь некоему легендарному петуху, искать где-то жемчужные зерна[81 - Сами же помните, где], тогда как у любимых авторов в текстах – кругом сплошные сокровищницы: ожерелья, жемчуга, рубины[82 - «Сколько сказок, и каменьев – в зеркалах…» © чудесный «Али-Баба», голосами В. Смехова, Юрского, Теняковой и др.], золотоносный песок…

Ну и (в качестве небольшого само-оправданья) добавлю, что обычно достатошно легко включаю в long-list (ну… не в «Избранное» же, разумеется, о котором см. чуть дальше – «Игры в списки»[83 - Следующий за этим фрагмент текста, весьма программный]) любого понравившегося, в меру «конгениального»[84 - Это Остапо-Бендеровское словечко встретится нам ещё не раз… А ведь означает оно «созвучный по духу»] автора, прошедшего испытательный срок – своим вторым[85 - Вполне понятно же, почему именно вторым, правда? Потому что первый попавшийся – может быть вовсе случаен и нехарактерен…] текстом. Итак, со снобизмом – разобрались, надеюсь?

Так, что у нас далее по списку? Сверимся с картотекой[86 - «Картотека у него! Бюрократ!» (© – «Берегись автомобиля»)]… О, да! Лень. Тут всё более чем справедливо. Мало того, моя лень – внутренняя, исходная, истомная, не видящая вовсе стимулов к своему преодоленью. Да и вправду, зачем!?[87 - А вот здесь с другой интонацией, которая, пожалуй, ближе к интонации Воланда, говорящего Маргарите: «Зачем же самой-то было трудиться»? Или с усталой интонацией Обломова, раньше других осознавшего, что усилия, затраченные на что-то, зачастую не стоят результата. А если и сам процесс не доставляет удовольствия… И фан в тему: «Обломов любил Ольгу, но как-то по-русски: лёжа, вяло и недолго…» © чьё-то гениальное школьное сочинение]

И, наконец – «нелюбовь к читателю»… Ох, а вот это, увы – правда. Но, право слово… за что ж, скажите на милость, мне его любить? Ежели девяносто девять из ста читателей, проглядев написанные (изящно и вдохновенно, между прочим!) полстранички, скажут, зевнув: «муть голубая», и возвратятся к своим любимым текстам[88 - И это я об умеющих читать, заметьте. Причем я веду речь даже не о читателях, воспитанных на современной mass media, эти и вовсе, в большинстве своём, безнадёжны.]?. Беда в том, что «российский читатель-современник представляет собой продукт того литературного воспитания, которое мне глубоко апатично»[89 - Занятная перекличка, высказано это было Розановым более века назад, а мне давеча попалось в статье В. Ерофеева о Розанове – «Гоголь и Розанов».]… Итак, «ан масс», как говаривал незабвенный Выбегалло[90 - Ну, уж его-то вы помните же], читатели мне скушны (за очень редкими исключеньями)[91 - Могу некоторых даже поименовать («мы поимённо вспомним всех…» – только не как у Галича): Салве, Страй (Strider), Сопляк, Демиург (Деми), Влади… а больше до-читавших и не припомню;-) О читательницах речь дальше]. И ничего с этим не поделаешь, вспомните опять Набокова, у которого тоже не было «идеального читателя», он лишь представлял его себе в виде розовощёкого бородатого интеллектуала, посасывающего трубку[92 - «Лолита»… Вспомним ещё и Стругацких, удивлявшихся, как это выковался читатель, способный читать такое], а я… гм… – даже и представить не могу.

Совсем иное дело – читательницы. Признаюсь, вот их благодарное вниманье, их улыбки и мненья – мне отнюдь не безразличны, и я с жадностью ловлю малейшие отзвуки ими прочитанного и сказанного… Что ж, давайте попробуем представить идеальную читательницу: чувственную, чувствительную, слегка влюблённую, слегка скучающую умницу, отыскивающую в моих сказках – отголоски и россыпи своих фантазий, своих детских воспоминаний, своих влюблённостей, со-творяющую текст вместе со мною. Ту, что следует (так же капризноприхотливо, как это писалось!) – своим законам чтенья моего текста: от последовательного, терпеливого, фраза за фразою, пере-читывания, вслушиванья, вглядыванья в кружева во время вечерней ванны, до укладывания любимых сказошных отрывков (пусть даже их совсем чуть-чуть!) на любимое место в офисе, где лежат заветные вещички; от «купания» в тексте (с возвращением к нему вновь и вновь, или иногда – вовсе без оного!), до распечатывания и «таскания с собою в сумочке» – опять же «избранного», или даже комментариев[93 - Я бы не сказал, что «Избранные места из переписки с друзьями» Гоголевские – тут при чём %-). Кроме того, подозреваю, что некоторые читательницы узнают тут себя… уж простите, угу?]. А ведь возможно ещё – улыбчивое любопытство, поток ассоциаций, чтенье сначала без сносок, а уж потом, или… Да что я – все вы, кому хоть раз приходилось испытывать муки со-творенья, и сами это знаете не хуже меня…

Ну и почему же должен я, ради неких абстрактных читателей, (а вовсе не ради этих, моих, любимых, понимающих меня с полу-слова, полу-вздоха) – жертвовать улыбчивой и самодостаточной, вполне себе объёмной и забавной свободой текста[94 - Тут мне при втором чтеньи послышалась свобода «Самовыраженья» и я попросил Сама… не выражаться. Конечно, о полной свободе тут говорить не приходится, но…], отвечающей моему, и, дай Бог – чьему-нибудь ещё (а вдруг?) нынчешнему состоянию – вот – сейчас? Нетушки-нетушки.

Давным-давно, ещё в «Поисках времён», я сделал первую попытку некоей (пусть и не слишком жёсткой) структуризации текста и «подгонки» его под существующие каноны[95 - Увы… весьма Прокрустовы, скорее законы жанра] восприятия литературного текста. И… вот признаться ли? Если к «Со-творенью» я ещё иногда возвращаюсь (и с удовольствием!), то к «Поискам» – лишь местами[96 - Причём место это, прежде всего «Однажды случившееся – или воспитание чувств», конечно же.Словом, «There are places, I remember… all my liiiiife» © волшебный альбом «Rubber Soul», The Beatles.]. Подозреваю, что как раз теми, где нет «придуманности», искусственности, во имя вот этого нелюбимого (ах, как он чувствует мою нелюбовь[97 - «Почувствует! В тот же момент почувствует!» (© Коровьев)] – ну и фиХ с ним!) читателя.

Так что – нет-нет, не отрекусь – «от самой безнадёжной и продрогшей – из актрисуль..»[98 - А. А. Вознесенский (тогда ещё здравствовавший)] – ни от строки, ни от странички текста, ни от способа его чувствовать, сотворять. Но…

А вот до этого «но» замечу, что мне, по счастью, не приходится во имя денежного или сиюминутного[99 - Читай «прижизненного». «После же смерти моей…» © «Хромая Судьба»] успеха жертвовать собственными желаньями и прихотями, так что «пишу я ради совершенно конкретного удовольствия…»[100 - Опять же – В. Набоков], и ради тех редких мгновений со-творенья, когда чья-то душа откликается вдруг… Откликается – там, на небесах, слыша созвучья, даря пониманье[101 - А как «нам понимание даётся» – вы помните…]. А утвержденье «читатели читают тех, кто их любит, или ненавидит»[102 - (© акико)], а не тех (добавлю от себя) кто к ним равнодушен, считая большинство из них иными, гоблинами и прочими неприятными созданьями[103 - С интонацией А. Привалова: «… и прочих тихих созданий…» (© АБС)] – быть может, и справедливо, но… Послушайте, ну неужто (вспоминая навскидку): Набоков, Бунин, Булгаков, Чехов, Стругацкие, да сам Толстой наконец – любили людей, «решали их проблемы»? Да Бог с вами, конечно же, нет – ведь именно тогда, когда они пытались это делать[104 - Разве что кроме Набокова, который мудро даже и не пытался этого делать, искусно отдавая, в то же время, дань коммерческой стороне своих писаний] становились дидактичны, стандартны, да и… просто скушны.

Кроме того, я бы всё же не стал позиционировать эти тексты как «десертное желе – вкусно, но бесформенно»[105 - (© акико)] (хотя против и возразить нечего, чем плохо: к кофею, да в хорошем настроении, несколько страничек такой «вредности»?). Не стал бы, хотя б потому, что они вообще никак не позиционируются: «не написал… случилось так»[106 - И ещё раз Вознесенский нынче]. И, право ж, очень жаль, если у моего гипотетического[107 - В первый раз мне это определение встретилось давным-давно, у Ал. Крона, в «Бессонице». Это уже потом стали доступны Эко и К°] «идеального» (или хотя б доброжелательно-внимательного читателя, а уж тем более – читательницы, не дай Бог!) возникнет ощущение пренебрежения ими – это вовсе не так, хотя тексты эти (практически все, за исключением нескольких сказок и отрывков, написанных «под заказ» для совершенно конкретных читательниц), писались прежде всего – для себя, для того Самого «конкретного удовольствия». Но, поверьте, читать текст их глазами – удовольствие не меньшее… Вспомните, наконец, пару эпиграфов к «Сотворенью»[108 - «Для меня литературное произведение существует только в том случае, если дарует то, что я могу неточно назвать «эстетическое блаженство» – это ощущение связи с другими состояниями бытия, в которых искусство (любовь, нежность, доброта, экстаз) – являются нормой» (В. Набоков) и «Я пишу потому, что писать для меня – величайшее артистическое удовольствие. Если моё творчество нравится немногим избранным, я этому рад. Если нет, я не огорчаюсь. А что до толпы, то я не хочу быть популярным романистом. Это слишком легко» (О. Уайльд).]…

Ну во-от, начинается: «опять ссылка? Да ссылки тебе дороже людей!»[109 - (© акико)], «Прекратите цитатничать!», «Я хочу видеть ваши мысли»[110 - © имя им… легион © И ещё старый фан про «быстрей, быстрей… пока не началось!» – всякий раз опасаешься это услышать;-)] – ах, избавьте, избавьте меня от ужасной участи, от необходимости это слышать… Ведь цитируя – здесь и сейчас! – конкретный текст, конкретную строчку, я «оживляю» души любимых авторов, и вместе с ними со-творяю новую, сиюминутную реальность – для и во имя – тех, кому эти цитаты адресованы – вот в это самое мгновенье. Цитаты, ссылки, аллюзии в этом контексте – всего лишь «упоминательная клавиатура»[111 - Это опять ссылка! © О. Мандельштам, он же автор роскошного высказывания: «Цитата есть цикада…»], добавляющая дополнительные измеренья, оттенки, обертоны, нюансы… Не говоря уж о том, что «все мы просто обречены на цитаты…»[112 - Е. Страннолюбский – и блистательное продолженье: «… даже те, кто этого не понимает, ведь сами слова…»]. И вот ещё лыко в строчку оттуда же: «Мне скушна и неинтересна манная каша[113 - Не Бэрриморова: «Овсянка, сэр!», прошу заметить, и даже не та, Денискина из «Тайное становится явным»] в головах большинства моих читателей, так почему же я должен кормить их с ложечки, ежели их вздорные представления и вкусы – там, у подножия моей башни из Слоновой кости – так далеки от моих?»[114 - Опять Е. Страннолюбский] – ну и конечно, тут немедленно должен вспомниться Бальмонт: «Почему я, такой нежный, должен всё это выслушивать!?»[115 - То ли очередной литературный апокриф, то ли – едва ль даже не воспоминания Цветаевой о Бальмонте, ехавшем – кажется, с левфовцами в одном поезде (Яндекс не помог, а ещё всезнайка)].

И наконец (после таких небольших, до главного «но» – отступлений) – о самом страшном, на мой вкус, грехе, о котором, кстати, пока почти и не упоминалось даже… О грехе Само-любования. Грешен, признаюсь, хоть с этим и борюсь. Грех сей, пусть и не искажающий истины реальности (видит Бог, ни словечка… – гм, ну, почти ни словечка – неправды нет в этих текстах), а только лишь – меняющий освещение, подсветку, фон, интерпретацию, наконец – есть. Да ведь общеизвестно (или это я сейчас придумал?): зритель влюбляется в героиню фильма только ежели и сам режиссёр, и оператор, и вся группа – смотрят на неё влюбленными глазами… А влюблённость, как и всякая сотворённая реальность – всегда меняет освещенье. Вот я и…

Что ж, на этом – манифест воинствующего снобизма или этакую «апологию сноба»[116 - Была же «Апология Сократа» Платоновская, скажем… Кстати,само словечко это (спасибо Вики-педии) означает (от др. – греч. Ono^oyia): защитительная речь или защитительное письмо, сочинение, текст, направленный на защиту чего или кого-либо. Предполагается, что объект апологии подвергается внешним нападкам] прошу считать законченной.

До.

До – новых встреч в эфирах (в каком-нибудь из них – возможно, и в том самом, в котором мы все пребудем в «распылённом состоянии», как принцессин батюшка у Пристли[117 - «31 июня» – но, кажется, это есть только в фильме, а не в книге…])…

Но…

Плетенье ткани повествованья, или игры в списки

Вот и вправду – в книге, в силу привычки читателя, должно быть действие, событие, ибо «что толку в книгах без событий и разговоров?»[118 - О да. Любимейшая «Алиска в стране чудес»]… В ней должна дышать «почва и судьба»[119 - И кончаться искусство – согласно Борису Леонидовичу], рассказываться какая-то история, пусть хотя бы и о том, как «герцог Бофор сбежал из Венсенского замка»[120 - Двойное, даже тройное дно: моё чтенье «Двадцати лет спустя», потом – Крапивинских «Всадников на станции Роса», а потом, собственно, опять сам Дюма. А в целом… нужен, желателен-таки хоть какой «дискурс», да;-)]. А если никакой такой[121 - Словечко «такой» вставлено позднее, под влиянием, по-видимому, утреннего чтенья писем Булгакова…] истории нет, если всего лишь мгновенные впечатления, «запечатлённые»[122 - Угу-угу… как тот, Лесковский ангел. А кроме того, «впечатленья, запечатлённые», не говоря уж о корне «чат» – дивная стилистическая тавтология (не путать с тавтологией, откуда воронка ассоциаций к «мушке из чёрной тафты» и Анжелике (дивной Мишель Мерсье!) из «Анжелики»)…] осознанием уже post factum, вплетают в себя прошлые и нынешние воспоминанья, создавая странный, изящный, кружевной, но, увы![123 - «Всем хорошего, да вот беда! – умом тронутого Дона…» © АБС, то есть интонация Аркадия и Бориса Стругацких из..] – неосмысленный и без строгого плана узор? Текст, состоящий местами из красивостей, местами – из несвязностей, или вовсе прорех, сквозь которые бьёт солнешный свет реальности[124 - Той самой реальности, которую узор этот тщетно пытался вплести в свои сети. Ах, сети? Ну и куда тут деться от: Кузмина, от «Тятя, тятя! Наши сети…», сетей Шелоб, глобальных сетей? Да и сети «обычных» паучков тоже вспомним… Но – мы отвлеклись.], или сквозь которые – в другом уже месте, в другие времена – пробивается лунный свет запретных, нереальных, сонных откровений (о них знают лишь наши-шварцевские тени[125 - «Тень, знай свой место!» – от Шварца, Андерсена и…], да и самим себе-то мы не всегда готовы в них признаться) – и всё это не заслуживает названья «ткань повествованья». И пусть даже Алиска[126 - Которую я с течением времени всё меньше и меньше почему-то считаю реальной девочкою; несмотря на мягкую нежность черт её самого знаменитого фотопортрета, она всё больше превращается для меня в некое сказошное существо… («Единорог! Это… сказочный-то зверь?» © кажется, Дж. Тербер)], как вежливая девочка, время от времени подбирает в густой (чуть не написалось – траве, как это происходило взаправду, то есть – в книжке) вязи слов некую нить повествованья, ткани из неё, из этой нити, не получится.

А получится – разве что тот кружевно-прозрачный, холщовый занавес, который сметал со сцены любимовской Таганки всех неугодных героев, и на край которого так фамильярно усаживался Гамлет-Высоцкий, глядя в начинающий заполняться зал, и что-то тихонько подбирая на гитаре[127 - А вот и реальность. И ведь я это видел, и помню. И как помню…]… В общем-то, образы пряж и кружев (не хочу называть их символами, чтобы не разбираться с формальными правилами всех и всяческих символизмов, в том числе, и прежде всего – Серебряновековского) уже давно и прочно затёрты, и стали общим местом, но для меня вот этот: «Мойры пряжу прядут… и вплетаются в ткань голоса»[128 - Мои «Зеркала»] всё ещё остаётся странно притягательным, сравнимым с той самой чудесной, но непредставимой книгою, в которой, собственно, и написано, как мы её пишем…

И вот такая ж плетёная «косичка» (нематериальная вовсе, хотя как раз сейчас я увидел её вполне материально – широкой плетёной ручкой от старинной, ещё прабабушкиной шляпной коробки – из моего детства) – уходит, расплетаясь – там, где-то там, на том конце, разбегом нитей во временную счастливую бесконечность воспоминаний с одной стороны, и – в мои нынешние представленья, страхи, надежды и интерпретации – с другой, связывая теперешние бытиё с…[129 - С чем? Я задумался. А вам как кажется – с чем?:-)] Связывая – странной, меняющейся, непостоянной, хрупкой связью, но ведь… «бывают странные сближенья»[130 - Слова эти, как вы помните, если дочитали до этого места, принадлежат Пушкину, а сказаны по поводу судьбы, восстания декабристов, и поэмы «Граф Нулин», в которой он, по его словам, «пародировал историю и Шекспира»]. Понять их суть – мне не дано, но вот почувствовать в текстах[131 - А теперь внимание! – автор готовится показать «смертельный номер» («Ten summersets he’ll undertake» © «For The benefit of Mr. Kite» с гениального «Sergeant…» – музыка Beatles слышна повсюду)]:

Борхеса, Булгакова, Блока, Бунина, Белого, Бальмонта, Битлз, Брэдбери, Бердяева, Библии наконец; Высоцкого, Вознесенского, Волошина, Верна, Волкова (хм…. перешли к букве В, а что у нас на А?) – Анненского, Ахматовой, Акутагавы, Андерсена, Ахмадулиной, Азимова, Аврелия; Гоголя, Грина, Гомера, Гумилёва; Достоевского, Дюма, Дойля, Джойса, Драгунского, Джерома; Есенина, Желязны, Заходера; Искандера; Кузмина, Каттнера, Куна, Кэррола[132 - Он же Чарльз Лютвидж Доджсон, он же Додо;-)], Кривина, Крона; Лема, Лескова, Лермонтова, Лотмана, Лондона, Линдгрен; Мандельштама, Мамардашвили, Милна, Майн-Рида; Набокова (уфф… добрались-таки!), Носова, Нагибина[133 - Носов – тот, что автор «Незнайки», а Нагибин – ох, одни «Дневники» чего стоят…]; Окуджавы, Остера, О’Генри; Пруста, Пастернака, По, Погодина[134 - Радий который. Что, мы разве уже перешли к «Р»?;-)], Паустовского; Розанова, Рассела; Стругацких, Стивенсона, Саббатини, Соловьёва (Вл.), Сологуба; Толстого Л. и Толстого А., Толкиена, Твена, Тургенева, Трэверс; Уайльда, Успенского (Э, разумеется); Фаулза, Филатова (Л.), Флоренского, Фрейда; Ходасевича; Цветаевой; Чехова, Чуковского, Чёрного, Честерфильда; Шекли, Шестова, Шопенгауэра, Шекспира, конечно же; Экзюпери, Эко; Ю… хм[135 - Никого, кроме как «поговорить о Ювенале» © Наше всё. Поговорить-то – да, но вот читать… нет. И всё ж кой-что на «Ю» остаётся…:-)]… Юма, Юнга! Яссон, Якубенко – уфффф….

Видите, я взялся за забавную игру: перечислить (причём в алфавитном порядке!) наилюбимейших авторов – из тех, что нынче (и тех, что ещё тогда, из детства, из воспоминаний[136 - А ведь есть и ещё – те, у кого «из детства» моего книжного отдельные вещички тож остались – Вогт и Воннегут, Бестер и Гаррисон, Бажов и Гайдар, Ганн и Гёте, Купер и Гофман…]) – стали плотью и кровью моей… Быть может, кого-то и запамятовал, вы уж простите великодушно[137 - Поймал себя на том, что эта просьба о прощении – обращена к ним. Ну как же: «С Пушкиным на дружеской ноге!»]… Но дело в том, что в них во всех (всех-всех!) чувствую я эти самые «сближенья» – времён, ощущений, страхов, комплексов, нежностей, мечтаний и страданий, ощутить, услышать которые может лишь тот, у кого[138 - Чуть не написалось: «Может лишь тот, кто пережил их сам» – но нет, неправда]… Ах, я уже не раз говорил, каким особым образом должен быть устроен слух у такого читателя – такой читательницы[139 - В идеале это слух Гриновской Дэзи, Набоковской Клэр или Зины М…]. Но это – авторский идеал, конечно же, на самом-то деле нужно всего лишь доброжелательное уменье вслушиваться, вглядываться в разноцветнокалейдоскопические, исчезающие вспышки смысла[140 - «Загадай желание! Загадай же скорее желание!» – и вот он, дополнительный смысл для тех, кто читал и вспомнит грустный «Калейдоскоп» от Брэдбери…] и бессмыслиц, в последовательности (зачастую у многих, а у меня – почти всегда – беспорядошную) предъявляемых ему узоров-текстов, и, сплетая их своими воспоминаньями, со своим – сбывшимся-несбывшимся, воскрешать в себе – мгновенное существование автора… That’s it[141 - И всё, всего-то?].

PS: Вот только – всё ли? Это ведь всего лишь очередная (и, ебж[142 - Ничегошеньки неприличного, вспомните Толстого: «ебж» – если будем живы…] – не последняя) попытка вернуться к…

И – странно! – не в первый уж раз мне хочется повторить: «Вот так всё и было…», только с воландовской интонацией: «Всё будет правильно, на этом построен мир…»

Фанданго, или история с черепаховым гребнём

«Так было. Это картина, которую я помню. Всё равно как если б я заглянул в окно и увидел человека, пишущего письмо. Они вошли в мою жизнь и вышли из нее. И картина получилась такая, как я сказал: без начала и с непонятным концом»

    Дж. Лондон, «Тропой ложных солнц»

«А клавикорды играли фанданго,
Когда она во дворце смеялась…»

    «Зеркала»

«Фанданго» – ритмическое внушение страсти, страстного и странного торжества».

    Ал. Грин

[143 - Давайте на мгновение забудем всё, что вы знаете о гребнях – и про «Дары волхвов», и про Бунина, и даже про Лескова… Этот – черепаховый, с изящными перламутровыми вставками, словом – тот самый…]

И почему я иногда (увы, всё реже и реже) просыпаюсь с ощущением неясного, беспричинного счастья? Потому ли, что приснилась сказка? Такая, которая может остаться – там, где мне самому не так уж и много осталось? И вот…

«Захотелось вдруг (неправильные слова) – пришло вдруг откуда-то желанье рассказать старинную сказку – а-ля семнадцатый век, но с завитушками повествовательности[144 - Элементами повествовательности, или дискурсом – сказал бы кто-то совсем-совсем другой… (И не могу не вспомнить, уж простите! – размышления Пуха, «о том что было бы, если бы он, Пух, был не он, а кто-то совсем-совсем другой»] более поздними…» – промолвил сказочник, любуясь прихотливыми отраженьями свечей в…

Так часто случается: своевольное непониманье кого-то одного – ломает судьбы, строит, разрушает и возвеличивает империи. И нет в этом злого умысла – просто все хотят «как лучше» в своём понимании, а незаметные движенья обстоятельств, желаний, случайностей – сплетаются так, что все дальнейшие ходы персонажей – участников этой истории становятся вынужденными[145 - Ах, как это известно хорошим шахматистам! И… авторам.], «и уклониться» – не дано:

«Безутешное его Величество с прискорбием сообщает, что принцесса Теруэль-Маати оставила этот мир сегодня ночью, и призывает вас молиться за её чистую душу перед Господом…»

* * *

«Да-да, это – тот самый гребень, – рассказывал маленькой принцессе воспитатель, чьё странно нестареющее лицо она видела и смутно помнила с самого рожденья[146 - Если вам тут вспомнился У-Янус от АБС… это чудесно.], гребень, которым когда-то любовался фавн в роскошных волосах своей нимфочки; тот, что, поговаривают, сделан из обломка лиры[147 - Ах, вспомните – всего лишь через пару тысяч лет кто-то напишет: «Придут другие – ещё лиричнее» ©… Не говоря уж о короле… Лир], сотворённой по божественной первоприхоти[148 - Тут и «Розы Пиэрии» от Софии Парнок, и Анненский с Фамирой Кифредом, и… и… и…] и подаренной потом самому Аполлону[149 - «Легенды и мифы Древней Греции» – ваш покорный слуга любил с детства]… Ты и сама скоро поймёшь, что прихоти – твои собственные, муз, судьбы – имеют куда большее значенье, чем многие замыслы и столетьями лелеемые планы…».

С тех пор прошли – для кого-то долгие, а для кого-то мелькнувшие мгновенно, как не было – годы, и маленькая принцесса выросла, и превратилась в прелестную юную девушку, своенравную, капризную, избалованную, но на удивленье добрую, и умевшую смирять свои капризы, когда она чувствовала, что это делает кому-то больно…

И был очередной бал, и – ах, воспитатель, наставник, к советам которого она так привыкла – был в отъезде, в одной из своих нечастых, но долгих экспедиций по неведомым странам и временам, то ли в поисках вероятностных драконов[150 - Ну если вы и тут не улыбнулись Лемовой выдумке, то уж и не знаю…], то ли – старинных манускриптов и артефактов, то ли – любви…

… А в бальном зале звенела чудесная музыка, музыканты в этот раз превзошли сами себя, их менуэты и сарабанды были волшебны и лиричны[151 - Да-да, именно!], гитары, клавесин, виолы да флейточки сплетали из нот дивный ковёр, полный переливающейся нежности и ожиданья, который стелился под ноги принцессы. Её золотистые туфельки, изысканные, изящные, ступали по этому ковру (ах, ни один кавалер не мог отвести от них глаз, когда она танцевала!), а простые кружева на платье – в испанском простонародном стиле – служили чудесным обрамленьем той прелести и вдохновенья, которыми сияло нынче всё её существо. Дополняли эту неповторимую картинку искрящаяся лукавством улыбка, да блеск нежно-изумрудных глаз, да собранные в прихотливую причёску чудесные волосы, заколотые простым, но странно переливающимся в свете многочисленных свечей черепаховым гребнем…

Гребень этот Теруэль нашла в резном кипарисовом ларце[152 - Конечно-конечно, «Кипарисовый ларец»; «А тот, кого учителем считаю…» © ААА (Анна Андреевна А.) – об Иннокентии Анненском] воспитателя, (том самом, с причудливой монограммой внутри и буквою S на крышке – когда, заскучав по его сказкам, стала перебирать рукописи, многие из которых она с детства знала наизусть), и, к вящему ужасу чопорных придворных стилисток (ах, нет-нет, портних и камер-фрейлин!) заколола им волосы, придав странную асимметрию причёске, что вдруг невероятно изменило её лицо, словно подчеркнув её нежную, одухотворённую красоту…

И не было отбоя от желающих потанцевать с принцессой, но на балу этой чести удостаивались лишь немногие, и церемониймейстер устал отказывать желающим благородным кавалерам… Как вдруг один юноша, нарушив все на свете правила этикета и королевской чести[153 - «31 июня», вы же узнали?], подошёл к принцессе, и лишь склонившись (неслыханно!) сказал ей несколько слов (которые никто не расслышал из-за прогремевших как раз в этот момент фанфар в честь заморского мавританского посланника), и протянул ей руку. Удивлённая Теруэль хотела было рассердиться (традиции, воспитанье, всякое такое – королевская честь, наконец!), но подняла глаза, и…

Музыканты на мгновенье смолкли, но, повинуясь её нетерпеливому жесту, вновь заиграли фанданго[154 - «И клавикорды – играли фанданго…» – может быть, помните, в «Зеркалах»? Тех, самых первых?] – один из любимых танцев принцессы.