Как спасти бумажного динозавра

Он смотрит куда угодно, но не маме в лицо. Изучает собственные пальцы. Линолеум в коридоре. Обувницу. Бормочет:

– Ничего пока не знаю. Ничего. Она сумасшедшая.

– Как зовут?

– Робин.

– Умная?

Марк широко улыбается. Кто угодно другой спросил бы: «Красивая?» Но не мама.

– Пишет об экономике. Училась в Кембридже.

– Я не спрашивала, где она училась и о чём пишет.

На маме пушистые сиреневые тапочки. Их тоже можно разглядывать. Но, поборов смущение, Марк встаёт и смотрит маме в глаза. Там – и радость, и тревога.

– Есть такие люди… кажется, совершенно открытые, громкие, категоричные. Смотришь и думаешь, что всё про них понятно. А узнаёшь ближе и оказывается, что ничего там непонятно. Вообще. А понять хочется. Вот Робин такая. Я вас познакомлю… если она не сбежит через неделю жизни в Москве.

Мама обнимает его, прижимает как-то судорожно, будто боится отпустить. Но разжимает руки, гладит по плечу и просит:

– За нас с Андреем не волнуйся, ладно?

– Ага, это всегда так работает. Попросили не волноваться – ты взял и перестал.

– У нас всё будет хорошо.

– И я моментально успокоился, точно.

Он по-прежнему понятия не имеет, что рассказывать брату. Поэтому, садясь к нему в машину, отмалчивается.

Володя хмурый – больше, чем обычно. И тоже не спешит делиться. Неужели считает, что Марк не поймёт?

– Дичь какая-то, короче, – сообщает Володя где-то на четверти пути.

Им ехать долго, чуть ли не через всю Москву.

– Вроде как говорить им не о чем. Типа детей вырастили, а больше ничего общего и не осталось.

Удивительно, что версии совпали.

– Мама рассказала примерно то же самое.

– Дичь, говорю же! – Володя трясёт головой. – Ну, ты сам прикинь. Я дома уже лет десять не живу, да?

– Считая академию – двенадцать.

– Вот. Ты, формально, восемь. А по сути, с этими твоими языковыми лагерями, те же двенадцать. На первом курсе ты домой разве что спать заползал. И что, они столько лет ни о чём не говорили? Бред же.

– Жили по привычке? Как там отец вообще?

– Так.

Володино «так» очень веское, многогранное. В нём куда больше смыслов, чем кажется на первый взгляд. Это значит, примерно: более или менее удовлетворительно, но отнюдь не хорошо. Очевидно, он не зарос грязью и не голодает, но не лучится бодростью и радостью.

– Им бы встретиться и поговорить, – продолжает Володя.

Марк ухмыляется.

– Чего?

– Повод есть. Кажется.

Он уверен, что Володя будет недоволен. Но на деле брат просто удивлён.

– Ну, даёшь. Прямо приедет? Тема. На дачу поедем, все, шашлыки пожарим. Англичаночке твоей будет русский колорит, а эти двое пообщаются на природе.

– Гениально, – не может не признать Марк.

– Я в эту субботу в рейсе. На следующие выходные можно.

И, не сговариваясь, больше они родителей не обсуждают. Марк, как и планировал, затевает большую готовку – хотя на кухне у Володи это занятие не из приятных. Володя честно пытается помогать, но, увы, его безусловный предел – чистка картошки. Зато чистит он её великолепно, и даже не армейским кубическим методом. Напротив, усевшись над ведром, он срезает кожуру тончайшим слоем, по кругу – получается непрерывная спиралька. Марк точно знает, что это бесконечный процесс. В смысле, если случайно поставить перед Володей пятикилограммовый мешок, он почистит его весь, без единого вопроса. Восхитительное умение.

А ещё он эталонно моет посуду, включая самые омерзительные сковородки, к которым прижарилось всё, что можно. Опять же – молча, сосредоточенно и до блеска, без жалоб. В общем, Марк быстро вспоминает, почему же так круто готовить в компании брата.

– Да оставайся, – предлагает Володя. – Чего там…

Это его способ сказать, что он соскучился. Марк соскучился тоже, но понимает, что ему пора к себе. Важно именно сегодня провести ночь в Москве одному, вспомнить звуки и запахи своей квартиры. Ему это нужно перед встречей с Робин.

Он готов поймать такси, но Володя грозится оторвать уши и везёт его сам. Уже темно, поздно, пробки рассосались. Володя предпочитает ехать чуть дольше, но по полупустому МКАДу. Гонит строго разрешённую сотню.

Марк рассказывает о прощальной попойке с коллегами. Володя щурится. В конце концов, это именно ему однажды удалось напоить Марка до невменяемого состояния. Он знает, в чём подвох. Даже при том, что сам, зараза, не пьёт.

Конечно, Марк обнимает его на прощанье, игнорируя все протесты. А потом остаётся один.

Он живёт в однушке на верхнем этаже «хрущёвки». И он не променял бы эту квартиру ни на какие Володины просторы.

В подъезде пахнет сыростью и кошками, на втором и четвёртом этаже не работают лампочки, приходится подсвечивать лестницу фонариком в телефоне. И тащить чемодан, потому что сам отказался от помощи.

Дверь всё та же, металлическая. Ничего не скрипит, ключи поворачиваются в замке мягко, со щелчками. Только оказавшись в маленькой квадратной прихожей, задвинув щеколду, Марк по-настоящему понимает, что вернулся домой.

Темно.

Он поднимает руку и без труда попадает по выключателю. Механическое движение из прошлой жизни. Дома прохладно и всегда не-тихо. За стенами кто-то шевелится, смотрит телевизор, плачет и смеётся.

Володя отлично присматривал за квартирой. Чистота, с многочисленных книжных полок вытерта пыль. Даже томик сомнительного Пелевина, который, Марк помнит, валялся на прикроватном столике, стоит теперь на месте.

Кухня сияет. Володя умудрился отмыть духовку, с которой Марк перед отъездом мысленно прощался. Что-то вроде: «Проще выбросить, чем спасать». И кактус жив.