Похвала тени
«Кажется, мама жарит мою любимую сайру».
Внезапно я ощутил сильный голод. Мне не терпелось поскорее очутиться дома, сесть за стол рядом с матерью и приняться за еду.
Заглянув за веревочную занавеску, я и вправду увидел мать: с повязанным на голове полотенцем она сидела на корточках возле очага и, моргая от дыма, раздувала огонь с помощью бамбуковой трубки. Над поленьями, точно змеиные жала, взвивались языки пламени, бросая алые отблески на материнское лицо. Да, видно, нелегко ей теперь приходится, ведь, когда мы жили в Токио и не знали нужды, у нее не было необходимости заниматься стряпней… На матери замызганный ватный халат из дешевой ткани и драная синяя безрукавка. Оттого, что, раздувая огонь, она склонилась над очагом, ее спина кажется сутулой, как у горбуньи. Когда же мама успела превратиться в эту деревенскую старуху?
– Мама, мама! Это я, Дзюнъити! – крикнул я с порога. – Я вернулся!
Мать неторопливо отложила в сторону бамбуковую трубку и, уперев руки в поясницу, с усилием поднялась на ноги.
– Как ты сказал? Ты, кажется, назвался моим сыном? – проговорила она, оглянувшись, незнакомым голосом, еще более хриплым и невнятным, чем шелест болотных лотосов.
– Ну да, конечно. Я твой сын Дзюнъити. Я вернулся.
Не промолвив ни слова в ответ, мать пристально рассматривала меня. Выбившиеся из-под полотенца седеющие пряди припорошены пеплом из очага. Лоб и щеки иссечены глубокими морщинами. Передо мной стояла какая-то чужая, безумная старуха.
– Давно, уже десять или двадцать лет, я жду своего сына. Но ты – не мой сын. Мой сын должен быть намного старше. И сейчас он, наверное, идет по дороге к этому дому. А сына по имени Дзюнъити у меня нет.
– Вот оно что? Значит, вы не моя мама?
«Ну конечно, – подумал я, – эта старуха не может быть моей матерью. Как бы ни опустилась моя мама, она не могла так состариться. Но в таком случае где же она?»
– Послушайте, бабушка, я проделал весь этот путь только для того, чтобы увидеть свою маму. Может быть, вы знаете, где она? Если знаете, умоляю, скажите мне.
– Ты хочешь, чтобы я сказала, где твоя мать? – Старуха недоуменно уставилась на меня своими мутными глазами, в уголках которых скопился гной. – Откуда мне знать, где она?
– Я шел всю ночь и ужасно проголодался. Пожалуйста, дайте мне чего-нибудь поесть.
Старуха с угрюмым видом оглядела меня с ног до головы.
– Ну и бесстыжий ты, даром, что ребенок. Про мать-то, небось, нарочно выдумал. Посмотри на себя, оборванец. Ты, часом, не побирушка?
– Что вы, какой же я побирушка? У меня есть родители. Мы бедные, поэтому я так плохо одет. Но я не побирушка.
– А не побирушка, так ступай к себе домой, пусть тебя там и накормят. У меня нет никакой еды.
– Как же так, бабушка? Вон сколько у вас всего наготовлено. В кастрюле кипит суп, а на сетке жарится рыба.
– Ишь, какой шустрый! Даже в кастрюлю успел заглянуть, проныра этакий! Очень жаль, но только ни риса, ни рыбы, ни супа я тебе дать не могу. Все это я приготовила для своего сына. Вернись он сейчас, наверняка захочет поесть. Как я могу отдать тебе то, что припасла для своего дорогого сыночка? Вот что, нечего тут стоять. У меня дел полно. Видишь, из-за тебя рис в котелке пригорает! – злобно проворчала старуха и с хмурым видом направилась к очагу.
– Бабушка, бабушка, сжальтесь надо мной. Я едва держусь на ногах от голода.
Но та, не оборачиваясь ко мне, молча хлопотала над очагом…
«Ничего не поделаешь. Как я ни голоден, придется потерпеть. Надо поскорее добраться до своего дома», – сказал я себе и побрел прочь.
Примерно в пяти-шести тё от того места, где дорога сворачивала влево, высился холм. До его подножия дорога тянулась прямой белой полосой, а как она шла дальше, я разглядеть не мог. По холму, до самой вершины, карабкались сосны, такие же высокие и мрачные, как те, что стояли вдоль дороги. Темнота мешала мне видеть эту картину отчетливо, я скорее угадывал ее, прислушиваясь к доносившемуся с холма гулу ветра и скрипу раскачиваемых деревьев.
Постепенно я приближаюсь к подножию холма. Дорога огибает его и уходит направо в сосновый бор. Из-за обступающих меня деревьев все вокруг кажется еще более сумрачным, чем прежде. Я запрокинул голову, но густые кроны деревьев заслоняют от меня небо. Сверху доносится лишь шелест ветра в сосновых ветвях. Я позабыл про голод и про все на свете, мною владело только одно чувство – страх. Теперь уже не было слышно ни гудения телеграфных проводов, ни шороха болотных лотосов – ничего, кроме звучного рокота моря. Земля у меня под ногами вдруг обмякла, и с каждым шагом ноги все глубже увязали в ней. Видимо, дорога пошла по песчанику. Если так, пугаться было нечего, и все же мне стало не по себе: идешь вперед, а кажется, будто топчешься на одном месте. Прежде я и понятия не имел, как трудно идти по песку. Вдобавок ко всему, дорога теперь все время петляла; чуть зазеваешься – и не заметишь, как заблудился. Меня охватило смятение, на лбу выступил холодный пот, сердце бешено колотилось, и его удары гулко отдавались в ушах.
Я шел, опустив голову, глядя себе под ноги. И вдруг у меня возникло такое чувство, словно из тесной норы я внезапно выбрался на широкий простор. Я невольно поднял голову. Лес по-прежнему обступал меня со всех сторон, но где-то вдали показалось круглое яркое пятно, как будто увиденное в подзорную трубу. Это был уже не свет одинокого огонька, а что-то совсем иное: пронзительное, холодное сияние, напоминающее блеск серебра.
«Да ведь это луна, – вдруг понял я. – Вернее, ее отражение в море».
Лес впереди заметно поредел, и в образовавшиеся между деревьями просветы хлынуло, переливаясь подобно глянцевому шелку, яркое серебряное сияние. Дорога, по которой я шел, все еще утопала во мраке, но облака над морем расступились, и на небе появилась луна. Сверкание морских вод все усиливалось, слепящими всполохами проникая в самую чащу леса. Залитая лунным светом поверхность моря, казалось, вздымалась и вскипала бурными волнами.
Расчистившееся над морем небо простирает свой свод и над лесом, дорога с каждым мигом становится все светлее, и вот уже голубоватый лунный луч роняет на меня тень сосновой ветки. Холм исчезает за поворотом, и – незаметно и почти неожиданно для себя – я оказываюсь уже не в лесу, а перед бескрайним морским простором.
О, какое потрясающее зрелище! Я невольно застыл на месте, охваченный восторгом. Дорога, приведшая меня сюда, теперь тянулась вдоль моря по огибающей бухту прибрежной полосе. Куда же я попал? В сосновый бор Михо? В бухту Таго? На побережье Суминоэ или, может быть, в Акаси? Окрестный пейзаж кажется мне знакомым по открыткам с видами этих прославленных своей красотой мест. Сосны с причудливо изогнутыми ветвями отбрасывают на землю четкие косые тени. Белый, как снег, песок между дорогой и кромкой прибоя наверняка неровный, но свет луны так ярок, что все неровности скрадываются, и поверхность его кажется совершенно гладкой. Ничто не заслоняет от взора величественную картину: висящий в небе лунный диск и море, раскинувшееся до самого горизонта. Свет, который я только что видел в лесу, исходит от той части вод, где особенно ярко отражается луна. Здесь море не просто сияет, но движется, вспучивается спиральными волнами, и от этого его сияние становится еще более интенсивным. Как знать, быть может, именно в этом месте находится сердцевина моря, где образуется водоворот и зарождается какое-нибудь течение. Так или иначе, но поверхность моря здесь действительно выпуклая. И во все стороны отсюда растекается отраженный в воде лунный свет; он дробится, блистает, точно рыбья чешуя, и, зыблясь среди волн, достигает берега, а потом вместе с ними выплескивается на песок.
Ветер стих и уже не шумит в соснах, как прежде. Даже накатывающие на берег волны плещут едва слышно, словно боясь потревожить тишину этой лунной ночи. Их застенчивый шепот почти неуловим – так украдкой плачет женщина, так краб выдувает пену из отверстий своего панциря. Слабый, чуть внятный голос волн звучит непрерывно на одной печальной ноте. Это даже не голос, а, скорее, исполненное глубокого смысла молчание или волнующая музыка, придающая тишине этой ночи еще большую таинственность…
Вряд ли найдется человек, который в такую ночь не задумался бы о вечности. Я был слишком мал, чтобы выразить это понятие словами, но ощущение вечности переполняло мою душу. Мне казалось, что я уже видел эту картину прежде. Притом не единожды, а много, много раз. Возможно, это было еще до моего рождения, и теперь во мне ожили воспоминания из моей прошлой жизни. А может быть, все это пригрезилось мне когда-то во сне. Ну конечно! Такой же в точности пейзаж я видел во сне. Года два или три назад и еще раз, совсем недавно. Помнится, я даже подумал, что пейзаж из моего сновидения наверняка существует где-то в реальном мире и когда-нибудь я непременно увижу его наяву. Выходит, тогдашнее мое предчувствие сбылось…
Видя, с какой застенчивостью ластятся к берегу волны, я тоже старался ступать как можно тише и осторожней, почти крадучись, однако владевшее мною непонятное беспокойство заставляло меня убыстрять шаг. Должно быть, меня пугало царящее в природе безмолвие. Неровен час – и я тоже замру в полной неподвижности, совсем как эти сосны или этот песчаный берег. А потом превращусь в камень, и, сколько бы лет ни прошло, луна будет по-прежнему посылать мне свои холодные лучи. Картина этой ночи таила в себе соблазн смерти. Здесь, на этом берегу, казалось, что умирать совсем не страшно… Скорее всего, именно эта мысль и внушала мне такое беспокойство.
«Луна изливает на землю свое холодное сияние. И все, чего касается это сияние, мертво. Только я один жив. Только я жив и способен двигаться». Это ощущение подхлестывало меня, заставляло спешить. И чем сильнее оно меня подхлестывало, тем больше я спешил. Теперь уже собственное возбуждение внушало мне страх. Когда я останавливался, чтобы перевести дух, перед глазами невольно возникал окружающий пейзаж. Все было по-прежнему объято тишиной и покоем; и небо, и воды, и дальние поля, и горы растворились во всепроникающем лунном сиянии; все застыло, как на остановившемся кадре кинопленки. Дорога белела, словно подернутая инеем, и сосны отбрасывали на нее черные змеящиеся тени. У корней деревья и их тени сходились вместе, но даже когда само дерево скрывалось из вида, тень его не исчезала. Можно было подумать, что тень первична, а дерево – всего лишь ее производное. То же самое относилось и ко мне и моей тени. Остановившись, я долго рассматривал распластанную на дороге собственную тень. Она, казалось, тоже рассматривала меня. Все вокруг пребывало в неподвижности, если что-то и двигалось, кроме меня, то только моя тень.
«Не думай, что я твой слуга, – как будто говорила мне моя тень. – Я твой друг. Луна уж очень хороша, поэтому я и примчался сюда. Одному тебе, наверное, грустно. Хочешь, я пойду вместе с тобой?»
Я продолжал свой путь, считая тени от сосен, как прежде считал телеграфные столбы. Дорога то удалялась от полосы прибоя, то едва не вплотную приближалась к ней. Временами казалось, что еще немного – и вода достанет до корней сосен. Глядя издалека на омываемый волнами берег, можно было подумать, что он затянут тонким белым атласом, вблизи же мелкие буруны пенились, словно мыльная вода. А луна старательно освещала даже эти мелкие буруны, заставляя их отбрасывать тени на песок. В такую ночь и у иголки, наверное, появилась бы тень.
Вдруг мне почудились какие-то загадочные звуки, доносившиеся издалека – то ли с моря, то ли из-за сосен впереди. Возможно, это была всего лишь слуховая галлюцинация, но мне показалось, что я слышу голос сямисэна. Он то внезапно умолкал, то раздавался вновь; судя по тембру, это был, без сомнения, сямисэн. Давным-давно, когда мы еще жили в доме на Нихонбаси и, укутанный одеялом, я засыпал, прижавшись к груди кормилицы, мне часто доводилось слышать эти звуки…
«Тэмпуры[49] хочу так, тэмпуры хочу так», – бывало, мурлыкала себе под нос кормилица, вторя сямисэну.
– Слышишь? Когда играют на сямисэне, кажется, будто струны поют: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так». Правда ведь? – говорила кормилица, заглядывая мне в лицо, а я протягивал руку к ее груди, стараясь нащупать сосок. В печальной мелодии мне и впрямь слышалось: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так». Мы долго лежали, глядя друг другу в глаза и молча прислушиваясь к звукам сямисэна. Мимо нашего дома, стуча деревянными сандалиями по безлюдной, по-зимнему заиндевелой мостовой, проходила уличная музыкантша, направляясь из Нингётё в Рисовый квартал. Звуки сямисэна постепенно удалялись и затихали. «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…» Эти слова, только что звучавшие так явственно, делались все глуше и в зависимости от направления ветра то вдруг на мгновение выплывали из тишины, то замолкали совсем…
«Тэмпуры… тэмпуры хочу так… хочу так… тэмпуры… тэм… чутак…»
Наконец и последний звук гаснет вдали. Но я по-прежнему вслушиваюсь в тишину с той же сосредоточенностью, с какой человек всматривается в едва различимый огонек, исчезающий в глубине туннеля.
Даже после того, как мелодия обрывается, я все еще слышу слова: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так», – словно кто-то нашептывает их мне на ухо.
«Что это? Я действительно слышу эту музыку или мне только грезится?» – успеваю подумать я перед тем, как незаметно погрузиться в сладкий сон.
И вот нынешней ночью, на этой пустынной дороге мне снова слышится памятный с младенчества печальный перебор струн: «Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…» Правда, сейчас он не сопровождается стуком деревянных сандалий по мостовой, но мелодия все та же. Вначале я различаю лишь звуки «Тэмпуры… тэмпуры…», но спустя некоторое время до меня доносится и вторая часть музыкальной фразы: «…хочу так». Между тем дорога по-прежнему пустынна, если не считать моей тени да теней, отбрасываемых деревьями, и никакой уличной музыкантши не видать. На всем озаренном луной пространстве ни единой живой души – хоть бы собачонка какая-нибудь пробежала. Впрочем, подумалось мне, быть может, как раз потому, что луна светит так ярко, трудно что-либо разглядеть.
Когда же именно я заметил наконец в одном-двух тё от себя фигуру женщины, играющей на сямисэне? Неужели лунное сияние и шепот волн успели так меня заворожить, что долгое время я ничего не видел вокруг? Впрочем, слово «долгое» не в силах передать мое тогдашнее ощущение времени. Порою во сне человек проживает отрезок жизни протяженностью в два или три года. Нечто подобное происходило и со мной в ту ночь. На небе светит луна, у дороги стоят причудливо изогнутые сосны, о берег бьются волны… Я мог брести по этой дороге и два года, и три, и десять лет. Мне казалось, что я уже и не принадлежу к этому миру. Умерев, человек пускается в долгое странствие. Как знать, быть может, именно такое странствие я теперь и совершаю.
«Тэмпуры хочу так, тэмпуры хочу так…»
Мелодия сямисэна звучит все ближе и отчетливей. Вторя тихому плеску волн, звуки, рождаемые искусной рукой музыкантши, проникают мне в душу, словно капли родниковой воды или серебряный звон колокольчика, наполняя ее благоговейным трепетом. Без сомнения, на сямисэне играет совсем еще юная женщина. На голове у нее широкая соломенная шляпа, какие в старину надевали бродячие певицы в новогодний праздник; она идет, слегка потупившись, и ее шея в ярком свете луны кажется удивительно белой. Такая белая кожа может быть только у очень молодой женщины. Столь же бела и ее рука, выпрастывающаяся из рукава всякий раз, когда она подкручивает колки сямисэна. Нас все еще разделяет немалое расстояние, и я не могу рассмотреть узор на ее кимоно, лишь белизна ее шеи и руки сияет так же пронзительно, как пенные гребни волн на морском просторе.
«A-а, как же я прежде не догадался? Должно быть, она и не человек вовсе, а лисица. Ну конечно, так и есть. Это лисица-оборотень».
Меня охватывает паника. Стараясь ступать неслышно, я боязливо крадусь за маячащей впереди фигуркой. Таинственная музыкантша, не прерывая игры и не оборачиваясь, как ни в чем не бывало бредет по дороге. Если это лисица, размышляю я, она не может не знать, что я иду за ней. Наверняка знает, но не подает вида. Да и вообще у людей не бывает такой белой кожи. Не иначе, это лисья шерстка. Что же еще может отливать такой глянцевой белизной? Разве только трепещущие листья ивы.
При том, что я стараюсь идти как можно медленнее, расстояние между нами постепенно сокращается. Теперь нас разделяет не более пяти кэнов. Еще немного – и моя тень коснется ее пяток. Пока я делаю один шаг, моя тень успевает сделать два. Вот уже голова моей тени подбирается к пяткам женщины. Ее пятки – несмотря на холод, она обута в соломенные сандалии на босу ногу – такой же ослепительной белизны, как шея и рука. Издали я этого не заметил, должно быть, потому, что их скрывал длинный подол кимоно.
Кимоно на ней и впрямь необычайно длинное – такие можно увидеть разве что на актерах, изображающих красавиц или героев-любовников. Подол этого щегольского наряда из полосатого крепа обхватывает ее щиколотки и едва не касается земли. Но песок так чист, что не оставляет следов ни на ткани, ни на ногах женщины. Она идет, грациозно переставляя ноги в сандалиях, и при каждом шаге я вижу ее ступни, такие белые, что хочется их лизнуть. Я все еще не знаю, кто она – женщина или лисица, – но кожа у нее явно человечья. Я отчетливо вижу ее затылок, на который, скользя по шляпе, падает холодноватый свет луны, склоненную шею и трогательные выступы позвонков. Хрупкие покатые плечи и ниспадающее до земли одеяние придают ее фигуре утонченную прелесть. Плечи незнакомки едва ли шире полей ее плетеной шляпы. Временами, когда она резко наклоняет голову, становится виден прекрасный, отливающий влажным блеском узел волос, а из-под завязок шляпы выглядывают нежные мочки ушей. Чем дольше я смотрел вслед этой легкой фигурке, неспособной, казалось, устоять даже перед порывом ветерка, тем острее чувствовал, что женщина не принадлежит к нашему, человеческому миру. В самом деле, уж не оборотень ли она? Какой бы хрупкой и беспомощной ни казалась она со спины, достаточно зайти сбоку, чтобы ко мне с леденящим душу воплем повернулось безобразное лицо ведьмы…
Теперь уже женщина не может не слышать моих шагов. Зная, что я иду следом, она хотя бы раз должна была оглянуться, но нет – по-прежнему делает вид, будто ничего не замечает. Это настораживает меня, я чувствую, что нужно быть начеку, иначе беды не миновать…
Моя долговязая тень подкрадывается к пяткам женщины, поднимается вверх по ее кимоно. Вот уже голова моей тени оказывается на уровне ее бедер, передвигается выше, к завязанному на талии поясу, скользит по ее спине. А перед женщиной движется ее собственная тень. Собравшись с духом, я отступаю в сторону. Моя тень соскальзывает с ее спины и ложится на дорогу рядом с ее тенью. Не видеть этого невозможно. Но незнакомка по-прежнему не оборачивается и сосредоточенно, а вернее сказать, невозмутимо и отрешенно перебирает струны сямисэна.
Наши тени плотно смыкаются. Я впервые пробегаю взглядом по ее профилю и вижу за тесьмой шляпы округлую линию ее щеки. Нет, конечно же, это не ведьма. У ведьмы не может быть таких нежных щек.
Постепенно, с какой-то томительной медлительностью, из-за линии щеки проступает абрис ее носа, – так бывает, когда из окна поезда смотришь на окрестный пейзаж и за склоном горы мало-помалу вырисовывается контур песчаного мыса. О, только бы нос у нее был правильной, благородной формы! Мне не хотелось думать, что в такую лунную ночь у такой пленительной женщины окажется неприглядное лицо. Пока я предавался этим мыслям, из темноты на свет явились плавные очертания ее носа. Теперь я мог без труда представить себе его форму – она была безупречной. У меня сразу отлегло от сердца…
Я был счастлив. Лицо незнакомки, и в особенности ее нос оказались еще более прекрасными, чем я предполагал, их красота была совершенной, как на картине. Я видел перед собой ее профиль, почти целиком, начиная с ясной и строгой линии переносицы. Но даже теперь, когда я шел вровень с нею, женщина, как и прежде, не поворачивала ко мне лица, не давая мне возможности как следует его разглядеть. Другая половина ее лица была скрыта от меня подобно цветку, распустившемуся на тенистой стороне горы. Лицо женщины казалось прекрасным, как на картине, и так же, как на картине, существовало словно бы в одном, раз и навсегда определенном ракурсе.
– Тетенька! – робко окликнул я незнакомку. – Далеко ли вы направляетесь?
Звуки сямисэна заглушили мой голос, и она не услышала обращенного к ней вопроса.
– Тетенька! Тетенька! – снова позвал я.
Произнося это слово, я понимал, что оно совсем к ней не подходит, – на самом деле мне хотелось назвать ее сестрицей. У меня не было старшей сестры, и я всегда завидовал приятелям, гордящимся своими старшими сестрами-красавицами. Обращаясь к незнакомке, я чувствовал умиление и нежность, какие можно испытывать лишь к сестре. Мне было неприятно называть ее тетенькой, но я боялся, что слово «сестрица» прозвучит в моих устах чересчур дерзко.
Во второй раз я окликнул ее довольно громко, но женщина не ответила мне и даже не взглянула в мою сторону. Как и прежде, она шла со склоненной головой, самозабвенно наигрывая старинную мелодию, а подол ее длинного одеяния тихо шуршал по песку. Ее взгляд был по-прежнему прикован к струнам сямисэна, – казалось, она всецело находится во власти извлекаемых ею звуков.
Обогнав незнакомку на шаг, я сумел увидеть ее лицо уже не сбоку, а спереди. Оно было затенено шляпой, но от этого белизна его казалась еще более пронзительной. Тень доходила ей до нижней губы, и только подбородок с врезавшимися в него завязками шляпы чуть-чуть выступал из темноты, изящный и нежный, как лепесток цветка.
Губы женщины ярко алели. Только теперь я заметил на ее лице грим. Вот почему меня так удивила белизна ее кожи: и лицо, и шея у нее были покрыты толстым слоем белил. Но это нисколько не умаляло ее красоты. Возможно, при резком электрическом свете или на солнце такой густой грим и выглядел бы грубовато, но здесь, в бледно-голубом сиянии луны, он придавал лицу этой обольстительной красавицы нечто загадочное и смутно зловещее – такое, что наводит на мысль о лисьих чарах. В самом деле, от этого набеленного лица веяло не столько красотой и обаянием молодости, сколько холодом.
Неожиданно женщина остановилась и подняла лицо к небу. Ее щеки, белизна которых до сих пор лишь угадывалась под тенью шляпы, вдруг вспыхнули таким же ярким серебряным сиянием, как морские воды. И по этим щекам, словно роса по листьям лотоса, скатились две сверкающие капли.
– Вы плачете? – спросил я. – Эти капли, сверкнувшие на ваших щеках, похожи на слезы.
По-прежнему глядя на небо, женщина отвечала:
– Да, это слезы. Только плачу не я.
– А кто же? Чьи это слезы?
– Это слезы луны. Она плачет, и ее слезы падают мне на лицо. Смотри! Видишь, как плачет луна?
Я тоже поднял лицо к небу, но ничего особенного не увидел. «Наверное, детям не дано видеть лунные слезы, – подумал я. – И все же странно, что они падают только на ее лицо».
– Неправда, – невольно вырвалось у меня. – Это вы плачете.
Запрокинув голову, чтобы я не видел ее заплаканных глаз, женщина молвила:
– Нет, нет. С чего мне плакать? Я никогда не плачу, даже если мне очень грустно.
Но я чувствовал, что она едва сдерживает рыдания. Из-под ее ресниц беспрестанно струились слезы; огибая крылья носа, они скатывались ей на подбородок, оставляя влажные следы. Каждый раз, когда она беззвучно всхлипывала, горло ее судорожно сжималось, и я боялся, что она задохнется. Слезы, вначале похожие на капельки росы, теперь заливали ее лицо, попадая в нос и в рот. Пытаясь сглотнуть их, она сильно закашлялась.
– Ну вот, я же говорил, что вы плачете. Скажите, что вас так печалит? – спросил я и погладил ее по плечу.
– Ты спрашиваешь, что меня печалит? Разве можно не печалиться в эту лунную ночь? Ты ведь тоже в глубине души испытываешь печаль.
– Да, вы правы. Мне тоже ужасно грустно. Сам не знаю, отчего.
– Поэтому я и говорю: взгляни на луну. Это она навевает печаль… Если тебе так грустно, поплачь вместе со мной. Ну же, прошу тебя, поплачь.
Звуки ее голоса показались мне чарующей музыкой, совсем как мелодия, которую она играла. Удивительно, но даже беседуя со мной, она не переставала перебирать струны сямисэна.
– Тогда не прячьте от меня свое заплаканное лицо. Повернитесь ко мне. Я хочу видеть ваше лицо.
– Ах, вот оно что? И впрямь нехорошо, что я скрываю от тебя свое лицо. Но ты добрый мальчик и наверняка простишь меня.
В этот миг женщина внезапно повернулась ко мне и заглянула мне в глаза.
– Ты хотел увидеть мое лицо? Ну что ж, смотри. Видишь, как я плачу, как мокро от слез мое лицо? Поплачь же вместе со мной. Пока льется на землю этот лунный свет, мы будем плакать и вместе брести по этой дороге.
