Мельница на Флоссе

– Ну, я бы взял ружье и застрелил его.

– А если бы у тебя не было ружья?.. Мы могли бы выйти из дому просто так, ну как мы ходим удить рыбу, и вдруг на нас с ревом набрасывается лев, и нам некуда деться. Что тогда – а, Том?

Том помолчал и наконец отвернулся, презрительно кинув:

– Никаких львов тут нет. К чему болтать ерунду?

– А мне нравится представлять, как все это может быть, – сказала Мэгги, идя за ним следом. – Ну подумай, что бы ты тогда сделал?

– Ах, отстань, Мэгги. Ну и глупая же ты! Пойду-ка я проведаю своих кроликов.

Сердце Мэгги замерло от страха. Она не осмелилась тут же открыть брату печальную правду и, дрожа, молча пошла за ним из комнаты, раздумывая, как бы ей так сообщить новость, чтоб смягчить и горе его, и гнев. Мэгги боялась рассердить его больше всего на свете: у Тома гнев выражался совсем иначе, чем у нее.

– Том, – робко начала она, когда они вышли во двор, – сколько ты дал за своих кроликов?

– Две полукроны и шесть пенсов, – сразу же отозвался Том.

– Я думаю, у меня куда больше денег в копилке наверху. Я попрошу маму дать их тебе.

– Дать их мне? А на что, глупая? У меня и так больше денег, чем у тебя, потому что я мальчик. Мне на Рождество всегда дарят полусоверены и соверены, потому что я буду мужчиной, а тебе дают всего лишь пятишиллинговые монеты – ведь ты всего-навсего девочка.

– Да, Том, но если мама позволит мне отдать тебе две полукроны и шесть пенсов из моей копилки, чтоб ты мог положить их в карман и тратить, ты бы, знаешь, купил еще кроликов.

– Еще кроликов? Зачем мне еще?

– Ах, Том, они все подохли.

Том остановился как вкопанный, повернулся к Мэгги:

– Значит, ты забыла, что их нужно кормить, и Гарри тоже… – Кровь бросилась ему в лицо и тут же отхлынула. – Я покажу Гарри… попрошу отца, он его выгонит. А тебя, Мэгги, я не люблю. И не возьму завтра с собой удить рыбу. Я же велел тебе заглядывать к кроликам каждый день. – Он снова двинулся вперед.

– Да, но я забыла; я не нарочно, правда же, Том. Мне так, так жалко, – прошептала Мэгги, и слезы брызнули у нее из глаз.

– Ты противная девчонка, – сурово сказал Том, – и я жалею, что купил тебе леску. Я не люблю тебя.

– О Том, не будь таким злым, – всхлипнула Мэгги. – Я бы простила тебе, если бы ты что-нибудь забыл… Что бы ты ни сделал, я бы простила тебя и любила все равно.

– Да, потому что ты дура; но ведь я никогда ничего не забываю, скажешь – нет?

– О Том, пожалуйста, прости меня, я этого не вынесу, – проговорила Мэгги, содрогаясь от рыданий, и, уцепившись за руку брата, прижалась мокрой щекой к его плечу.

Том оттолкнул ее и, снова остановившись, заговорил не допускающим возражений тоном:

– Ну-ка, послушай, Мэгги. Разве я тебе не хороший брат?

– Д-д-даа… – всхлипнула Мэгги, и у нее судорожно задергался подбородок.

– Разве я не думал о леске для тебя всю эту четверть, и решил купить ее тебе, и откладывал для этого деньги, и не хотел входить в долю на конфеты, и Спаунсер дрался со мной из-за этого?

– Д-д-да-а-а… и я… так тебя л-люблю, Том.

– А ты дрянная девчонка. На прошлых каникулах ты слизала краску с моей жестяной коробочки из-под леденцов, а на позапрошлых – не заметила, что мою леску затянуло под лодку, когда я велел тебе смотреть за удочкой, и ни с того ни с сего взяла и проткнула головой мой змей.

– Я не нарочно, – сказала Мэгги, – я не могла удержаться.

– Могла бы, – отрезал Том, – надо только думать, что делаешь. Ты противная девчонка, и я не возьму тебя завтра с собой удить рыбу.

Заключив свою речь этими ужасными словами, Том бросил Мэгги и пустился бегом к мельнице, чтобы поздороваться с Люком и пожаловаться ему на Гарри.

Минуту-другую Мэгги стояла недвижно, вздрагивая от рыданий, затем повернулась и побежала в дом, на свой чердак; здесь она села на пол и, совершенно подавленная горем, прислонилась головой к ветхой полке. Том наконец дома, и она так мечтала об этом, мечтала, какое это будет счастье… а теперь он на нее сердится. К чему ей все, если Том ее не любит? О, это жестоко с его стороны! Разве не хотела она отдать ему деньги, разве не сказала, что ей очень, очень жаль? Правда, она бывает нехорошей с матерью, но с Томом – никогда… никогда не хочет быть с ним нехорошей.

– О, какой он злой, – громко всхлипывала Мэгги, находя какое-то болезненное удовольствие в гулком отзвуке, разносившем ее голос по всему обширному чердаку. Ей и в голову не приходило бить и терзать свою куклу; она была слишком несчастна, чтобы сердиться.

Ах, эти горькие печали детства, когда страдания нам внове, когда у надежды еще не отросли крылья, чтобы переносить нас через дни и недели, и расстояние от лета до лета представляется неизмеримым!

Мэгги казалось, что она уже много часов на чердаке, что уже, верно, наступил вечер и все пьют чай, а о ней забыли. Пусть, она останется здесь и уморит себя голодом… спрячется за бочку и проведет здесь всю ночь; вот тогда они перепугаются, и Том увидит, что был не прав. Так гордо говорила себе Мэгги, пробираясь за бочку, но тут же снова принялась плакать при мысли, что им все равно, хоть бы она и совсем там осталась. А если она пойдет сейчас вниз – простит ее Том? Может быть, отец будет в комнате и встанет на ее защиту. Но она хочет, чтобы Том простил ее потому, что любит ее, а не по приказу отца. Нет, она ни за что не спустится вниз, если Том не придет за ней. Этого твердого решения хватило ей на пять долгих минут в темноте за бочкой, но затем жажда любви – эта самая яркая черта в натуре бедной Мэгги – вступила в единоборство с гордостью и вскоре положила ее на обе лопатки. Мэгги выбралась в более светлую часть длинного чердака и в эту минуту услышала на лестнице чьи-то быстрые шаги.

Том так увлекся разговором с Люком, обходом служб, возможностью идти куда заблагорассудится и строгать палки без особой нужды, просто потому, что ему нельзя было это делать в школе, что и думать забыл о Мэгги и о том, как подействовал на нее его гнев. Он хотел наказать ее и, выполнив свое намерение, как человек практический, занялся другими делами. Но когда его позвали пить чай, отец сказал:

– А где же маленькая?

И почти одновременно с ним миссис Талливер спросила:

– Где твоя сестра?

– Не знаю, – ответил Том. Он не хотел ябедничать на Мэгги, хотя очень на нее сердился: Том Талливер был порядочный человек.

– Что? Разве вы не вместе давеча играли? – спросил отец. – Да она только тем и бредила, что ты домой приезжаешь.

– Я уже два часа как ее не видел, – сказал Том, принимаясь за кекс с изюмом.

– Боже милостивый, она утонула! – воскликнула миссис Талливер, вставая со своего места и подбегая к окну. – И куда они только смотрят?! – добавила она, обвиняя, как пристало богобоязненной женщине, неизвестно кого неизвестно в чем.

– Ничего она не утонула, – сказал мистер Талливер. – Ты ее ненароком не обидел, Том?

– Я-то? Само собой, нет, отец, – с негодованием отозвался Том. – Она, верно, где-нибудь в доме.

– Может статься, она на чердаке, – сказала миссис Талливер, – поет и болтает сама с собой и совсем забыла, что пора чай пить.

– Отправляйся-ка и приведи ее, Том, – сердито приказал мистер Талливер; любовь к Мэгги сделала его прозорливым и заставила заподозрить, что Том плохо обошелся с сестрой, иначе она не отошла бы от него ни на шаг. – Да будь с ней поласковей, слышишь? А то смотри у меня!

Том всегда беспрекословно слушался отца – мистер Талливер не терпел возражений и никому бы не позволил, как он выражался, взять над собой верх, – но вид у мальчика, когда, держа в руке кусок кекса, он вышел из комнаты, был довольно угрюмый; он не собирался смягчать наказание, раз Мэгги его заслужила. То`му исполнилось только тринадцать, и он не имел твердых взглядов насчет грамматики и арифметики – и то и другое было для него по большей части сомнительным; но одно не вызывало у него абсолютно никаких сомнений, а именно – что каждый, кто заслуживает наказания, должен быть наказан. Что же, он сам и словечка бы не сказал против наказания, если бы заслужил его; но в том-то и штука, что сам он виноват не бывал никогда.

Итак, шаги, которые Мэгги услышала в ту минуту, когда ее жажда любви восторжествовала над гордостью, были шаги Тома. Заплаканная и растрепанная, она уже решила идти вниз – просить о снисхождении. По крайней мере отец погладит ее по голове и скажет: «Полно, полно, моя доченька». Удивительный укротитель эта потребность в любви, этот голод сердца; перед ним так же трудно устоять, как перед тем, другим голодом, который служит природе, чтобы заставлять нас тянуть лямку и изменять лицо земли.

Она узнала шаги Тома, и сердце ее отчаянно забилось от внезапно нахлынувшей надежды. Едва он остановился на верхней ступеньке и сказал: «Мэгги, тебе велено идти вниз», как она кинулась к нему и, обхватив за шею, зарыдала:

– О Том, пожалуйста, прости меня! Я не могу этого вынести. Я всегда буду хорошая… всегда буду все помнить. Только люби меня… пожалуйста, Том, милый!