В битве с исходом сомнительным

– Из колледжа, поди, образованный, – подхватил Джим. – Куда ни ткни, везде они, образованные эти.

Старик приник к ветке.

– Да что они там знают! – с жаром заговорил он. – Ходят-ходят в эти свои колледжи, а толком ни черта не знают! Этот вот умник с блокнотиком, как в хлеву задницу не замарать, и то не знает.

И он опять сплюнул.

– Да, а умничают так, что только держись, – поддакнул Джим.

– Возьмем вот тебя или меня, – продолжал старик. – Мы знаем, может, и немного, но уж что к чему знаем точно!

Помолчав, Джим сделал то, что перенял у Мака, слушая его разговоры, – постарался уязвить гордость старика.

– И все же не так много ты знаешь, раз в семьдесят лет продолжаешь по деревьям прыгать. И я знаю не так много, чтобы в белых штанах расхаживать и карандашиком в блокнотике чиркать!

– Нас никто вперед не толкал, вот в чем все дело, – рявкнул старик. – Не помог нам никто легкую работу раздобыть, вот и выбросило нас на обочину!

– Ну и что, по-твоему, нам теперь с этим делать?

От такого вопроса старик словно сдулся, сразу же выпустив пар. На лице его появилось выражение озадаченности и даже легкого испуга.

– Одному богу это ведомо, – сказал он. – А нам остается принять все как есть. Мотаемся взад-вперед по стране, бродим, как скот, как стадо свиней неприкаянных, и еще тычки получаем от умников всяких, вроде этого.

– Парень не виноват, – заметил Джим. – Работа у него такая. А чтобы не потерять работу, он и делает что требуется.

Старик ухватил следующую яблочную гроздь, легкими крутящими движениями свинтил с ветки плоды и аккуратно уложил каждое яблоко в ведро.

– В молодости я все думал, что можно это поправить. А сейчас мне семьдесят один год. – В голосе его звучала усталость.

Мимо проехал грузовик с полными ящиками. Старик продолжал:

– Я на севере лес валил, когда уоббли[7 - Уоббли – уничижительное прозвище членов организации «Индустриальные рабочие мира» (ИРМ).] шум большой подняли. Я верховым был, отменным, надо сказать, верховым. Заметил небось, как я в мои годы по деревьям лазаю. Ну, в то время были у меня кой-какие надежды, потому что от уоббли польза была, ведь лесорубы тогда ни сортиров не имели – их ямы в земле заменяли, – ни мест, где помыться, душ принять. Уоббли заставили хозяев туалеты построить, душевые. Но все это прахом пошло потом. – Рука его машинально потянулась за новыми яблоками. – Я вступил в профсоюз. Выбрали мы председателя, а первое, что он сделал, как мы узнали, управляющему задницу лизать стал. Мы взносы платили, а казначей кинул нас. Не знаю, может вы, из молодых да ранних которые, что-нибудь придумать сможете. А мы делали что могли.

– Ты, кажется, приготовился сдаться, лапки сложить? – спросил Джим, метнув в старика насмешливый взгляд.

Старик скорчился на своем суку, присел, помогая себе иссохшей рукой.

– Я кожей чувствую что-то, – сказал он. – Можешь меня старым болваном считать и всякое такое, только что-то готовится. Может, и не выйдет ничего, но я чувствую, прямо кожей чувствую.

– Что же именно ты чувствуешь? На что это похоже?

– Трудно это объяснить, парнишка. Знаешь, когда вода вот-вот закипеть готова, она вроде как вздыбливается, замечал? Вот это я и чувствую. Я всю жизнь среди рабочих-сезонников. Не то чтоб план какой-то был, нет… Но точь-в-точь как вода, прежде чем закипеть ей, вздыбливается…

Взгляд старика затуманился, стал отсутствующим, как у слепого. Он высоко вздернул подбородок, и жилы, перерезавшие его шею от подбородка вниз, напряглись и вздулись.

– Может, голодных стало слишком много, может, хозяева уж слишком нас прижали. Не знаю. Только чувствую вот кожей…

– Что чувствуешь-то?

– Гнев, вот что! – выкрикнул старик. – Бывало с тобой перед дракой, когда от гнева ты сам не свой, на стенку лезть готов, кишки как огнем обжигает и внутри тошнота? Вот на что это чувство похоже. Только не в одном оно отдельном человеке, а во всех, в миллионах и миллионах, будто все они, забитые, голодные, стали одним целым и чувствуют одно. Сезонники не понимают, что такое с ними, но когда этот большой парень, великан этот, в которого превратились все они, взбесится от ярости, встанут все, и тогда страшно даже подумать. Господи, что тогда начнется! Они станут горла перегрызать, когтями впиваться, вырывая из глоток добычу! – Старик покачнулся на суку, но удержался, обхватив его покрепче. – Вот что я кожей чувствую, – повторил он. – Куда бы ни подался, везде одно чувствую – будто вода закипеть готова.

Джим дрожал от возбуждения.

– Но должен же быть план, – сказал он. – Когда произойдет взрыв, должен быть план, куда этот взрыв направить, чтобы прок от него какой-то был!

Старик словно выдохся после своей пламенной тирады.

– Когда великан на свободу вырвется, никаким планом его не удержишь. Он ринется, как бешеный пес, и станет кусать все, что движется, слишком долго его впроголодь держали, били слишком много, а хуже всего, что слишком много чинили ему обид…

– Но если достаточное количество народу будет это предвидеть и выработает план, – продолжал настаивать Джим.

Старик покачал головой:

– Надеюсь, что помру раньше, чем это случится. Они перегрызутся, примутся убивать друг друга, а после, когда опомнятся, устанут или перемрут, все опять пойдет по-старому. Надеюсь, что лягу в гроб, накроюсь крышкой и не увижу всего этого. Это вы, молодняк, живете еще какими-то надеждами. – Он поднял полные ведра. – Посторонись, я по лестнице спущусь. Болтовней не заработаешь, а чтобы следить за этим, умники образованные здесь и поставлены.

Джим отступил, встав на сук, и позволил старику слезть на землю. Тот опорожнил свое ведро и побрел к другому дереву. Джим выждал, но старик не возвращался. В упаковочном сарае грохотала сортировочная машина, стучали молотки. С шоссе доносился рев проносящихся мимо больших грузовиков. Джим набрал полное ведро яблок и отнес его к куче ящиков. Учетчик сделал пометку в блокнотике.

– Заплатишь потом, если нормы не выработал, – предупредил учетчик.

Кровь бросилась в лицо Джиму. Плечи напряглись.

– Ты знай в своем блокнотике чиркай, черт тебя побери.

– Крутого из себя корчишь, да?

Джим тут же взял себя в руки и улыбнулся смущенной улыбкой.

– Устал я, – извиняющимся тоном сказал он. – К работе этой я непривычный.

Белобрысый учетчик улыбнулся.

– Да понимаю я, как это бывает, – сказал он. – Когда устаешь, то обижает каждая мелочь. Может, на лесенку влезешь и курнешь там?

– Да, пожалуй. – И Джим вернулся к дереву. Прицепив ведро, он поднял его, приладив трос на дерево, и вновь занялся яблоками. И сказал вслух: «Даже я, как шавка последняя… Не умею! Вот старик мой, тот умел!» Он не стал работать быстрее, но движения его стали более экономными и четкими, как у машины. Солнце опустилось, а потом и совсем ушло. Оставив землю в полумраке, оно освещало теперь лишь верхушки деревьев. Вдали, в городке, завыла сирена. Но Джим упорно продолжал работать. Уже смеркалось, когда замолк грохот машины в упаковочном сарае и учетчики прокричали: «Кончай, ребята! Топайте сюда! Время!»

Джим спустился с лестницы, вывалил яблоки из ведра, присоединив их к остальным. Учетчик записал все ведра, сделал общий подсчет. Стоя поодаль, люди крутили самокрутки, вели негромкие вечерние беседы. Потом они медленно побрели по междурядью к проселочной дороге и садовому бараку.

Джим заметил шедшего впереди старика и ускорил шаг, догоняя. Ноги у старика двигались скованно, с трудом сгибаясь в суставах.

– Это ты опять, – сказал старик, когда Джим догнал его.

– Подумал, может, с тобой поселюсь.

– Ну, разве тебя остановишь! – Было видно, что старик польщен.

– Ты здесь с родными? – спросил Джим.

– С родными? Нет.