Дикая история дикого барина (сборник)

Вот сидите вы, и вы – Иринарх этот самый. Послали вас в Ригу для борьбы с русскими раскольниками, которые тут окопались и строят всякие козни. Миссия у вас важная, практически говоря, вы тут за инквизитора, нервы обнажены в экстазе борьбы, религиозные чувства обострены до предела, в каждом шорохе – ангел, в каждом скрипе – сигнал, в каждом ударе часов – призыв терзать бесов-раскольников! Синод торопит! Тучи над сектантами сгущаются, и скоро очистительная христианская гроза, подкреплённая сообразной воинской командой, сметёт с земного покрова пригревшееся под чужим солнцем старообрядческое кубло! Представляете азарт?!

И вот, напомню вам, сидите вы и из спичек выкладываете ежа или лисичку или в мыслях поете русскую песню про степь, а тут к вам на подворье вламываются блондины и чего-то требуют, указывая на крест и землю под ногами. Что надо сделать в такой ситуации, если вы человек разумный и службу знаете? Правильно – надо всех-всех для порядка переписать в специальную книгу. Потому что здесь не рынок, а храм. Потом следует выдать каждому пришедшему по катехизису, проводить гостей за ворота и написать отчёт об оперативной обстановке в Синод, оттеняя свой вклад в дело распространения истинной веры.

Иринарх так и делал. Латышей переписывали, выдавали книжку и желали счастья до новой встречи.

Радостные латыши, которые, естественно, тоже не дураки, понимали происходящее просто: всё, записали в православные, выдали книгу, собираемся на Украину! Пора нам, латышам, съезжать из этого негостеприимного ксенофобского края! Из этой Прибалтики вонючей…

Просветленные делегаты разбредались по своим селениям, разнося благую весть. Мы теперь переселенцы!

Переписанные переселенцы сразу начинали вести себя, с точки зрения немецких помещиков и пасторов, крайне вызывающе, нагло. Стали называть себя русскими, например. Тут же перестали хорошо трудиться в немецком понимании (это когда из батрацкого барака крестьяне уходят ночью на барскую землю – другой земли просто нет – и приходят в барак тоже ночью). Стали дерзить и даже физически унижать прекрасных германских управляющих.

В Петербурге схлестнулись два потока отчётов и доносов. Креститель Прибалтики Иринарх (в миру Попов) писал в Синод, что переход в православие тысяч и желание десятков тысяч обрести истинную веру – это Божий перст и немного его, Иринархова, заслуга. Генерал-губернатор Прибалтики фон дер Пален строчил, что творится в подведомственных губерниях просто кромешный ужас: псевдоправославие и поджоги, тунеядство и разбой. Немецкие бароны в две смены, без перерыва, требовали от своих петербургских родственников то введения в Прибалтику казачества для наведения порядка, то специальных капканов на людей, то приезда государя. Для немца все эти меры кажутся примерно одинаковыми по эффективности. Сотня казаков, мешок стрихнина, капкан, русский царь – всё сойдёт.

Министр внутренних дел граф Строганов пишет доклад императору Николаю Павловичу, что в Прибалтике форменный бунт! Министра поддерживает начальник III Отделения и шеф корпуса жандармов «с правами армии» А. Х. Бенкендорф. В беспорядках нашли главного зачинщика – Иринарха.

Святитель Латвии и Эстонии Иринарх аж присел от несправедливости. Примерно на год.

Вчера ещё пред нами сиял столп православия на брегах неспешной Балтики, а сегодня под градом допросов корчится чуть ли не сам Стенька Разин, чуть ли не Емелька Пугачёв. Иринарха заперли, запретили вообще подходить близко к латышам и готовили его к заключению в какой-нибудь монастырь построже, на границе с полярным кругом. Там ведь тоже много работы для подвижника, пусть он и сидит запертый в глухой келье всю полярную ночь. И с цепью на ноге можно приносить пользу.

Пока же отправили Иринарха в Воронеж, на время. До Риги Иринарх жил в Риме и Флоренции, ему и Воронеж покажется звенящей кедрами Сибирью.

У латышей стали отбирать катехизисы, велели не называть себя «русскими», короче, стали снова страшно унижать.

Если мы посмотрим отчёт III Отделения за 1842 год, то прочтём там в разделе «Возмущение казённых крестьян» следующее: «Религиозное рвение Преосвященного Иринарха, даже и по отбытии его из Риги, оставило неблагоприятное в том крае впечатление. После него священник единоверческой церкви Емельянов, желая привлечь крестьян Венденского уезда в православие, начал распространять между ними слухи, что земли, ими занимаемые…» (т. е. про переселение Емельянов уже ничего не говорит, земля станет твоей, как только крестишься правильно, ты, говорю, крестись сначала, родимый) «будут предоставлены в их собственность. Таковые внушения, а равно вредные толки псковских торговцев, бродивших по Лифляндии, и некоторые стеснительные распоряжения Министерства государственных имуществ – усилили неудовольствие лифляндских крестьян до того, что волнение между ними приняло в 1842 году оборот весьма опасный; но эти беспокойства прекращены были в самом начале… похвальной заботливостью лифляндского дворянства об улучшении быта поселян».

В этом пассаже прекрасно решительно всё: и псковские провокаторы, и священник Емельянов с его сетевым маркетингом, и заботливость лифляндского дворянства. А самое прекрасное, что все эти прибалтийские дела помещены в раздел «Возмущение казённых крестьян». Казённых! О которых усилили заботу лифляндские дворяне…

После здоровенного куска про Прибалтику как-то мельком в отчёте специальной службы на имя императора упоминается скороговоркой всякая суетливая повседневная мелочь: «Для усмирения… в Казанской и Вятской губерниях… употреблено было огнестрельное оружие… поселяне Московской приведены в повиновение строгим наказанием»…

Что на Кавказе в 1842 году, согласно отчёту, творится? В сравнении с ужасами прибалтийского бунта, усмирённого благотворительностью немцев и восстанием под Москвой, где пришлось применять строгое армейское наказание? В сравнении с беспределом Иринарха на Кавказе был истинный парадиз: «Известия из Тифлиса доказывают, как признательны жители Кавказа за те попечения, которые правительство принимает об их благосостоянии». Эта фраза могла бы стать эпиграфом к любому современному отчёту и украшать затейливой вязью герб города Москвы.

Правда, в 1842 году горцы несколько раз били русские войска, но в отчёте это всё называется «переменным успехом и неудачей». Ах, ваше величество, ничего страшного! Никакого, никакого сравнения Кавказ не выдерживает с кашей, которую замутил Преосвященный Иринарх в Риге! Под Москвой запарывают крестьян-бунтовщиков, под Казанью расстреливают татар и русских. Но главная беда, по мнению главы III Отделения, творилась в Прибалтике, где латыши с эстонцами стали хуже работать и принимать православие. Форменный апокалипсис, русскими себя называют!

Начитавшись таких отчётов, Николай Павлович задумался. И удивительно быстро понял, что дело здесь нечисто, что его немецкое окружение как-то уж совсем за дурачка его содержит. Министр внутренних дел Строганов после разговора с императором принципиально меняет своё мнение. Иринарх невиновен! Синод славит чуть было не ставшего мучеником Иринарха. Генерал-губернатора Палена отзывают из Прибалтики и кидают в болото Государственного совета. Иринарха повышают до полноценного епископа Вологды и Устюга. Бенкендорф помирает на пароходе по дороге на родину, в Эстонию.

По давней традиции кто-то (это на пароходе-то, оказывается, есть «кто-то неизвестный») грабит тело шефа корпуса жандармов и главного гэбиста дочиста. Пропадают бумаги, ценности кое-какие. Часть бумаг потом всплывёт в Германии и Австрии. А ценности нет, не всплывут. Смертельно раненного Милорадовича тоже ограбили, когда он в бреду агонии лежал в гвардейских казармах. Чьи-то проворные руки поснимали с павшего за государя генерал-губернатора перстни-кольца, вынули часы. Тоже кто-то. Даже искать этого кого-то не стали. Неудобно. Ведь казармы гвардейские, тут чужие не ходят, чего искать?!

К 1848 году более ста тысяч латышей и эстонцев стали православными русскими, не зная русского языка. И эти сто тысяч стали ждать, когда настанет счастье. Где же оно? ау! ау! Счастье где-то задерживалось, власти пребывали в растерянности. Противиться переходу в православие стало так же опасно, как и содействовать ему. Сложился известный русский оригинальный букет из мозгового паралича властей и гула собирающейся под сладкий колокольный перезвон златоглавых церквей толпы с кольями, вилами и прочим инструментарием.

Обстановка усугублялась тем, что, по-российски размашисто записав в православные сто тысяч с лишним человек, правительство как-то не очень собиралось отменять привилегии немцев-лютеран. Православным было запрещено заниматься торговлей с соседними краями, православным было запрещено заниматься каким-то ремеслом в городах, православные дворяне не имели права голоса в дворянских собраниях прибалтийских губерний. Такие вот порядки установили русские, захватив беззащитную Прибалтику при Петре I и его преемницах. Типичный империализм в российском исполнении. Положить солдат, взять край на штык, потом засыпать этот край милостями – такими, о каких под Волоколамском и не слышали, – потом вбухать несколько десятков миллионов в развитие захваченного края, влезть во все краевые местные дрязги, пометаться между сторонами, всех попробовать помирить, на всех обидеться, выпороть случайных, наконец застыть в торжественном непонимании и дождаться окончательного бунта, чтобы потом снова брать край на штык.

В борьбе с немецкими привилегиями и воспарил наш орёл – граф Уваров.

Петр на карусели

Даже моя богатейшая фантазия пасует перед реальностью. Воображение моё кинематографично. Но если бы мне показали в кино эпизоды путешествий, например, Петра Великого в Европу в 1711–12 гг., я бы, разумеется, не поверил ни в один эпизод. Верещал бы про клоунаду и издевательство над памятью.

Привожу простые примеры.

Вот Пётр I в 1711 году, переживший позор, разочарование и ужас Прутского похода. Когда его, победителя под Полтавой, человека, воплотившего почти все свои замыслы, уже героя, как щенка, запихивают в турецкий мешок и мешком этим трясут перед всем миром. Армия, помирающая с голоду, безвыходность, беспомощность и счастливый случай, позволивший вырваться, выползти, выскочить из смертельной ловушки. Позорные условия примирения, сдача Азова – первенца побед.

И что делает Пётр после пережитого? Я бы залез в землянку и там бы выл и каялся. В короткие минуты просветления рубил бы головы сподвижникам. Жёг бы в клетках предателей. Наваливаясь на скрипящий рычаг, рвал бы сухожилия на дыбе всяким лично неприятным соседям. Возможно, начал бы писать мемуары, зачитывая части из них в утреннем морозном мареве, под колокольный низкий гул и карканье ворон, перед оборванными и трясущимися уцелевшими, окружёнными сталью штыков.

А Пётр поехал легко и немедленно в Европу.

Для начала в Дрезден.

В Дрездене Пётр познакомился с таким чудом, как карусель. Вероятно, Пётр был первым русским, кто увидел и оценил всю прелесть этого чуда. Катался на карусели Пётр (не мальчик уже совсем) до полного изнеможения. По его приказу карусель раскручивали так, что остальные катающиеся, придерживая парики, разлетались по кустам, хлопая камзолами, а Пётр, расставив ноги, упорно держал равновесие, хохоча под германским надёжным небом. Потом валился в траву и засыпал. Что он на этой карусели доказывал, кому, что из себя выжимал на этой центрифуге? Что ему снилось меж высаженных по линейке саксонских цветов и немятой германской травы?

В Дрездене Пётр жил скромно. В гостинице «Zum golden Ring».

Саксонский гофмаршал Пфлуг депеширует во дворец. При отъезде из гостиницы Пётр «взял с собой… несколько простыней и одеял и хотел было уложить собственноручно в свой багаж зелёные шелковые занавески… но, встретив сопротивление со стороны служителя, протестовавшего против этого действия, неохотно и раздосадованно уступил, взяв только две простыни из индийского ситца».

Это не жадность. Через несколько дней во Фрейбурге царь, восхищённый ночным торжественным маршем двух тысяч рудокопов в его честь, раздал восемьдесят золотых червонцев только оркестру, под который рудокопы чеканили шаг и пели свои рудокопские марши и баллады. Выкатил всем бочки вина, за всё платил щедро, не торгуясь. Вероятно, Пётр не только первым из русских катался на центрифуге, но и первым же оценил всю прелесть немецкого факельцуге под бой барабанов и синхронные выкрики: «Хох!» Не утерпел – стал показывать барабанщикам, как он, Пётр, умеет бить и «зорю», и что хочешь. Получил приз. Приз отослал Меншикову, который в это время осаждал Штеттин (Щецин по-нонешнему).

Поехал Пётр в Карлсбад, на воды целебные. Для начала записался в кружок обучения стрельбе из ружей. Показывал отличные результаты. Но на занятия ходить вскоре перестал. Выстрелил в человека, который, как Петру показалось, мешал ему целиться. В человека, как уверяют, не попал, огорчился и забросил всё это дело надолго. Мишени какие-то, правила, конкуренты – морока одна. Дайте человеку свободу!

Пошёл Пётр работать на стройку. На второй день подрался с рабочим, окунул его в известь. Пошёл на свадьбу какого-то слесаря и там отличился весёлостью и «русским обычаем целовать всех женщин в зале после каждого тоста». На свадьбе познакомился с неким токарем и выточил на чужом токарном станке три ножки для стола. Четвёртую не доточил, сославшись на огромную занятость и государственные заботы. Вечером того же дня токарь видел Петра, лезущего на гору с деревянным крестом, лопатой и мотком верёвки.

В деле потребления минералки Пётр проявил себя как вдумчивый пациент и русский турист. Вместо трёх кружек выпивал три кувшина. Считал, что раз уплочено, то чего тут кружечками баловаться. Да и всяко целый кувшин минеральной воды полезнее, чем маленькая кружечка с носиком. Это же очевидно любому разумному туристу.

Император Австрии прислал в подарок вино. Много бутылок из своего императорского погреба. Пётр самостоятельно занялся реализацией подаренного вина. За день вино, называемое теперь уже «Царское», разлетелось вмиг. Первый русский ребрендинг. На зарубежном рынке. Кому нужно пойло бледных австрийских виноградников? А вот вино «Царское», продаваемое самим царём, – это ведь дело другое. Народ заплатил за ребрендинговое чудо 241 золотой талер. Пётр положил деньги под проценты и получал в год 12 талеров 25 рейхсгрошей чистого навара на вклад. Таким образом, Пётр стал первым русским, который открыл счёт в зарубежном банке.

Полюбил играть в мяч. Не признавал правил, бил по мячу руками, ногами, палкой. Наломал и раздал палки всем членам своей команды. Так и победили. Когда капитана команды соперников отоварили в пятый раз палкой по голове и утащили с поля, игра прекратилась за явным преимуществом одной из сторон. Пётр был очень рад победе. Всем подарил по гульдену. А проигравшего капитана сопроводил до его дома, торжественно шагая рядом с телегой. Там, у проигравшего, и поужинал.

В следующей своей поездке в Германию Пётр посетил памятные места, связанные с Мартином Лютером. Вздохнул над его могилой, прошёлся по многочисленным лютеровским библиотекам и кабинетам. Пасторы нарадоваться не могли на такого восприимчивого к лютеранским чарам экскурсанта. Показали Петру знаменитое чернильное пятно с брызгами на стене, оставшееся с тех пор, как к Лютеру являлся дьявол и Лютер в дьявола запустил чернильницей. Типично протестантская история, полная намёков, но одновременно понятная всем.

Пётр долго и молча смотрел на чернила, оставшиеся на стене после дьяволова набега. Пасторы за спиной царя восково благоговели. Пётр обернулся к пасторам, рот у царя был перекошен скорбью, в левом глазу блестела слеза. Пасторы гурьбой кинулись утешать его, говорить, что дело Лютера живёт и побеждает, что учение его всесильно, потому как верно! Попросили царя расписаться на другой стене, ближе к двери, в знак своего посещения и участия в религиозном прогрессе.

Пётр расписался около двери мелом. Потом в один прыжок подскочил к чернильному пятну, которое побольше, и нацарапал рядом: «Чернила новые и совершенно сие неправда». После чего обнял двух пасторов и велел катать его по помещениям.

Как такое можно придумать?! Как такое можно экранизировать?!

А никак, и всё. Человек пережил острый посттравматический шок и остался прежним, изменяя не себя, как бывает с нами, а коверкая под себя пространство, события и порядки. Комкая их в своём маленьком властном кулачке.

«Баунти»

Всем из числа моих знакомых, управляющим коллективом, я рано или поздно рассказываю предысторию бунта на корабле «Баунти».

В фильмах предыстория показана глухо, а книги люди читать ленятся. И тут на выручку прихожу я. Распахиваю двери и возглашаю, дерзко откинув смоляные кудри с высокого лба, что сейчас начнётся поучительная лекция, и бежать всем уже очень и очень поздно. Сажусь у камина и, уставившись в огонь глазами, помнящими пламя Трафальгара, начинаю бессвязно орать, пристукивая деревянной ногой о паркет.

Как мы все прекрасно знаем, утром 28 апреля 1789 года взбунтовавшийся экипаж побросал в шлюпку восемнадцать человек неприсоединившихся к государственной измене, включая капитана «Баунти» Уильяма Блая. Не без умысла в баркас было нагружено дополнительно 150 фунтов хлеба, 32 фунта солонины, 6 литров рома, 6 бутылок вина, 125 литров пресной воды. Это был «золотой парашют» Блая, компенсация его выкидывания из руководства. А умысел был в том, что спасательный баркас осел в воду так, что в тихую погоду «борта поднимались над водой не более чем на две ладони».

Блай, как мы помним, выжил, добравшись до берега. Взбунтовавшийся экипаж поплавал некоторое время самостоятельно, а потом методично убивал друг друга на райском острове Питкерн.

Предыстория крушения руководства коммерческого проекта (а экспедиция «Баунти» была именно коммерческим проектом) такова.

Целью плавания «Баунти» была апробация системы завоза на острова Карибского моря хлебного дерева. Президент Королевского географического общества сэр Джозеф Бэнкс подготовил эту экспедицию на Таити, держа в голове прекрасную бизнес-схему: планировалось отправлять в Австралию всякую уголовную шушеру, а чтобы не гнать транспорты обратно порожняком, грузить на Таити хлебное дерево и отвозить его на Карибы для кормления рабов. Карибские острова не могли одновременно выдавать и табак, и сахар, и продовольствие для рабсилы. Ограниченные ресурсы, мало воды, мало пригодных площадей, а дело выгодное, бросать его нельзя. Из Африки везут «чёрное дерево», из Полинезии – хлебное, на Карибах они встречаются, и всё же отлично выходит!