Когда ты исчез

Кеннет ожидал чего угодно – только не такого вопроса. Я должен был спросить: «Почему ты это сделал?» или «Как ты мог?» – но не допытываться, что чувствуешь, когда отнимаешь у человека жизнь.

– Это была самооборона, – ответил он наконец. – Сучка пыталась меня зарезать.

– Я о другом спрашиваю.

Кеннет нахмурился, не понимая, как вести себя с собственной кровью и плотью.

Пришлось повторить:

– Я хочу знать: каково это – убить мою мать?

– Зачем тебе?

– Просто хочу.

Выцветший прищуренный взгляд крепко сцепился с моим.

– Что с тобой случилось? – спросил он в ответ.

– Я тебя больше не боюсь.

– А надо бы…

Я покачал головой.

– Кеннет, посмотри на себя… Кому ты теперь опасен? Твое время прошло. Ты – жалкий умирающий старик, и запомнят тебя как последнюю шваль. А теперь, будь добр, ответь на мой вопрос. Каково это – убить мою мать?

Сперва Кеннет хорохорился и делал вид, будто по-прежнему герой. Однако угрюмой гримасы сдержать не смог. Краем глаза я глядел, как большая стрелка настенных часов дважды обошла циферблат по кругу, – и наконец он заговорил. Вся его бравада рассыпалась. Руки опустились, плечи поникли. Кеннет вдруг устал бороться и понял, что я единственный человек, которому есть до него дело. В определенной степени он был даже рад излить мне душу.

– Это самое мерзкое чувство на свете. А я в своей жизни натворил немало дерьма… – Кеннет откашлялся и поднял голову, перехватывая мой взгляд. – Ее будто убивал кто-то другой, а я стоял и смотрел со стороны, не вмешиваясь. Я ведь любил ее, но не мог удержать рядом. Она опять решила уйти к вам.

– Зачем?

– Жутко жалела, что тебя нет в ее жизни. Я сказал, чтобы она не смела ехать, но разве она меня послушала? Моя Дори никого не слушала… Взяла и начала паковать чемодан. – Глаза у него взмокли. – Я схватил ее за руку, а она вдруг заявила, что «и так потратила на меня слишком много времени». Я ударил ее, потом еще раз – и уже не сумел остановиться. Я не мог отдать ее тебе.

Я сидел молча, переваривая его слова. Злости к Кеннету я не испытывал – потому что и сам слишком много сил потратил на ненависть к женщине, с которой пытался построить свою жизнь и получить взамен хоть что-то. В какой-то степени я его даже понимал.

– Спасибо, – сказал я в итоге. – Я кое-что тебе принес.

Я огляделся: не смотрит ли охрана, закатал рукав рубашки, снял часы, которые когда-то подарила мне Дорин, и положил на стол перед Кеннетом.

Тот прикрыл их рукой.

– Забери.

– Они мне не нужны.

– Она ведь тебе их купила, да?

– Нет, я их сам достал.

Наверное, имелось в виду, украл.

– И она, не спросив тебя, отдала мне?

Кеннет опустил голову и отвернулся. Кажется, я неправильно его понял.

– Ты сам пожелал, чтобы она мне их отдала? – удивился я. – Ты ведь терпеть меня не мог! Хотел, чтобы она от меня избавилась.

– Я не хотел ребенка, чтобы тот не стал таким же, как я. Что я мог предложить сыну? Ты – единственное, что у меня получилось хорошего.

Я помолчал: пусть недолго побудет в мире иллюзий. Потом заговорил снова:

– Кеннет, если б ты только знал, как ошибаешься…

Я перегнулся через стол, чтобы никто не слышал, и прошептал ему на ухо несколько слов. Кеннет хмуро и даже испуганно на меня уставился.

– Теперь ты знаешь, что «единственное в твоей жизни хорошее» – не просто точная копия отца. Твой сын намного хуже.

– Какая же ты тварь!.. – выдавил он.

– Яблочко от яблоньки… Оставь часы себе, пусть положат с тобой в могилу. И чем раньше, чем лучше.

Повернувшись к отцу спиной, я вышел.

КЭТРИН

Нортхэмптон, двадцать пять лет назад

6 июня, 8:45

Я вынула пробку из бутылки вина и плеснула немного в грязную кружку, вытащив ту из горы немытой посуды в раковине. Потом достала из шкафчика пузырек с аспирином и выпила сразу три таблетки – может, хоть так сумею унять головную боль, которая терзает меня вторую бессонную ночь подряд. Судя по тяжести пузырька, он был практически полон, и я невольно задумалась, сколько штук надо проглотить, чтобы больше не мучиться.

Устало оглядела кухню… какой здесь бардак! Впрочем, не только здесь. Бардак царил во всем доме. И в моей жизни последние два дня. Я совсем расклеилась.

На людях я старалась держаться, но, оставшись одна, понемногу сходила с ума. Я никому не рассказывала, как меня тошнит от мыслей, что могло случиться с Саймоном. Как я вздрагиваю всякий раз, когда слышу телефонный звонок или шаги за дверью. Как живу на адреналине с кофеином, а гудящая голова требует хоть на минутку лечь в постель.

В здравом рассудке меня удерживало лишь одно – дети. Они единственные не знали о пропаже Саймона, и я старалась сделать так, чтобы они как можно дольше оставались в неведении. Хотя это было непросто – у их друзей многие родители взяли выходной, чтобы участвовать в поисках. Скоро дети все узнают. И что мне им говорить? По идее, родители должны знать ответ на любой вопрос. Вот только у меня ответов не было.

По словам Роджера, после пропажи особенно важны первые трое суток – именно в этот срок чаще всего удается разыскать человека живым.

Еще чуть-чуть – и надеяться будет не на что.

Поэтому я стискивала кулаки и молилась, чтобы Саймон нашелся. Офицер Уильямс, пряча гадкую улыбку, заявила, что, если до наступления темноты он не объявится, полиция свернет поиски. Господи, сколько еще близких людей мне предстоит потерять, прежде чем небеса надо мной смилуются?

Я вдруг осознала, что до сих пор сжимаю в кулаке пузырек с аспирином, и брезгливо бросила его в ящик, презирая себя за трусливые мысли. Допила остатки вина, положила кружку обратно в раковину и пошла наверх в душ. Там, под теплыми струями, съежилась на полу и принялась рыдать. Я плакала до тех пор, пока вконец не промокла – не только от воды, но и от слез.

15:35