Бросить вызов Коко Шанель
– «Цирковая коллекция», – повторила она. – Пуговицы в форме скачущих лошадей, платья, расшитые слонами, барабанами. Скиапарелли представила коллекцию в феврале, когда Гитлер возглавил немецкую армию и его стали назвать директором манежа.
– Этот сумасшедший, – пробормотал Чарли. – И почему немцы от него не избавятся?
– Он пообещал им работу, – тихо сказала Аня. – Он обещает, что сделает Германию великой. И они ему верят.
– Он уже заставил работать коммунистов. В трудовых лагерях, – хмыкнул Чарли.
Последовало долгое молчание. Упоминание о Гитлере всегда переходило в нечто подобное, прекращая разговор и превращая слова в бессмысленные звуки. Никто не знал, что делать с ним и с тем, что происходило в Германии и в Австрии, никто не понимал, что будет дальше. До нас уже доходили новости о лагерях, о том, как Гитлер отменил все немецкие законы и оставил заключенных на милость охранников и администрации. Мы сидели, ведя светскую беседу о погоде, последних голливудских фильмах, о том, вернется Мэй Уэст на экраны или нет. Ее последний фильм провалился, и «Голливудский репортер» внес ее в список провальных для кассы актеров наряду с Гретой Гарбо, Фредом Астером и Кэтрин Хепберн, о ком, как они уверяли, мы никогда больше не услышим.
Аня наклонилась над Чарли, чтобы обратиться непосредственно ко мне, и я заметила, как он вдохнул запах ее духов, на мгновение прикрыв глаза и наклонив голову, как будто солнце внезапно осветило его лицо.
– Как твоя поездка? – спросила она. – Переправа через Ла-Манш была не слишком плоха? У меня случается эта, как она там называется, Чарли, mal de mer? Морская болезнь?
– Если смотреть прямо перед собой, а не вниз, укачивает не так сильно, – сказал он, открывая глаза.
– Твой брат такой умный.
– Да, – согласилась я. – Он такой.
Чарли был старостой своего курса на медицинском факультете Гарварда, но не любил этим хвастаться.
Разговор зашел в тупик. Бронзовые часы тикали, стоя на мраморном камине.
Продавцы перешептывались по углам, уныло поправляя изделия на витринах и раскладывая свитера… самые странные свитера с бантами, сюрреалистично вписанными в плетение.
– Мадам не хочет что-нибудь примерить? – Девушка, которая одарила меня таким взглядом, будто я пробралась сюда через задний вход, теперь чуть ли не пресмыкалась перед красавицей Аней.
– Нет, думаю, нет. Слишком все странное! – Она рассмеялась.
– Давай же, Аня, – предложила я. – Раз уж мы здесь.
И зачем я это сказала? Зачем я решила заговорить, поощряя эту великолепную Аню примерить платье, которое было смехотворным и не обязательно красивым?
– Что ж, у нас есть немного времени, – согласилась Аня.
Парад начался снова, модели с важным видом демонстрировали одно платье за другим, пока Аня в задумчивости наклоняла голову и прикладывала палец с красным камнем к подбородку с ямочкой. В ее обручальное кольцо был вставлен огромный бриллиант, который сверкал каждый раз, когда она двигала рукой.
– Это! – воскликнула Аня, когда принесли манекен в длинном облегающем платье из черного атласа с белой блузкой в крестьянском стиле из органзы, подвязанной на талии. Полчаса спустя она также выбрала коричнево-желтый утренний костюм с пуговицами большого размера, коктейльное платье, расшитое блестками и сияющее, как чешуя русалки, и экстравагантные широкие шелковые брюки в четырех разных цветах.
– Такая шалость! – умилялась Аня. – У Коко я покупаю красивые костюмы и платья, но, возможно, ей не хватает щепотки юмора? У нее такая серьезная одежда.
Я взглянула на Чарли, который начал ерзать, как ребенок, которого задерживают после школы. Его девушка была богатой. Или, по крайней мере, ее муж. Я почувствовала глухой удар внизу живота, который был дурным предзнаменованием.
Аня как раз вставала, чтобы пойти в примерочную, когда атмосфера в комнате вдруг наэлектризовалась.
– Она здесь, – пробормотал кто-то, и было такое ощущение, что даже вешалки, на которых висела одежда, вдруг выпрямились.
Эльза Скиапарелли, маленькая и стройная, с оливковым цветом лица и глазами с нависшими веками, была скорее привлекающей внимание, чем красивой, но она оставалась в точности такой, какой я ее и запомнила. Со своим торжественным древнеримским лицом она могла бы сойти за святую, готовящуюся к мученической смерти, столь суровым было ее выражение. На ней был простой черный костюм, подпоясанный на талии, на запястье – огромный браслет с трижды обернутой золотой змеей, а на голове – маленькая шляпка с завитком в виде черного пера, которое почти закрывало один глаз.
Она вошла в зал и бросила злобный взгляд на застывших продавцов. Те разбежались по разным сторонам, вернувшись к своим стойкам и примерочным. Затем хозяйка салона направилась прямиком к нам, расплывшись в улыбке. Точнее сказать, к Ане.
– Мадам Бушар? Точно, это вы. Как чудесно наконец встретить вас в моем салоне. С вами хорошо обращались? Что-нибудь приглянулось?
– Я давно хотела прийти, – соврала Аня. – Да, самое восхитительное платье, жакет и костюм. Для пляжа…
– Я сама проконтролирую примерку, – объявила мадам Скиапарелли.
– Моя подруга тоже нашла себе платье. Только вот… – Аня, которая была на восемь дюймов выше Скиап, наклонилась и прошептала что-то на ухо дизайнеру. Скиапарелли нахмурилась, а затем прошептала что-то в ответ. Они переговаривались так в течение нескольких минут.
– Лили Саттер, – сказала я, прерывая их и протягивая руку. Я ждала, вспомнит ли она наш совместный ужин в Лондоне с Алленом и ее дочерью, как Аллен позабавил ее, пытаясь объяснить парадокс стрелы Зенона, связанный с изменением и временем.
– То есть их не существует? – кричала она на Аллена. – Ничего никогда не меняется? Это очень плохо для моды.
Но она не вспомнила, и было бы невежливо упоминать о знакомстве с ее дочерью в тот момент, когда мы торговались о цене платья.
Скиапарелли и Аня продолжали шептаться еще несколько минут, после чего Аня улыбнулась мне.
– Ты можешь купить это платье за полцены. Оно из заказа, который так и не забрали. Идет?
– Да! – Я схватила платье со стула, на который оно было положено, и подошла к зеркалу, приложив его к себе спереди.
Позади меня в зеркале отразилась мадам Скиапарелли. Ее деловое выражение лица сменилось любопытством.
– Я ведь знаю тебя, – сказала она. – Учительница рисования Гого в той отвратительной школе. Она из-за нее так потолстела!
– Да, – отозвалась я, испытав облегчение от того, что она заговорила об этом сама. – Однажды вы пригласили меня на ужин. Ростбиф и салат, никакого хлеба и пудинга.
– И вашего мужа, который заявил, что ничего не меняется, и нес ту бессмыслицу про Зенона. Как он?
Я отложила платье и почувствовала, как все краски этого дня тут же померкли. Чарли положил руку мне на плечо и крепко прижал к себе.
– Он умер, – тихо сказал Чарли. – Два года назад.
– О, моя дорогая. Мне так жаль. Вы двое так любили друг друга. Это было заметно. – Она слегка развернулась, задумавшись, затем подошла к стеклянной витрине и достала шляпку из голубого атласа, похожую на матросскую фуражку. – Это тебе, к платью. Подарок. – Она бросила недовольный взгляд на мою потрепанную соломенную шляпу, лежащую на столе рядом с кофейной чашкой Ани.
– Я не могу… – запротестовала я, потеряв интерес к платьям и шляпам.
– Это ерунда, – настаивала она. – Будучи ребенком, в Риме я раздала все мамины шубы и вечерние платья. Выбросила их из окна людям на улице, как Екатерина Сиенская. После этого меня лишили сладостей на неделю, но оно того стоило. Иногда полезно отказываться от вещей. И от людей тоже, – добавила она.
Я обняла ее: по ощущениям это все равно что обнимать ребенка, такой она была крошечной. Словно одетый с иголочки ребенок.
– Как мне вас благодарить, мадам Скиапарелли?
– Я подумаю над этим, – сказала она. – Но называй меня Скиап. Все мои друзья так делают, и с тобой мы тоже подружимся. – Она посмотрела на Аню. – Мы ведь подружимся, верно? Примерь платье, и, если нужно будет что-то переделать, я отправлю его в отель сегодня вечером. Ты ведь идешь на званый ужин к Элси? Пойдешь в нем.
– Переделать за сегодня? Вы с ума сошли! – пожаловалась продавщица.
Скиап хлопнула в ладоши. В арку вбежала швея, розовая подушечка для булавок на ее запястье подпрыгивала, а несколько рулеток, обернутых вокруг шеи, покачивались. Поразительно быстрыми и точными движениями она измерила меня от плеч до талии, от талии до колена, вокруг груди, плеч, ее руки двигались так четко, словно у яванской танцовщицы, проводящей ритуал.
Аня втолкнула меня в примерочную и переодела из выцветшего хлопкового платья в платье от Скиапарелли, прежде чем я успела вымолвить хоть слово. Пришла швея и сняла повторные мерки, пока платье было на мне. Ткань была такой легкой, что вздымалась и закручивалась при малейшем движении.
– Хорошие плечи, – заявила Скиап. – Тонкая талия. Сняли все мерки правильно? – спросила она швею, которая все еще стояла на коленях с булавками во рту. – Хорошо. Оно должно сесть идеально.
Затем настала очередь Ани. Зеленое платье с блестками разгладили по груди, бедрам и ногам. Оно сидело идеально, даже по длине. Аня имела идеальные формы для модели.
– Я бы с удовольствием надела его сегодня, – сказала Аня.
– Обязательно наденешь это самое платье. – В глазах Скиап блеснул огонек. Он предвещал грядущую победу, но об этом я узнаю лишь спустя время.
Когда мы выходили из магазина, Скиап еще раз обняла меня. Она повернулась и посмотрела в окно на колонну, на вершине которой позировал Наполеон, возвышаясь над Вандомской площадью.
– Ты, скорее всего, года на четыре старше Гого? Ты напоминаешь мне о том времени, когда моя дочь была школьницей и все еще нуждалась в своей мамочке. Дети так быстро растут, – вздохнула она. – А потом уходят. Его маленькие солдатики, – пробормотала она. – Это наше с Гого выражение. Она говорит «Наполеон», а я отвечаю «и все его маленькие солдатики». Для нас это способ сказать «я тебя люблю».
Как раз в тот момент, когда мы перешагивали порог магазина, внутрь зашла компания, говорившая по-итальянски. Мы с Чарли достаточно хорошо знали школьную латынь, чтобы понять их речь. Они обсуждали парады в Риме, прошедшие несколько недель назад, когда туда приехал Гитлер, и ликующее величие Муссолини, показавшего ему город.
– Не весь город, – тихо сказала Эльза Скиапарелли. – Папа римский запер двери музеев Ватикана и выключил свет.
Итальянцы ее не услышали, да и не должны были. В конце концов, они были ее клиентами. Эти слова предназначались только нам с Чарли.
– Судя по тому, что я слышал о творческих амбициях сэра Гитлера, это был мудрый шаг, – заметил Чарли.
Когда я немного споткнулась, выходя за дверь, Скиап сказала:
– Быстро. Коснись чего-нибудь железного – на удачу. – Она направила мою руку к металлической форме шляпы на столе.
2
Коко
Коко Шанель сидела за столом, закипая от злости. Очки в черной оправе съехали с носа, придавая ей совиный вид, а левой рукой женщина накручивала на палец бусы из явно поддельного жемчуга. Под ними скрывался настоящий жемчуг, подаренный князем Дмитрием. Ей нравилось смешивать подлинник и подделку. Все как в жизни, говорила она себе. Все как с мужчинами.
В закрытую дверь постучали.
– Да-да?
Коко быстро сняла очки. На людях она старалась, насколько это возможно, избежать того, чтобы ее видели в них: очень толстые линзы увеличивали морщинки под глазами. Она выпрямила спину. Как у всех детей, выросших под слишком большим авторитетом взрослых, которые убеждали ее проводить как можно больше времени, склонившись над книгой и убегая в другие миры, ее спина округлялась, если не держать ее в тонусе.
– Войдите.
В комнату вошла администратор салона, высокая строгая женщина, которую нелегко напугать, отчего произрастало ее умение находить контакт с Шанель, известной своим трудным характером.
– Звонок из другого офиса, – сказала она. – Леди Мендл хочет убедиться, что вы получили приглашение.
– Элси знает, что я его получила. Она любит поворчать. Пусть немного поволнуется. Это хорошо для бизнеса. Передай, что я не могу подойти к телефону, у меня примерка с… – Коко сделала паузу. Надо придумать что-то стоящее. – Скажи, что с принцессой. Пусть гадает.
– Хорошо, мадемуазель. – Дверь вновь закрылась.
На самом деле принцесса, о которой она подумала, но не назвала имени, не была у нее ни на этой неделе, ни даже в этом месяце. Она пошла в салон той итальянки. Она сбежала, как и некоторые другие клиенты. Бизнес по-прежнему процветал. Мадемуазель была одной из богатейших женщин в мире, именем нарицательным в народе, поставщиком не только одежды, но и образа жизни, мечтаний современной женщины, стройной, свободной, подтянутой, независимой. Коко Шанель перенесла женщин в двадцатый век, освободив их от корсетов и двойных стандартов. Я, подумала она. Я сделала это. И даже больше.
Но теперь эта итальянская переселенка превращала женщин в клоунов. Платья с дурацкими пуговицами размером с теннисные мячи, натыканные повсюду перья, шлейфы длиной в три ярда, вышивки в виде животных и блестки, как на цирковых костюмах. Пальто из плетеной меди весом по меньшей мере сто фунтов. Кто такое наденет? Шляпа в форме ботинка… просто шутка, конечно. Но та, другая шляпа, то ужасное изделие, которое она называла головным убором идиотки, продавалось тысячами… Это была вязаная шапочка, плотно натянутая на голову. Даже у американской наследницы Дэйзи Феллоуз хватило наглости надеть такую для похода в салон Шанель!
Так не пойдет, сказала себе Коко. Отнюдь. Она только недавно начала обретать покой и сумела убедить себя в том, что Скиапарелли была лишь модным веянием на пару сезонов, как Аня выкинула этот трюк.
– Мне пора, – сказала она, вставая так быстро, что уронила записку, которую ей принесли минуту назад, – сообщение, оставленное по телефону в бутике внизу. Аня выбежала, не взглянув ни на одно платье, не сделав ни единого заказа. Скрывшись от глаз, Коко наклонилась, чтобы поднять записку. Встречаемся у Скиапарелли, а не у Шанель – гласила она.
Эта итальянка, опять.
Одно или два платья не имели значения: Коко могла уйти на пенсию и по-прежнему зарабатывать на своих духах «Шанель № 5» больше, чем большинство людей могло заработать за несколько жизней. Но Аня имела вес. Она была тем типом покупательниц, которые благодаря своей красоте заставляли всех вокруг оборачиваться, куда бы они ни пришли, и она появлялась везде. Все мужчины хотели ее. Все женщины хотели быть похожими на нее. Если она начнет носить Скиапарелли, захотят и другие. Это был вопрос репутации, известности. Так не должно было случиться.
Снова раздался стук. На этот раз Коко не потрудилась снять очки – ассистентка видела ее в них уже тысячи раз.
– Да-да? Что теперь?
– Леди Мендл настаивает на разговоре с вами.
– Скажи ей, что я перезвоню позже. Занята.
Вновь оставшись одна, Коко коснулась стоявшей на столе статуэтки: маленькая мужская фигура работы Арно Брекера, любимого скульптора Гитлера. Фигура была сродни Аполлону в своем неоклассическом почитании мужских форм. Ее друг Сальвадор Дали, увидев статуэтку, упал на пол в притворном припадке. Он хотел выкрасить ее в лимонно-зеленый цвет и вбить в нее гвозди не потому, что придерживался твердых взглядов относительно политики Германии, а потому, что ненавидел, всей душой ненавидел неоклассицизм.
Дали был красив, будучи смуглым испанцем, но слишком странен, чтобы заняться с ним сексом. Коко сдвинула свои прямые густые брови. Как давно она последний раз была влюблена, по-настоящему влюблена? Да, у нее были мужчины. Так, игрушки. И бывшие любовники, теперь ставшие старыми друзьями, все еще иногда делили с ней постель.
День выдался грустный, а от воспоминаний о своей спальне, обо всех одиноких ночах, ей стало еще грустнее. Ни один из ее любовников не мог сравниться с Боем Кейпелом, первым среди первых. Он был самым красивым, самым щедрым, самым понимающим. Он помог ей начать бизнес, а его красивые английские блейзеры вдохновили ее на новые образы. Как ей нравилось рыться в его гардеробе: накрахмаленные рубашки и плиссированные брюки, дюжины шелковых галстуков, пальто для верховой езды и ботинки – все сшито на заказ, продумано до мельчайшей детали.
Она так до конца и не оправилась после его смерти, случившейся двадцать лет назад. Прошло уже два десятилетия? Представить невозможно. Казалось, что только вчера; и каждый раз, когда она вспоминала об этом, ощущался ножом в сердце. Бой погиб в автокатастрофе, когда ехал к ней на рождественские каникулы.
А затем три года назад умерла вторая ее большая любовь, Поль Ирибе, художник, который использовал лицо Шанель для стольких прекрасных картин. И снова внезапно, играя в теннис у себя дома на юге в Ла-Пауза. Коко любила физические упражнения, верховую езду, плавание и теннис, но каждый раз, беря в руки теннисную ракетку, снова видела его, падающего на землю. Так много смертей. Они преследовали ее с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать и ее мать умерла, оставленная мужем в бедности. Однажды ночью в крошечной арендованной комнате на чердаке, где она спала с матерью и сестрой, Коко – в то время еще носившая имя Габриэль – услышала, как хриплое, астматическое дыхание матери замедляется, становится все тише, а затем исчезает совсем.
Слишком давно это было, сказала себе Коко, подойдя к зеркалу, чтобы нанести помаду. Зачем вспоминать об этом сейчас? Она увидела себя, смотрящую в ответ: красные блестящие губы, большие темные глаза.
Она не влюблялась со дня смерти Ирибе. Много секса, много вечеринок. Но она всегда чувствовала себя одиноко, не только после, но и во время, когда шелковые простыни все еще путались и извивались, когда все еще хлопали пробки от шампанского, она как будто была одна. И это заставляло ее чувствовать себя старой.
Нет, так не пойдет. Она встала, одернула юбку, расправила плечи и направилась к двери.
– Шарлотта! – крикнула она одной из своих ассистенток. – Позвони леди Мендл. Скажи ей, что я могу говорить. У меня к ней вопрос.
Будет ли там сегодня барон Ганс Гюнтер фон Динклаге? Они виделись на нескольких званых ужинах, но поговорили лишь мельком. Как и Бой Кейпел, он был мужчиной необычайной красоты и культуры. На скачках в Лонгчампе она чувствовала на себе его взгляд, и его желание грело ей сердце. Она не проявляла никаких знаков внимания. Не встречалась взглядами, не коснулась его руки, принимая от него сигарету, не вставала ближе, чем все остальные, во время вечеринки.
Она чуяла, что он не тот мужчина, с которым можно просто развлечься, не тот любовник, который хотел бы провести с ней только выходные. Если она планировала ответить ему взаимностью, это должно было что-то значить. Если бы он сделал шаг. Если бы… Шанель все еще могла выбирать из огромного списка любовников, но она достигла того возраста, когда больше не принимала свою привлекательность и способность удержать кого-то рядом с собой как должное.
Он был моложе. Он был влиятельным и важным лицом в абвере, немецкой разведке. По силам ли ей удержать в руках такого мужчину, который мог выбрать себе любую из красавиц Парижа?
Она проверит. Коко чувствовала, как прежняя энергия наполняет ее, и от мыслей о трофее и борьбе, ведущей к нему, желание растеклось по венам. Сегодня она выйдет из офиса немного раньше обычного, зайдет в свой номер в «Ритце» и будет долго принимать ванну, потом тщательно выберет себе наряд и позаботится о том, чтобы макияж был идеальным.
Сегодня вечером.
– Никаких ужинов в следующем полугодии, – наигранно проворчал Чарли, когда мы вышли на улицу. – Хотя признаю, что платье тебе идет. Скиапарелли, ха? Неплохой дизайн, я считаю.
– Да что ты понимаешь в дизайне и одежде, – поддразнила его Аня.
– Только то, как ты в ней выглядишь. – Он пожирал ее глазами. – Эти новые вещички мне нравятся.
– А старые нет? – Аня притворно надула губки, но ее глаза искрились весельем.
– Думаю, эти нравятся мне больше. И ты выглядишь в них гораздо счастливее.
– Тогда сегодня вечером я надену новое атласное платье с блестками. Для тебя. Скуплю все у Эльзы Скиапарелли.
– И как итальянку могут звать Эльза? – спросила я, напоминая о своем присутствии.
– Ее родители так сильно хотели сына, что, когда она родилась, отдали медсестре право назвать ребенка. – Аня посмотрела в голубые глаза Чарли и наклонилась к нему. – По крайней мере, так она рассказывает. А где уж тут правда – кто знает.
Ее шофер в форме появился из-за угла, посмотрел на часы и выбросил недокуренную сигарету на обочину. Он шел размеренно, без капли угодничества. Я решила, что это потому, что он работает на мужа, а не на жену. Чарли и Аня виновато отпрыгнули друг от друга на расстояние вытянутой руки. Шофер открыл пассажирскую дверь.
– Увидимся вечером? – спросила Аня у Чарли прохладным тоном.
– Почему бы и нет. – Он наскоро поцеловал ее в щеку, и я поняла, что эта отчужденность, эта публичная беспечность были всего лишь спектаклем. После того, как Аня села в машину и шофер отъехал от тротуара и влился в поток машин, Чарли взял меня за руку и мы пошли на угол ловить такси.
– Где вы познакомились? – спросила я.
– Здесь, в Париже. После того несчастного случая, когда ты попала в больницу…
– И Аллен умер, – закончила я.
– И Аллен умер, а ты никого не хотела видеть, тогда я подумал, что, вместо того чтобы вернуться в Нью-Йорк, мне стоит остаться здесь на некоторое время, чтобы быть ближе к тебе, просто на всякий случай. Я провел лето в медицинском колледже Сорбонны, подтягивая свой французский и анатомию. И однажды я увидел Аню в парке, эту прекрасную девушку, от которой у меня перехватило дыхание. Мы разговорились. Слово за слово… Потом, когда я вернулся в Нью-Йорк, она не выходила у меня из головы. Так что этим летом я вернулся и начал искать ее. И нашел. В том же самом парке.
– Спасибо, что был рядом, хоть я этого и не знала. И спасибо за платье, Чарли.
– Теперь я не буду есть несколько недель и не смогу купить книги для следующего семестра. Абсолютно ничего страшного. Скиапарелли все-таки дала нам очень хорошую скидку. Это суперспособность Ани.
Подъехало такси, и мы забрались внутрь.
– Дочь Скиапарелли училась в нашей школе, – сказала я.
– Это объясняет, почему она решила подарить тебе шляпу.
Чарли назвал водителю адрес моего отеля.
В такси он снова обнял меня за плечи.
– Тебе пришлось нелегко, – сказал он. – Я рад, что ты приехала. Посмотрим, получится ли у меня снова заставить тебя улыбаться. Я правда скучал по тебе, Лили. Сама жизнь уже тоже соскучилась. Ты исчезла. Возвращайся. Время пришло.
Мой номер был самым дешевым в отеле: почти что детская кровать, стул с прямой спинкой, комод с тремя выдвижными ящиками и порванная шелковая ширма, скрывающая раковину. Комната располагалась на четвертом этаже, под карнизом, так что я едва могла встать в полный рост, но окно выходило на восток, и я могла видеть, как солнце встает над красными крышами левого берега.
Я распаковала вещи и развесила ту немногочисленную одежду, которую взяла с собой, положила расческу на умывальник, а фотографию Аллена – на маленькую прикроватную тумбочку.
На улице Бо Ар под моими окнами женщины подметали ступеньки, мимо проносились студенты из Латинского квартала, а дети в синей школьной форме гоняли мяч и играли в пятнашки. Выглянув из окна, я могла увидеть Нотр-Дам и витражи на окнах в виде розы, переливающейся всеми цветами.
На улице было так много цвета: красный полосатый тент кондитерской, витрины с розовой геранью и зелеными папоротниками, розовые и желтые летние платья женщин, пыльно-угольные береты мужчин. Я заснула под ржавый ритм скрипящих пружин кровати, то погружаясь, то выпадая из цветового пространства, как пчела, потягивающая нектар.
Меня разбудил шум с улицы и крик ребенка, которого успокаивала мать. Проснувшись лишь наполовину, я подумала, что снова нахожусь в больнице и зову Аллена и что этот крик – мой собственный; мне казалось, что я чувствую гипс на своей сломанной ноге и бинты на обожженной левой руке.
Болезненная обстановка аскетичных белых палат, подобных бесцветной пустыне, бесплодной и перегретой, место, где люди ходят на цыпочках по высохшему бетону вины и горя, где никто никогда не повышает голоса. Чтобы перебить всю эту белизну, в больнице мне снились очень яркие сны, все оттенки синего, красного и желтого, кружащиеся, переходящие во все остальные цвета, а затем снова разделяющиеся.
Синий. Цвет болезни, обреченности, цвет одновременно воздуха и воды, дня и ночи. Будучи прикованной к постели, я могла достаточно сконцентрироваться, чтобы белая униформа медсестер стала синей в моих глазах, и я чувствовала себя живой от этого простого акта творения, а затем память снова окрашивала все в белый. Я заставляла себя вспомнить секрет основных цветов – их никогда нельзя получить путем смешивания.
