Бросить вызов Коко Шанель
Мы все еще были тихой вселенной из двоих человек, все еще ожидающих первой беременности, когда я, спустя два года такой жизни заскучав от сельского существования, упросила Аллена пойти со мной на танцы в город.
Он устал и хотел остаться дома. Он уже надел тапочки, раскурил трубку. На столе лежала стопка контрольных по алгебре, ожидающих оценок.
– Пойдем со мной, – умоляла я.
И он согласился.
Если бы я тогда знала, как легко за следующим поворотом может оказаться полное разрушение, я бы заперла его в комнате, как сокровище, и себя вместе с ним.
Вместо этого я убила его. Я была за рулем, наехала на лед и врезалась в дерево. Краткое воспоминание, крик в ушах – и вот я очнулась уже в больнице. Рядом сидел Чарли, который пытался утешить меня, успокоить и вернуть к жизни, но даже ему это было неподвластно. Моя вселенная рухнула, потому что Аллен погиб в этой автокатастрофе.
После похорон я отправила Чарли обратно в Бостон, продолжать учебу в медицинском институте. Джеральд, мой шурин, разрешил мне оставаться в школе столько, сколько понадобится, и перевел меня в комнату поменьше, комнату на одного человека, комнату вдовы. Это было моим наказанием, и я приняла его, я хотела этого. Джеральд больше никогда не смотрел мне в глаза.
Но теперь Париж, город, где я влюбилась в Аллена, звал меня снова. Париж и Чарли – я жаждала их увидеть. Обоих. Мне хотелось сделать глубокий вдох, пройтись по городским улицам, хотя бы немного отдохнуть от страданий, от постоянной тоски по Аллену. Я нашла клочок бумаги и начала составлять список необходимых вещей.
Через два дня после получения телеграммы Чарли Джеральд отвез меня на вокзал. Я выставила девочкам итоговые оценки, передала документы и досрочно завершила семестр. Джеральд был в ярости, и по его лицу было видно, что он жаждал, чтобы я потеряла в Париже свой паспорт и никогда больше не возвращалась, не появлялась у него на глазах, не служила постоянным напоминанием: я жива, а его брат нет.
Когда на следующий день я вышла на Северном вокзале, стоял солнечный июньский полдень, и похожий на пещеру вокзал был полон девушек в летних платьях, предпринимателей с портфелями и закатанными рукавами, молодых мужчин, сидевших за столиками кафе и пьющих кофе, наблюдая за толпой и высматривая кого-то, а может, и просто любое симпатичное личико. Я поймала такси на улице Дюнкерк и отправилась на встречу с Чарли, моим младшим братом.
Когда я приехала в кафе «Дё Маго», все еще с небольшим головокружением после пересечения канала и поездки на поезде, его там не было. Я проверила телеграмму – время и место были верными. Чарли опаздывал. Совсем не похоже на вежливого, ответственного Чарли, но стояла весна, меня окружал Париж, и я решила не волноваться и осмотреться, понаблюдать за парижанками, устроившимися в креслах: как эти красавицы с темными глазами и яркими платьями, словно бы сошедшие с картин Матисса, склоняют головы набок, поднимают чашечки кофе, собственнически обхватив их рукой.
Сен-Жерменский квартал был наводнен людьми, кафе переполнено. Все столики, сгрудившиеся под выцветшим навесом или вынесенные на улицу, были заняты, в воздухе витали гул разговоров, звон кофейных ложек о фарфор и случайные взрывы смеха. Когда дверь кафе широко распахнулась, я рассмотрела две китайские статуэтки в ярких тонах, стоящие на колоннах, из-за которых кафе и получило свое название. Эти двое выглядели очень довольными и обладали таким спокойствием, как будто ничто не могло их удивить.
Солнечный свет озолотил тротуар и серые фасады зданий на противоположной стороне улицы. Мимо с важным видом прошествовал кот; выгнув спину, он вынюхивал дорогу к рыбной лавке. Школьники в голубой форме и шотландках, продавец фруктов с лотками апельсинов, яблок и винограда – все цвета радуги, собранные в одном месте.
Небо было того же оттенка голубого, который Россетти использовал для изображения неба на картине «Любовь Данте». Я не была большой поклонницей эфемерных прерафаэлитов, но их передача реальных цветов неба производила неизгладимый эффект.
– Еще кофе? – надо мной навис официант в строгом костюме с черными брюками и белым полотенцем, повязанным вокруг талии. Я постучала пальцами по книге, разложенной на столе, притворившись, что поглощена собственными мыслями, хотя с тех пор как я заняла столик полчаса назад, я не прочитала ни единого слова.
– Да, пожалуйста.
Он прищурился и слегка наклонился ко мне.
– Может аперитив? «Перно»?
Я покачала головой.
– Только кофе, пожалуйста.
Группа молодых людей, одетых в новую форму французской армии цвета хаки, заняла столик рядом со мной. По данным Би-би-си, около двух с половиной миллионов молодых французов надели военную форму в этом году, и все же мы все надеялись, продолжали верить, что войны не будет. Рузвельт повторял это снова и снова в своих «Беседах у камина».
Был теплый день, поэтому недавно призванные молодые солдаты сняли свои головные уборы и аккуратно сложили в карманы, убедившись, что золотой якорь, символ армии, остается на виду и блестит. По громкости их обсуждения меню и полевых тренировок я поняла, что они пытаются меня впечатлить. Один из них, самый высокий и красивый, подмигнул мне. Я нахмурилась и отвела взгляд.
За столиком напротив меня сидели четверо молодых немецких солдат, щеголяя своими высокими черными ботинками и формой, выкроенной по фигуре, и искоса поглядывали на проходящих мимо девушек, перешептываясь, как это делают мальчишки, игнорируя любопытные, порой даже враждебные взгляды пожилых посетителей кафе, наверняка помнивших Верден, Сомму и другие кровавые сражения времен Первой мировой войны.
В марте Германия аннексировала Австрию, но многие люди считали, что они имели право вернуть территорию, когда-то принадлежавшую им. Раз Гитлер буйствовал в Германии – это их проблема, а не наша. По крайней мере, мы так думали. Это было то время, тот короткий период времени, когда французские и немецкие солдаты еще могли мирно обедать в одном кафе.
За столиком по другую сторону от меня сидела молодая пара, пристально глядя друг другу в глаза и игнорируя всех вокруг. Пели птицы. Легкий ветерок покачивал края тента, заставляя его развеваться словно парус. Счастье омывало меня, как волна берег, но я была отделена от него, как вода и песок отделены друг от друга даже при соприкосновении.
Полчаса спустя я пила уже третью чашку кофе. Где же Чарли? Неужели он забыл? Это было совсем на него не похоже, хотя, возможно, он изменился. Я вот определенно изменилась.
Но стоило мне начать волноваться, как у тротуара перед кафе остановилась голубая «Изотта» с откидным верхом. Машина цвета пачки сигарет «Голуаз», того самого оттенка синего, который Гоген использовал, чтобы нарисовать лагуны Таити. Водитель, лицо которого было прикрыто шелковым шарфом и солнечными очками, подъехал вплотную к деревянной тележке, так что продавец овощей, вздрогнув, отскочил к обочине.
– Эй! Красотка! – крикнул водитель.
Я уставилась в книгу, из которой не прочитала еще ни строчки, и притворилась, что не слышу.
– Лили, – произнес голос более мягко.
– Чарли? Чарли! – Все краски улицы засияли еще ярче, когда я узнала его голос. – Где ты взял эту машину? – крикнула я в ответ. На таком автомобиле ездили кинозвезды вроде Гэри Купера или Фреда Астера, но явно не студенты-медики из Гарварда.
– Одолжил у друга, – подмигнул Чарли.
Он снял солнечные очки и начал внимательно изучать мое лицо. В его глазах было так много… любви и беспокойства и чего-то еще, чему я не смогла бы дать точного названия. Ожидание, торжественность. Он выглядел так, будто за спиной у него спрятан какой-то подарок.
– Залезай! – пригласил он. Его рука лежала на дверце машины, я уцепилась за нее, крепко сжав, будто меня вытаскивали из опасного места.
– Так давно не виделись, – сказал он.
Мы еще немного постояли так, наслаждаясь воссоединением. Спустя какое-то время он рассмеялся.
– Что это на тебе? – Я опустила глаза и стряхнула несколько ворсинок со своего платья. Талия начиналась под линией груди, длинная юбка доходила почти до лодыжек.
– А что не так?
– Ничего, но выглядит просто отвратительно.
– Одежда не имеет значения.
– Поверь мне, еще как имеет.
– Итак, твой друг с машиной. Это женщина?
– Если быть откровенным, то да, женщина.
– Если ты так не хочешь о ней рассказывать, то могу предположить, что замужняя.
Чарли перестал улыбаться.
– Ох, Чарли, а ее муж знает, что ты одолжил у него и жену, и автомобиль?
Мой брат имел особую… репутацию, и в этом была не только его вина. Женщины находили его неотразимым, и, по словам тети Ирэн, уехав из Нью-Йорка в Гарвард, он оставил далеко не одну дебютантку с разбитым сердцем.
– Нет, не знает, но мы ведь ему не скажем?
– То есть мы с ним встретимся?
– Надеюсь, что нет, но этого нельзя исключать. Ты надолго? Уже забронировала номер в отеле «Регина»?
Респектабельный отель «Регина», расположенный в нескольких шагах от Лувра, был тем самым отелем, который наша тетя выбрала много лет назад. «Прощай, прощай, черный дрозд», – пропела она, когда впервые увидела его.
– Нет. Я решила остановиться в гостинице «Париж». Она дешевле.
– И расположена на левом берегу, где живут все художники, – кивнул он. – Меня не проведешь. Ты сняла комнату Оскара Уайльда? Интересно, там остались те же обои? «Либо эти обои уйдут…» – Чарли ткнул меня под ребра.
– «Либо я», – закончила я. Предполагается, что это были последние слова несчастного Оскара Уайльда перед его смертью. Он ушел, обои остались.
Чарли крутанул руль, и автомобиль отъехал от тротуара. Я вздрогнула, как только он нажал на педаль газа.
– Все в порядке, Лили, – сказал он.
С момента аварии прошло два года, но у меня все еще кружилась голова от страха всякий раз, когда я садилась в автомобиль, все еще ощущался тот внезапный крен, утянувший автомобиль с дороги в густые заросли.
– Куда мы едем?
– За подарком на твой день рождения. Чем-то, что можно надеть на вечеринку.
– На вечеринку. Как мило с твоей стороны, Чарли. – Я попыталась придать голосу энтузиазма, но он все равно почувствовал мое нежелание. Я усилием воли расслабила руки и опустила их на колени ладонями вверх.
– Когда ты последний раз веселилась, Лили? Думаю, давно. Но сегодня мы это изменим, и да, для меня в этом есть своя выгода. Если сегодня все пройдет хорошо и всем понравится, позже меня пригласят на еще более роскошную вечеринку. Ту, на которую ходит много богачей. Ты должна выглядеть как можно лучше, так что мы купим тебе платье. У тебя есть с собой наличные? Мне может не хватить.
– Немного есть. И мой день рождения только через два месяца.
– Это неважно. Итак, мы едем к Шанель!
– Коко Шанель? Высокая мода? Может, купим что-то в обычном универмаге?
– В этот раз мы не экономим. Ты должна выглядеть шикарно. Даже лучше, чем шикарно. Великолепно.
– Это так не работает, Чарли. Даже если мы найдем шикарное… великолепное платье, которое будет стоить всех денег, которых у нас нет, на подгонку уйдут недели. – Кроме того, великолепная, да даже шикарная, – не те прилагательные, которыми можно описать женщину в трауре, женщину, которая, взглянув в зеркало, видела отражение трагедии, которую сама и сотворила.
– Ну пожалуйста, Лили, – начал он тоном, который использовал, когда мы были маленькими и я не разрешала ему играть с моими бирюльками, пусть сейчас ему и шел уже двадцать второй год, а мне стукнуло двадцать три.
Я стянула с него водительскую кепку и взъерошила волосы.
– Твоя взяла. Но только не Шанель. – Я хотела купить платье в другом месте. Аллен иногда заглядывал в модные журналы, которые я читала, и ему не нравились изделия Шанель, он считал их слишком строгими, почти маскулинными.
– Ты шутишь? Каждая женщина хочет иметь вечернее платье от Шанель.
– А эта женщина в данный момент хочет Скиапарелли. Давай поедем туда. Ее дочь училась в нашей школе. Интересно, помнит ли она меня.
Моя ученица Мари Скиапарелли – она использовала фамилию матери, а не отца – имела акцент, который свойственен тем, кто везде является одновременно и чужим, и своим. Она родилась в Нью-Йорке, училась во Франции, Германии и Англии. У нее был полиомиелит, и Аллен с его братом Джеральдом были очарованы ее историей болезни, длинным списком методов лечения и операций, которые сумели превратить ее искривленные полиомиелитом тонкие ноги в ноги красивой молодой женщины, которая плавала и каталась на лыжах.
Иногда по воскресеньям из Парижа приезжала ее мать, закутанная в меха, обвешанная тяжелыми украшениями и в невероятно стильных платьях и костюмах, чтобы отвести дочь на воскресный обед.
– И повидаться с британским любовником, – прямо заявила мне Мари. – На самом деле с двумя. Братьями.
В одно унылое ноябрьское воскресенье, когда небо было затянуто серыми облаками, мадам Скиапарелли пригласила нас с Алленом присоединиться к ним.
– Гого говорит мне, что ей нравятся ваши уроки рисования, – сказала она, стоя в коридоре школы, ее крошечная голова еле выглядывала поверх огромной соболиной шубы. – Так что присоединяйтесь. Ростбиф и салат. Никакого хлеба и пудингов. Из-за этой школы моя дочь растолстеет! – Даже в полутемной комнате благодаря драгоценностям и золотым вышивкам мадам светилась, словно райская птица, забредшая в голубятню.
Мы поехали в Лондон, шофер мадам лавировал между велосипедистами и прогуливающимися священниками, и в столовой отеля, щедро уставленной сверкающим серебром и белыми скатертями, мы наелись ростбифа – больше мяса, чем мы обычно съедали за две недели в школе.
Мари – я все еще не могла называть ее этим странным прозвищем Гого, которое использовала ее мать, – вела себя застенчиво и редко поднимала глаза от своей тарелки. Мадам Скиапарелли сыпала шутками и историями. Даже суровый официант улыбнулся, когда мадам рассказывала историю о том, как в молодости поехала на Кубу с певицей Ганной Вальской. В перерыве ей пришлось тайком выводить Вальскую через задний ход, так как гаванская публика начала бунтовать из-за ужасного голоса певицы.
– На улицах Гаваны меня приняли за Анну Павлову. Мы были так похожи, – вздыхала мадам. – Так жаль. Мне не очень-то нравятся танцоры.
Мари вскинула голову и со знанием дела приподняла одну бровь.
– Они склонны красть мужей у других женщин, – добавила она.
Мать проигнорировала ее.
Эльза Скиапарелли в своем нескончаемом монологе, перемежаемом шутками, поведала, что она родилась в Риме; затем сбежала – именно это слово она использовала – из строгой семьи в Нью-Йорк вместе, как я предположила, со своим мужем, который вскоре ушел; после, снова одна, отправилась туда, куда устремлялись все творческие люди и искатели приключений, – в Париж.
– Я езжу в Рим только навестить мать, и стараюсь делать это как можно реже. Рим полон коричневых рубашек. – Она вздрогнула. – Ужасный человек этот Муссолини. Что он сотворил с моей страной! Увидев его фотографию с Гитлером в газете, я села на бордюр и заплакала.
– Муссолини и итальянский модный совет запретили печатать там мамочкины дизайны, – пояснила Гого. – Она отказалась от приглашения на ужин с дуче.
– Позвольте раз и навсегда заявить, что я не буду иметь ничего общего с фашистами и, боже упаси, не хочу, чтобы они носили мою одежду. Ну что, по чашке кофе? Пора возвращаться.
– Разве она не очаровательна? – спросила я Аллена, когда лимузин мадам отъехал от школы. – Такая уверенная в себе и одновременно простая в общении. Утонченная. А эта великолепная меховая шуба!
– Неплохо для пожилой леди, но мне нравятся мадам помоложе. – Он поцеловал меня в шею, как раз в то место, где колючий шерстяной воротник платья касался кожи.
– Ну что ж, – сказал Чарли, забирая кепку и надвигая ее на лоб. – Пусть будет Скиапарелли. Выбор за тобой. Но мне нужно сделать один звонок. Мы должны были кое с кем встретиться в салоне Шанель. – Он зашел в кафе и через минуту снова вышел, смущенно улыбаясь.
Чарли на голубом автомобиле встроился в плотное движение Сен-Жерменского квартала. Мы пробирались по переулкам и проспектам, уворачиваясь от тележек с фруктами и овощами, конных полицейских, переходящих дорогу пешеходов и других автомобилей. Переехали через Сену.
– Мост Руаль, – закричал Чарли. – Тюильри, – снова воскликнул он, когда мы пронеслись мимо пастельных садов. – Помнишь?
Мы играли там в детстве. Чарли увидел, что я вцепилась в дверь так, что побелели костяшки, и притормозил.
Прозрачная Сена, деревья в листве, горшки с красной геранью на каждом крыльце и окнах, ряды школьников в форме, следующих за черно-белыми монахинями, красивые жандармы, и над всем этим незримо нависало ощущение, что это лучшее место на земле. Даже я, равнодушная ко многому, чувствовала это. Июнь в Париже.
– Вандомская площадь. – Чарли притормозил у обочины.
Огромная открытая площадь переливалась в лучах солнца, раскрашивая тротуары и каменные фасады.
– Вон там, наверху, Наполеон, – сказал он, указывая на центральную колонну, украшенную бронзовым орнаментом, выплавленным из пушек времен битвы при Аустерлице. – Они продолжают снижать высоту колонны, расплавляя бронзу, и переделывают его наряд.
– Не думаю, что императору понравились бы голуби, сидящие у него на плечах.
– А вот, кажется, – он махнул рукой, – и бутик Скиапарелли. Ты уверена? Посмотри на эту дурацкую витрину.
Позолоченные бамбуковые стебли обрамляли стекла так, что окно походило на музейную экспозицию, или на дворец с закрытыми ставнями, или… на тюрьму? За окном, позади позолоченного бамбука, стояли соломенные фигурки, склонившись над подносами с землей и держа в руках кувшины, как будто ухаживали за летним садом. Но вместо цветов из земли торчали лобстеры, некоторые наполовину вкопанные, с красными клешнями, выступающими на фоне неба. Фигуры были одеты в платья, которые свисали с плеч до самых колен, красочные, с множеством различных пуговиц разных цветов и форм. Некоторые пуговицы были в форме рыб, другие представляли собой большие квадраты или цветочные горшки.
– И правда странновато, – согласилась я. Однако цвета платьев были прекрасны – глубокие, насыщенные оттенки оранжевого, синего, красного.
– Скиапарелли шила приданое для герцогини Виндзорской. В журнале «Вог» был целый разворот.
– Бьюсь об заклад, она бы не носила то ожерелье из позолоченных шишек. – Чарли указал на украшение.
– Полагаю, что нет, – хмыкнула я.
Первый этаж бутика был заполнен готовой одеждой: шляпами, шарфами, сумочками, свитерами, перчатками – вещами, которые можно было носить без многочисленных примерок, необходимых для пошива одежды на заказ. Консультанты в элегантных черно-белых костюмах скользили по залу, показывая изделия и отвечая на вопросы. Я примерила летнюю шляпку с широкими полями.
– Такую же шляпку купила Марлен Дитрих, – сообщила консультант. – Вам идет.
– Не сегодня. – Чарли снял ее с моей головы и прошептал: – Никаких аксессуаров. Мы не в «Мэйсис», и есть причина, по которой на этих вещах нет ценников.
– Верно, – сказала я, придя в восторг от перчаток, которые только что заприметила. Они были цвета запеченного лосося, с оборкой по центру, которая напоминала рыбьи плавники.
Женщины оборачивались на нас, холодно оценивая меня и мою одежду; судя по презрению на лицах, они записали меня в побирушки. Эти женщины, богатые и стильные, никогда бы не появились нигде в вещах, купленных по скидке, или в обносках. Но их взгляды задерживались на Чарли, они смотрели на него так, как дети смотрят на витрины с тортами и конфетами. Высокий и подтянутый, он был похож на летчика Лаки Линди. Чарли, с его густыми белокурыми волосами, сапфировыми глазами и привычкой застенчиво переминаться с ноги на ногу и прижимать шляпу к груди, словно нуждаясь в защите, должно быть, считался самым красивым мужчиной в Париже. Намек на уязвимость мужчины тут же подстегивает кокетство женщин.
Чарли проигнорировал их, что заставило женщин уставиться на него еще пристальнее, и мы поднялись по лестнице в выставочный зал. Мы сели на маленькие позолоченные стульчики. Чарли положил ключи от машины на чайный столик между нами.
– Могу я вам чем-то помочь, месье? – спросила молодая женщина, ее глаза сузились от удовольствия.
– Да, пожалуйста. Платье для моей сестры. Что-то… – Он не мог найти подходящее слово. – Что-то струящееся, если понимаете, что я имею в виду.
– Сестры? – Она искоса бросила на меня коварный взгляд. Чарли был светловолосым мужчиной скандинавского типа, в то время как я была темненькой. Каштановый цвет волос, карие глаза, оливковая кожа – наследие дедушки из Италии. – Конечно, – сказала она в той манере знатока, которая свойственна всем продавцам.
– Синий по-прежнему твой любимый цвет? – спросил меня Чарли.
– Наверное.
Я никогда не задумывалась. Это был любимый цвет Аллена.
– Синее платье, – сказал он девушке. – Вечернее.
Через несколько минут перед нами появился манекен с подведенными черными глазами, в темно-синем платье в пол, обтягивающем до колен, а затем расходящемся до щиколоток. На розовом жакете, надетом поверх, были вышиты слоны.
– Нет, – отрезал Чарли.
Он был прав. Я, не привыкшая к вечерним платьям, совершенно точно споткнулась бы в подобной одежде, хотя мне и показалось, что слоны добавляли нотку необычности.
– Что-нибудь покороче, – попросил Чарли.
У следующего платья был вырез практически до талии. Чарли поморщился. Следующее платье шло вместе с фиолетовым болеро в стиле матадора, расшитым танцующими лошадьми с перьями.
Когда перед нами появился четвертый манекен, уложенные локоны девушки уже слегка растрепались, а в глазах появился нетерпеливый блеск, и мы с Чарли оба с интересом подались вперед. Платье из белого шифона с принтом в виде синих линий нотной тетради и с красными розами в качестве нот. Узорчатый вырез, подчеркнутая талия.
– Это оно, да, Лили? Сколько стоит? – спросил Чарли, что было еще одним свидетельством его обаяния, так как никто другой не смог бы задать столь грубый вопрос в салоне высокой моды и остаться безнаказанным. Девушка наклонилась к нему и что-то прошептала на ухо. Платье зашелестело от ее движения, красные розы затрепетали.
Его пальцы забарабанили по деревянному подлокотнику кресла.
– Как трехмесячная зарплата стажера, – прошептал он мне на ухо. Внутри меня все оборвалось, желание заполучить это платье ускользало из-под ног, как будто бы говоря, я так и знала. Как ты могла желать вообще хоть что-либо?
Около арочного входа возникло движение. Все повернулись, чтобы посмотреть на только что подошедшую женщину, высокую, величественную, в светлом летнем платье, развевающемся у колен, как будто бы она несла с собой свой собственный ветерок. Это была женщина, которая заставляла всех обращать на себя внимание благодаря своей внешности и чувству стиля. У нее были светлые волосы, но без того бронзового оттенка, который давала латунь; ее глаза были цвета меди, длинные и узкие, так что казалось, что она улыбается всегда.
– Чарли. Как я рада тебя видеть! – Она подошла к нам и наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку. Была ли я единственной, кто заметил, что она тактично взяла со стола ключи, которые он туда положил? И сунула их в сумочку.
– Я приехала, как только смогла. Столько дел! Чарли, что ты сказал этой женщине? У Коко истерика, что я ушла, не сделав заказ.
– Только то, что мы встречаемся в салоне Скиапарелли, – заявил Чарли.
– Боже мой. Ну немудрено. Коко и Скиап ненавидят друг друга. Она, как бы так сказать, вне себя от ярости.
– Они же занимаются одним и тем же. Я думал, они коллеги, – смутился Чарли, краснея.
– Это врачи могут считаться коллегами, но не дизайнеры. – Она рассмеялась, продемонстрировав неровный зуб – изъян, делавший ее еще более очаровательной. – Но почему мы здесь? Ты же знаешь, что я люблю Шанель.
– Выбор моей сестры. Аня, это моя сестра Лили.
– О. Как ваши дела? – официальным тоном спросила она. – Мне кажется, я немного тебя побаиваюсь. Чарли так много рассказывал о своей старшей сестре.
Продавец придвинула к нашему столику третий стул, и Аня села между мной и Чарли. Я заметила, как их пальцы соприкоснулись под столом, а затем переплелись так крепко, что костяшки пальцев побелели. Я отвела взгляд, ошеломленная подобной близостью.
– Какое странное место, – прошептала Аня. – И эта витрина! Они показали вам что-то стоящее?
– Да, но вот цена…
– Внушительная, конечно. И что понравилось? – Чарли описал ей платье, и одна из ее длинных бровей, бледных, как крыло мотылька, взлетела вверх. – Я видела его. Оно из коллекции, которую Скиапарелли демонстрировала перед «Цирковой коллекцией».
Тон, с которым она произнесла словосочетание «Цирковая коллекция», указывал на то, что мы все должны были знать, о чем идет речь. Но я, учительница рисования в школе для девочек, и Чарли, студент факультета медицины, не имели ни малейшего понятия. Аня заметила тень невежества на наших лицах.
