Сын Казана

Глава Х

Неожиданное происшествие

Как в жизни каждого человека бывают непреодолимые моменты, которые направляют его ко злу или к добру, так и в судьбе Бари колония бобров сыграла решающую роль. Куда бы он отправился далее, если бы не наткнулся на нее, и что бы за тем с ним случилось, это уже относится к области предположений. Но он все-таки наткнулся на нее, и она заменила его прежний дом под кучей бурелома. В самих бобрах он нашел друзей, которые помогли ему забыть о Серой волчице и о Казане. Эта дружба, если только ее можно так назвать, дошла до своей предельной точки. С каждым днем взрослые бобры все больше и больше привыкали к Бари, и к концу второй недели, если бы Бари ушел от них, то они все-таки не заметили бы его отсутствия, тогда как Бари чувствовал бы себя совсем иначе, если бы лишился бобров. С их стороны эта дружба представляла собою простую терпимость их добродушной природы. Для Бари же оно составляло нечто совсем иное. Он был еще младенец; он нуждался еще в материнстве; им еще овладевала чисто детская тоска по домашнему уюту, и он никак не мог ее от себя отбросить, и всякий раз, как наступала ночь, его безумно тянуло к бобрам в их дом, где он мог бы спать в одной кучке вместе с Умиском и его друзьями.

В течение двух недель, которые протекли со дня подвига Сломанного Зуба, Бари отыскивал для себя еду за милю выше, по ручью, где водилось достаточно раков. Но заводь всегда была его настоящим домом. Ночь всегда заставала его здесь, да и большую часть дня он проводил около бобров. Он спал в конце плотины, а в особо светлые ночи – и на самом хребте ее, и бобры считали его своим постоянным гостем. Они работали в его присутствии, точно его вовсе и не существовало. Бари очень интересовался их работами и не переставал на них смотреть. Они удивляли его и в то же время сбивали его с толку. День за днем он видел, как они заготовляли бревна и сплавляли их по воде к новой постройке. Он видел, как благодаря их усилиям выросла постепенно целая новая плотина. Однажды он лежал футах в десяти от старого бобра, который подгрызал дерево в шесть дюймов толщиною. Когда это дерево свалилось и старый бобр отскочил от него в сторону, то вместе с ним отскочил и Бари. А затем он вернулся назад, обнюхал пень и очень удивился тому, что на подмогу этому бобру вдруг выскочили с тревогой дядя, дедушка и тетка Умиска.

Ему все еще не удалось втянуть в игру Умиска и других молоденьких бобров, и после первой же недели он должен был отказаться от этого совсем. Их же игры его самого интересовали не менее, чем постройка плотины, которую сооружали старики. Так, например, Умиск очень любил играть в грязи на берегу заводи. В этом он очень походил на маленького мальчугана. В то время как старшие сплавляли к большой плотине бревна толщиною чуть не в целый фут в диаметре, Умиск стаскивал к месту своей игры палочки и веточки, не толще карандаша, и строил свою собственную игрушечную плотину. Над этой плотиной он ковырялся целыми часами с такой же настойчивостью, с какою его отец и мать работали над настоящей, и все это время Бари лежал на животе в стороне, наблюдал и удивлялся. В этой же самой полувысохшей грязи Умиск проводил миниатюрные каналы, точь-в-точь как мальчик, который весною, когда начинает таять снег, проводит речки и устраивает даже целые океаны, по которым плавают у него воображаемые пираты. Своими острыми зубами он тоже, как и большие, подтачивал бревна, т. е. веточки не толще одного дюйма. Бари не мог понимать, что именно в этом-то и состояла вся игра бобрят, но все-таки замечал некоторую разумность в грызении палочек. Поэтому он и сам любил поточить о них свои зубы. Но что приводило его в крайнее удивление, так это то, что Умиск с таким ожесточением сдирал с палок кору и тут же съедал ее.

Другой способ игры у бобрят еще больше разочаровал Бари. Невдалеке от того места, где он впервые встретился с Умиском, поднималась из воды высокая, футов около десяти, балка, которая представляла собою наклонную плоскость, спускавшуюся обратно в воду. Она была гладко утоптана и тверда. Умиск взбирался на нее в том месте, где она была не особенно крута, влезал на самую ее вершину, садился на свой плоский хвост, давал себе толчок и, точно на санках с ледяной горы, спускался на нем вниз и с шумным всплеском въезжал в самую воду. Обыкновенно таким спортом были заняты сразу около десятка бобрят, но иногда к этой молодежи присоединялся вдруг и какой-нибудь старик, который точно так же вскарабкивался на гору и съезжал с нее на своем хвосте. Однажды под вечер, когда наклонная плоскость была особенно отполирована от недавнего употребления, Бари по примеру бобров тоже взобрался на ее вершину и принялся за ее осмотр. Оказалось, что нигде так сильно не пахло бобрами, как здесь. Он стал обнюхивать гору и неосторожно зашел дальше, чем следовало. В один момент его ноги потеряли устойчивость, земля выскользнула из-под них, и, громко взвизгнув от испуга, Бари покатился вниз. В следующую за тем минуту он барахтался в воде, а еще минуту или две спустя уже с трудом выкарабкивался из мутной заводи на твердый берег. Теперь уж он был определенного мнения об этой игре бобрят.

Возможно, что Умиск видел, как он съезжал с горы. Возможно, что история этого приключения с Бари очень скоро стала известна всем обитателям бобрового городка, потому что, когда Бари пришел в этот вечер к Умиску и застал его за ужином, то Умиск уже смело приблизился к нему, и они в первый раз за все время обнюхались носами. По крайней мере, слышно было, как обнюхивал Бари, а Умиск в это время сидел, как сфинкс. Это окончательно закрепило их дружбу, во всяком случае со стороны Бари. Он несколько минут самым развязным образом прыгал вокруг Умиска, стараясь этим показать ему, как он любил его и какими закадычными друзьями они могли бы сделаться. Но Умиск не отвечал. Он не тронулся с места, пока не окончил своего ужина. Но как бы то ни было, а он выглядел все-таки добрым товарищем, а Бари чувствовал себя счастливее, чем когда-либо с тех пор, как покинул свою кучу валежника.

Эта дружба, если бы она и показалась с внешней стороны только односторонней, все-таки оказалась как нельзя более счастливой для Умиска. Всякий раз, как Бари являлся к заводи, он всегда старался держаться как можно ближе к Умиску, если сразу его находил. В один прекрасный день он лежал на траве и щурился в полудремоте, в то время как немного в стороне Умиск копошился за какой-то работой в кустах ивняка. Вдруг послышался тревожный стук бобровки хвостом по воде, и Бари окончательно проснулся. Затем другой, третий – точно пистолетные выстрелы. Он вскочил на ноги. Все бобры кинулись к воде. В эту минуту и Умиск выполз из своего ивняка и также поспешил со всех своих жирных коротких ног прямиком к заводи.

Он почти уже добежал до самой воды, как что-то красно-бурое, точно стрела, метнулось на вечернем солнце у самых глаз Бари, и в следующий за тем момент большая лисица бросилась вдруг на Умиска и вонзила ему в горло клыки. Бари услышал отчаянный крик своего друга, кровь бросилась ему в голову, и он озверел. Так же быстро, как и сама лисица, он решился на отважный подвиг. Он был такой же величины и такого же веса, как и она, и когда он набросился на нее, то его ожесточенное ворчание Пьеро мог бы услышать на далеком расстоянии. Он, точно ножи, вонзил свои зубы бандиту в плечо. Эта лисица оказалась из породы лесных разбойников, которые всегда нападают сзади. Она не была создана для борьбы с глазу на глаз, и нападение Бари было для нее так сильно и так неожиданно, что она тотчас же выпустила Умиска из пасти и бросилась бежать без оглядки. Бари даже не преследовал ее. Он подбежал к Умиску, который все еще лежал в грязи и забавно хрюкал и стонал. Самоотверженный Бари обнюхал его, толкнул его носом, и минуты две спустя Умиск уже встал на свои заплетавшиеся ноги, тогда как около тридцати бобров со страшным шумом суетились у самого берега в воде.

После этого события Бари еще более почувствовал себя с бобрами дома.

Глава XI

Попался!

В то время как Бари все более и более привязывался к бобрам, а Пьеро и Нипиза, со своей стороны, обдумывали, как бы поймать его, потому что его белая звезда и белые кончики на ушах напоминали им о другом Бари, которого они любили, – Буш Мак-Таггарт с поста Лакбэн, за сорок миль к северо-западу отсюда, тоже кое-что придумывал. Мак-Таггард уже семь лет был фактором в Лакбэне. В книгах Компании Гудзонова залива он был записан, как самый полезный служащий. Расходы по содержанию его поста всегда были ниже средних, а каждая полугодовая доставка им мехов всегда превышала всякие ожидания. В главном списке сотрудников около его имени имелась приписка: «Доставляет доходов более, чем кто-либо на севере Божьего озера».

Но всем индейцам была отлично известна причина такого успеха. Они прозвали его «Нжпао-Ветику», что значит «человек-дьявол». Они иначе его и не называли: это имя они с омерзением произносили у себя в юртах только шепотом или говорили его так, чтобы оно никоим образом не долетало до ушей самого Буша Мак-Таггарта. Они боялись его. Они ненавидели его всей душой. Они умирали под его управлением от голода и истощения, и чем крепче он сжимал свои железные пальцы, управляя ими, тем покорнее, казалось, они подпадали под его власть. У него была ничтожнейшая душа, находившаяся в теле зверя и наслаждавшаяся властью. И здесь, в этой дикой пустыне, простиравшейся до бесконечности во все четыре стороны, его власть была самодержавна. Компания поддерживала его. Она сама сделала его королем всего этого края, в котором не было никакого другого закона, кроме его собственного. И в благодарность за это он отправлял ей такие караваны и такие тюки мехов, на которые она даже и не рассчитывала. Владельцы компании сидели от него за целые тысячи миль и только подсчитывали доллары.

Все это мог бы вывести на чистую воду Грэгсон. Он был контролером в том краю и раз в год посещал для ревизии Мак-Таггарта. Он мог бы легко донести, что индейцы прозвали этого Мак-Таггарта «человеком-дьяволом» за то, что он уплачивал им за доставляемые ими меха половинную цену; он мог бы доложить своей компании вполне обстоятельно, что в течение всей зимы он доводил звероловов до полной нищеты, что они на коленях вымаливали у него свою заработанную плату и что он всегда портил местных индейских девушек, принуждал их отдаваться ему на посту. Но и сам Грэгсон извлекал выгоду из своих ревизий поста Лакбэн. При каждом своем наезде туда он всегда мог рассчитывать на две недели самой развратной жизни у Мак-Таггарта и вдобавок еще привозил оттуда своим дочери и жене самые драгоценные меха, которые получал от Мак-Таггарта подпольными путями.

Однажды вечером Мак-Таггарт сидел у себя в конторе при свете керосиновой лампы. Отославши своего краснощекого счетовода-англичанина спать, он оставался один. Вот уже шестую неделю он испытывал какое-то странное беспокойство. Шесть недель тому назад Пьеро имел неосторожность за все семь лет службы Мак-Таггарта в Лакбэне в первый раз привезти туда и Нипизу. И она-то и смутила его сердце. С тех пор он только и думал, что о ней. Два раза за эти шесть недель он сам наезжал в гости к Пьеро, в его далекую хижину. Завтра он собирался ехать к нему опять. Он позабыл уже о своей наложнице, маленькой индианке Мари, как до Мари забыл о дюжинах таких же несчастных девушек, как и она. Теперь его занимала Нипиза. Он никогда не видал такой красавицы, какою была дочь Пьеро.

Он вслух проклинал Пьеро, глядя на лист бумаги, на которой уже целый час выписывал из главной книги своей конторы какие-то сведения. Этот Пьеро стоял у него поперек дороги. Судя по этим сведениям, отец Пьеро был настоящим, чистокровным французом. Поэтому Пьеро был полуфранцузом, а его Нипиза – квартеронкой, хотя она была так красива, что можно было поклясться, что в ее жилах текло не более двух капель индейской крови. Если бы оба они были индейцами вполне, тогда другое дело: с ними не стоило бы вовсе и церемониться. Он скрутил бы их в бараний рог, и Нипиза явилась бы к нему сама, как полгода тому назад к нему явилась Мари. Но в них текла эта проклятая французская кровь; с Пьеро и Нипизой шутки были плохи.

А все-таки… Не попытаться ли?

Он угрюмо улыбнулся и сжал кулаки. В самом деле, разве у него не хватит на это сил? Разве Пьеро посмеет ему возражать? Если только Пьеро дерзнет на это, то он немедленно же выгонит его в шею с его участка, с того самого участка, который он получил в наследство от своих отца и деда, а может быть, и от еще более отдаленных предков. Он сделает из Пьеро простого бродягу и изгоя, как пустил он по миру уже и многих других, которые лишились его расположения. Никакой другой пост не примет от Пьеро его добычи и ничего не продаст ему, если он, Мак-Таггарт, зашельмует его имя. В этом-то и заключается его главная сила, факторский закон, который существует уже целые столетия. Это могущественная сила зла. Она отдала ему Мари, эту скромную черноглазую индианочку, которая ненавидела его всей душой и все-таки, несмотря на эту ненависть, была его «домашней хозяйкой». Это название было своего рода вежливым объяснением ее присутствия в его доме.

«Домашняя хозяйка»!

Буш Мак-Таггарт опять поглядел в свои выборки из главной книги. Участок Пьеро, составлявший по местным обычаям его полную собственность, оказывался очень ценным. За последние семь лет он получал за доставляемые им меха по тысяче долларов в год дохода, потому что Мак-Таггарт не осмеливался обсчитывать его так, как обсчитывал индейцев. По тысяче долларов в год!

Мак-Таггарт ухмыльнулся, свернул бумагу, на которой писал, и приготовился тушить лампу. Под коротко остриженными жесткими волосами его лицо раскраснелось от сжигавшего его внутреннего огня. Это было неприятное лицо – железное, безжалостное, вполне отвечавшее данному ему прозвищу «человек-дьявол». Глаза его засверкали, и, глубоко и коротко вздохнув, он загасил огонь. Направляясь в темноте к выходной двери, он усмехнулся опять. Нипиза во что бы то ни стало должна принадлежать ему. Она и будет ему принадлежать. Она будет его даже ценою жизни Пьеро. Да почему бы и нет? Ведь это так просто и так легко. Неожиданный выстрел исподтишка или удар ножом в грудь – и кто будет об этом знать? Кто сможет догадаться, куда девался Пьеро? И всякий скажет, что этому причиной был сам Пьеро, потому что он, Мак-Таггарт, в последнее свое посещение сделал честное и открытое предложение. Он хотел именно жениться на Нипизе. Да, он даже пошел на это. Он так и заявил об этом Пьеро. Он даже объявил Пьеро, что как только станет его зятем, то будет платить ему за доставляемые им меха двойную цену. И Пьеро заартачился. Он посмотрел на него такими странными, удивленными глазами, точно его ударили палкой по затылку. И вот если он не отдаст теперь за него свою Нипизу добровольно, то это уж не его, Мак-Таггарта, вина. Завтра он отправится к нему лично опять, а послезавтра Пьеро должен будет дать ему окончательный ответ.

Буш Мак-Таггарт опять ухмыльнулся и отправился спать. Мари встретила его со страхом.

Мак-Таггарт твердо решил, что ответ Пьеро должен повлечь за собою жизнь или смерть, и во всяком случае – для Пьеро.

* * *

До самого последнего дня Пьеро ни одним словом не обмолвился перед Нипизой о предложении фактора из Лакбэна. А теперь ему пришлось рассказать ей обо всем.

– Это зверь, а не человек, это сам дьявол, – закончил он свой рассказ. – Я скорее предпочел бы видеть тебя рядом с ней, покойницей. – И он указал на могилу своей жены под вековой сосной.

Нипиза не проронила ни звука. Но ее глаза расширились и потемнели, и на щеках у нее появился румянец, какого раньше Пьеро не замечал никогда. Когда он кончил, то она поднялась, выпрямилась, и ему показалось, что она как-то сразу вдруг выросла. Никогда еще она не выглядела такою женщиной, как в эту минуту, и Пьеро даже встревожился, когда увидел, с каким выражением она посмотрела на северо-восток, в сторону форта Лакбэн. Он обожал ее. Ее красота пугала его. Он уже давно подметил, какое впечатление она произвела на Мак-Таггарта. Он еще тогда заметил, как дрогнул у него голос. Он сразу же оценил то любострастное выражение и те чисто животные желания, которые вдруг появились на лице у Мак-Таггарта, когда он увидел Нипизу в первый раз. Сперва все это испугало его. Но теперь уж он не боялся. Он просто волновался и сжимал кулаки; в его душе еще не совсем погасло отвращение к этому человеку.

Наконец Нипиза подошла к нему и села рядом с ним у его ног. Пьеро положил свою мозолистую руку ей на голову. Он любил это делать. Он любил ее ласкать по волосам.

– Завтра он приедет сюда, моя дорогая, – сказал он и перевел глаза на красный солнечный закат. – Что я должен буду ему ответить?

Нипиза покраснела. Глаза ее заблистали. Но она не подняла их на отца.

– Ничего, отец, – ответила она, – за исключением разве только того, что ты должен был бы ему сказать: если он сватается ко мне, то пусть обратится именно ко мне, а не к тебе.

Пьеро нагнулся и не заметил ее улыбки.

Солнце садилось. Вместе с ним, точно холодный свинец, упало и сердце Пьеро.

* * *

От форта Лакбэн до хижины Пьеро дорога проходила в полумиле от заводи бобров, которая отстояла от того места, где жил Пьеро, в двенадцати милях. Именно в том самом месте, на повороте ручья, где Вакайю ловил для Бари рыбу, Буш Мак-Таггарт и расположился на ночлег. Только двадцать миль из всего пути он сделал на лодке, а так как последний перегон он совершал пешком, то весь багаж его состоял почти из ничего: несколько веток можжевельника для постели, легкое одеяло и костер – вот все, что требовалось ему для ночлега. Прежде чем сесть за ужин, фактор достал из своей небольшой сумки несколько силков из тонкой медной проволоки и целый час расставлял их в разных местах для кроликов. Этот метод добывания мясной пищи был гораздо удобнее и легче, чем таскать на себе в жаркую погоду ружье. В полдюжину таких силков всегда можно поймать не менее трех кроликов, причем из этих трех всегда окажется один молодой и нежный, годный для того, чтобы его изжарить. Расставив силки, Мак-Таггарт поставил на уголья сковородку с ветчиной и принялся за кофе.

Из всех запахов на воздухе запах от ветчины распространяется по лесу на наиболее широкое пространство. Для этого вовсе не нужно ветра. Он расползается сам собою. В тихую ночь лисица может его почуять за целую милю, а когда ветер дует по прямому направлению, то – и за две. Этот-то запах от ветчины и дотянулся до Бари, когда он лежал на гребне бобровой плотины. Его дотянул к нему легкий, настойчивый ветерок, так приятно задувший после непривычно жаркого дня, и не прошло и пяти минут, как Бари уже сидел на задних лапах и внюхивался в эту приманку. После его приключений в ущелье, повлекших за собою смерть Вакайю, он еще ни разу не ел как следует. Осторожность удерживала его около бобров, и он питался все это время почти исключительно одними раками.

Теперь этот удивительный аромат, долетевший до него с вечерним ветерком, возбудил в нем аппетит. Но аромат этот был какой-то неустойчивый: то он чуялся очень сильно, а то по временам исчезал совсем. Бари спрыгнул с плотины и стал разыскивать по лесу источник этого аромата, но через некоторое время потерял его совсем. Мак-Таггарт закончил поджаривание ветчины и стал ее есть.

Затем спустилась великолепная ночь. Возможно, что Бари и проспал бы ее всю на плотине, если бы запах ветчины не возбудил в нем голода. После приключения в ущелье, Бари стал побаиваться густых лесов, особенно по ночам. Но в эту ночь было светло, и так как было лето, то и ночью стоял точно серенький день, хотя вовсе не было луны. Очень ярко сверкали мириады звезд, распространяя по вселенной мягкий, рассеянный свет. Легкий ветерок перешептывался с вершинами деревьев. Повсюду было тихо и спокойно, так как луна была уже совсем на ущербе, то и волки не охотились, совы потеряли свой голос, лисицы запрятались по норам и даже бобры прекратили свою работу. Лоси, олени и карибу лежали врастяжку, положив рога на бархатную траву, и только чуть-чуть двигали ими, но уже не пользовались ими, как оружием. Это был июль, или, как его называют одни индейцы, «полинялый месяц», а другие – «месяц молчания».

В этом молчании Бари и принялся за охоту. Он вспугнул целое семейство куропаток, но они улетели от него. Он погнался за кроликом, который оказался шустрее его. Целый час ему не везло. Тогда до него донесся звук, который заставил его задрожать от кончика носа до хвоста. Он вдруг оказался около ночлега Мак-Таггарта, и то, что он услышал, были усилия кролика высвободиться из силка. Бари вышел на открытое пространство и здесь увидел ту удивительную пантомиму, которую разыгрывал попавшийся кролик. Бари заинтересовался ею и на минуту остановился. Оказалось, что кролик просунул свою пушистую голову сквозь петлю, и при первом же его прыжке от страха в сторону ветка сосны, к которой был прикреплен проволочный силок, выпрямилась и поднялась кверху, так что кролик оказался висевшим в воздухе и только кончиками задних лапок стоявшим на земле. Таким образом, он казался танцевавшим на задних ногах, в то время как петля все туже и туже стягивала ему шею. Бари пришел от этой пляски в восторг. Он, конечно, не мог догадываться о той роли, которую играли в этой любопытной пляске проволока и ветка сосны. Все, что он мог видеть воочию, это были прыжки и пируэты кролика на задних лапках, смешные, но вовсе ему несвойственные. Возможно, что Бари принял это за своеобразную игру. Тем не менее он не посмотрел в эту минуту на кролика так, как смотрел до сих пор на Умиска. Опыт и инстинкт подсказали ему, что кролик представлял собою очень вкусную пищу, и, недолго думая, он бросился на свою добычу.

Почти уже полумертвый кролик не оказал ему ни малейшего сопротивления, и при свете звезд Бари покончил с ним и целых полчаса после этого наслаждался.

Буш Мак-Таггарт не услышал ни малейшего звука, потому что петля, в которую попался кролик, отстояла от него дальше, чем все другие. Он сидел перед потухавшими угольями своего костра, прислонившись спиною к дереву, покуривал свою черную трубку и нецеломудренно мечтал о Нипизе, когда Бари отправился далее. Теперь уж он не имел ни малейшего желания охотиться. Он был уже совершенно сыт. Но он все еще внюхивался в пространство и безгранично радовался тишине и светлой ночи. Он шел по кроличьей тропе, пока не добрался наконец до того места, где два свалившихся бревна оставляли между собою проход не шире его тела. Он протиснулся сквозь него, и Бари вдруг взлетел на воздух и, сам не понимая, что случилось, оказался стоявшим на задних лапах. Он хотел залаять, но в его горле послышалось вместо лая какое-то хрипение, и в следующий за тем момент он разыгрывал такую же пантомиму, как и покойный кролик, который был таким образом отомщен. Чтобы окончательно не лишиться жизни, Бари поневоле должен был танцевать, а петля все туже и туже стягивала ему горло. Когда он старался натянуть проволоку и обвисал на ней, пользуясь тяжестью своего тела, то и ветка сосны очень услужливо подавалась вместе с ним вниз, к земле, а когда он снова подскакивал, то и она выпрямлась и высоко вздергивала его кверху. Он яростно боролся. Было чудом, что такая тоненькая проволока могла его удерживать. Еще несколько секунд – и она, наверное, лопнула бы или оборвалась, но Мак-Таггарт был уже тут как тут. Он схватил одеяло и тяжелую палку и бросился к силку. Такого шума, какой доносился до него, кролик произвести не мог. Это должны были быть или барсук, или рысь, или лисица, или же молодой волк.

Увидев висевшего на конце проволоки Бари, он принял его сперва за волка. Он сбросил с себя одеяло и уже взмахнул своей дубинкой. И если бы на небе были облака или не так ярко светили звезды, то Бари постигла бы та же участь, что и кролика: он поплатился бы своей жизнью. Но, замахнувшись над его головой дубиной, Мак-Таггарт вовремя заметил на его груди белую звезду и белые кончики на его ушах, и блестящую черную шерсть на всей остальной его фигуре.

И он тотчас же бросил прочь дубину и схватился за одеяло.

Глава XII

Порабощен, но не побежден

Полчаса спустя у Буша Мак-Таггарта ярко пылал костер. Он бросал свет на Бари, который лежал, спеленатый, как индейский ребенок, и увязанный в одеяло длинным ремнем так, что представлял из себя настоящий шар. В этом одеяле Мак-Таггарт специально прорезал дыру, в которую он мог наконец высунуть голову. Он попался безнадежно, так безнадежно, что в своем туго завязанном одеяле не мог двинуть ни одним членом. В нескольких шагах от него его поработитель промывал в чашке с водой свою искусанную руку, из которой все еще сочилась кровь. Был также шрам от укуса у него и на толстой, как у быка, шее.

– Черт бы тебя побрал! – ворчал он на Бари. – Черт бы тебя побрал!

Он вдруг подошел к Бари и больно ударил его кулаком по голове.

– Следовало бы размозжить тебе голову, проклятому… Да, я это и сделаю!