На суше и на море. Сатанстое (сборник)
Герман Мордаунт распорядился приготовить для раненого свою собственную комнату, где его окружили всеми возможными удобствами. Когда его внесли и положили на кровать, все, кроме меня, вышли из комнаты молча и незаметно, один за другим. Оставшись один с Гуртом, я поймал его тревожный, жадный взгляд, как бы искавший кого-то.
– Я сейчас позову их обеих, – сказал я и встал, чтобы выйти из комнаты. Гурт поблагодарил меня улыбкой и молчаливым рукопожатием.
Я нашел Мэри смертельно бледной, но сравнительно спокойной; ее женское чутье подсказало, что шумное проявление ее горя и отчаяния только ухудшит состояние раненого, и она собрала все свои силы, чтобы подавить это отчаяние.
При первом моем слове о Гурте обе барышни поспешили заявить, что они только и ждали разрешения пойти к раненому и, поблагодарив меня, поспешили в его комнату. Я не пошел с ними, не желая присутствовать при первых минутах свидания. Аннеке впоследствии говорила мне, что Мэри держалась с удивительным самообладанием, а горячие выражения признательности со стороны Гурта и пылкость его речи ввели даже в заблуждение бедную девушку, которая, слушая его, начала думать, что положение раненого не столь безнадежно. Час спустя я вошел к Гурту и у дверей встретился с Германом Мордаунтом.
– Последняя слабая надежда спасти Гурта пропала, – сказал он мне. – Ему осталось всего несколько часов жить! Боже мой! Лучше бы Равенснест был разорен и разграблен дотла, чем случилось это несчастье!
Подготовленный в некоторой степени этими слова Мордаунта, я не столь был поражен страшной переменой, происшедшей в лице моего дорогого друга; несомненно, он предвидел роковую развязку, но это не мешало ему быть спокойным и даже счастливым. Он не был настолько слаб, чтобы не мог говорить, а лицо его положительно сияло радостью.
Причина этой радости было добровольное признание Мэри, признание в том, что она давно и глубоко любит его, его одного, и первого мужчину в ее жизни; после этого он сказал, что умрет счастливым, без горечи, без сожаления. Сам по себе Гурт не думал о будущей жизни, но Мэри не раз беседовала с ним на эту тему, и он слушал ее внимательно, ибо говорила она, а не кто-либо другой. Когда я входил, речь шла как раз об этом.
– Если бы не вы, Мэри, я был бы не лучше язычника, – сказал Гурт, держа в своей руке руку Мэри, с которой он не спускал глаз, – и если Господь примет меня, то только благодаря вам!
– Ах, нет, нет, Гурт, не говорите так! – воскликнула Мэри. – Только Христос, Искупитель наш, мог искупить все наши грехи! Подумайте об этом серьезно, молю вас, мой дорогой Гурт!
От этих последних слов лицо Гурта озарилось радостью. «Мой дорогой Гурт» в устах Мэри звучало для него, как хоры ангелов, как небесная мелодия. Так, значит, эта девушка, которую он так долго и безнадежно любил, любит его, недостойного! Он умилялся перед этим чувством и благоговел перед ним. А Мэри Уаллас, раз дав волю своему сердцу, не стала больше сдерживать его порывы. Все это утро она провела на коленях у постели Гурта, склонившись над ним с нежной заботой любящей женщины; если он хотел пить, она подавала ему попить; если голова его лежала низко на подушке, она поправляла ему подушки; если пот проступал у него на лбу, она обтирала его и никому не позволяла приблизиться к нему или чем-нибудь услужить ему.
И все это время она размышляла о необходимости причастить больного, но у нее не хватало смелости сказать ему об этом; наконец Гурт сам высказал желание примириться с Богом и обратился ко мне с просьбой пригласить к нему мистера Вордэна.
Я тотчас же поспешил выполнить его поручение, и минут десять спустя мистер Вордэн, любивший Гурта, явился к нему исполнить свой печальный долг. Мэри не отходила от раненого ни на минуту и после того, как священник удалился, продолжала весь это день неустанно ухаживать за ним. Под вечер она пришла к нам и почти радостно, по секрету, сообщила, что Гурту, кажется, лучше, а минут через десять я заметил, что он сделал мне чуть заметный знак рукой, что хочет сказать что-то.
– Корни, – сказал он совершенно упавшим голосом, – сейчас конец! Я хотел бы еще раз увидеть Мэри Уаллас перед смертью!
Но Мэри стояла у меня за спиной, она кинулась на колени и обняла своего умирающего друга. Ни тот ни другой не сказали ни слова, а если было сказано несколько слов, то никто, кроме Бога и их двоих, их не слышал. Целый час эта робкая, стыдливая девушка продержала в своих объятиях любимого ею человека и в этом объятии бедный Гурт испустил свой последний вздох.
Глава XXX
Как медленно тянется день, когда нам хочется, чтобы время шло скорее! Часы ползут медленнее, чем раки! Когда же мы желаем, чтобы время остановилось для нас, оно летит быстрее мысли.
АльбомазирКакое глубокое горе нам всем причинила смерть Гурта, я не стану говорить; всю ночь никто не смыкал глаз. Под утро вернулся Сускезус и сообщил, что гуроны ушли в сторону Тикондероги, и теперь нечего больше опасаться их нападения. После этого все переселенцы поспешили вернуться на свои участки, особенно те, жилища которых уцелели; те же, которые были сожжены, были вновь возведены общими усилиями. Так как Бельстрода еще нельзя было трогать с места, то решено было, что Герман Мордаунт пробудет здесь до конца сезона, тем более что присутствие владельца в Равенснесте ободряло его поселенцев, которым он оказывал всякую помощь и поддержку.
Тело покойного Гурта решено было перевезти в Олбани, чтобы похоронить с его родными. Я, Дирк и мистер Вордэн сопровождали его останки.
Апостольское рвение мистера Вордэна в значительной мере ослабло; он уверял, что распространение христианства в этих глухих лесах еще дело преждевременное и что христианское учение требует известной предварительной цивилизации. Как можно вразумить и поучать людей, которые не выпускают из рук своих томагавков и постоянно готовы снять с вас скальп?! Не мешает, конечно, иметь разные благотворительные общества для попечения об этих несчастных, но только издали, потому что эти господа, во всяком случае, не из тех, к которым приятно подходить близко! – говорил он.
Перед отправлением из Равенснеста я в последнее время мало виделся с Аннеке, почти все время проводившей возле Мэри, которая под видимой покорностью судьбе скрывала столь глубокое горе, что оно казалось совершенно неизлечимым и в первое время даже внушало опасение ее близким.
Аннеке ничуть не скрывала своих чувств ко мне и много раз повторяла, что никогда не любила Бельстрода. Бедный Бельстрод! Я действительно от всей души жалел его и не знал, как сообщить ему о моем счастье.
Но мистер Мордаунт просил меня ничего не говорить об этом майору и взялся сам сообщить ему о выборе Аннеке. Это было, действительно, самое лучшее, что можно было придумать.
Прощаясь со мной, мистер Мордаунт сказал мне:
– Отправляйтесь с Богом, дорогой сын мой, напишите нам из Олбани, а затем в сентябре приезжайте в Лайлаксбуш, где вас встретят как сына!
Я не стану описывать наше долгое похоронное путешествие. Дирк и я сопровождали тело Гурта пешком по большой дороге, где нас встретили экипажи. По прибытии в Олбани мы передали останки Тэн-Эйка его семье, которая устроила ему пышные похороны; мистер Вордэн совершил богослужение и сказал очень чувствительную проповедь на его могиле.
Из замурованного шкафа в доме Гурта достали хранившиеся в нем со дня его рождения, согласно обычаю, шесть дюжин бутылок дорогой мадеры, которые простояли в этом замурованном шкафу двадцать четыре года и должны были быть выпиты или в день свадьбы, или в день похорон; их распили на похоронах – увы! Но в момент воспоминания этот прекрасный, благородный юноша будет жить до тех пор, пока буду жив я.
У Дирка и у меня было теперь столько знакомых в Олбани, что нас всячески старались удержать; но после всего пережитого за последнее время мне хотелось как можно скорее вернуться домой, и мы с Дирком сели на первый шлюп, отправлявшийся в Нью-Йорк. Дирк расстался со мной в Таппан-Сиа, так как оттуда шел ближайший путь к нему в Рокланд, где его с нетерпением ждали его семья, а я на другой день после разлуки с ним высадился в Нью-Йорке.
Дядя и тетя Легг приняли меня с распростертыми объятиями, и когда узнали, что я участвовал в экспедиции на север, меня стали приглашать нарасхват и чествовать, кто как мог и как умел. Но я спешил в Сатанстое. Остановившись в Кингсбридже, чтобы пообедать, я не мог устоять против искушения пройти на тот холм, откуда мне Дирк впервые показал Лайлаксбуш.
Когда я вернулся в гостиницу, хозяйка, миссис Леже, прислуживая мне, сказала:
– Я слышала, мистер Литтлпейдж, что вы были на севере! Видали вы там наших уважаемых соседей, мистера Мордаунта и его прекрасную дочь?
– Да, миссис Леже, я их видел! Земли моего отца смежные с их землей, и я гостил у них некоторое время. А вы не имели от них известий?
– Нет, я только слышала, что мисс Аннеке к нам больше не вернется!
– Да почему же не вернется, скажите ради бога! – невольно воскликнул я, не на шутку встревоженный.
– Во всяком случае, не вернется, как мисс Аннеке, – усмехнулась хозяйка, – потому что она вскоре должна стать леди Аннеке!.. Разве вы не встречали там генерала Бельстрода, кажется, или, если он не генерал, то, во всяком случае, офицер в больших чинах! Говорят, он за мисс Аннеке очень серьезно ухаживает.
– Да, да, и что же говорят об этом генерале? – полюбопытствовал я.
– Говорят, что они в будущем месяце поженятся, а некоторые уверяют, будто они уже обвенчались и что отец дал за дочерью Лайлаксбуш и, кроме того, еще четыре добрых тысячи фунтов стерлингов в придачу за такую честь! А я говорю, что мисс Аннеке и без этого стоит любого английского лорда!
Я далее не потрудился разуверить миссис Леже в ее предположении и уехал, совершенно спокойный за свою судьбу.
Нужно ли говорить, как меня встретили в Сатанстое? Матушка не могла оторваться от меня; отец даже прослезился, а дед долго обнимал и целовал, затем начались расспросы и рассказы без конца. После обеда мать позвала меня к себе в спальню и сказала:
– Корни, дитя мое, ты не рассказал мне ничего интересного для меня о Мордаунтах!
– Как, мамаша, я вам говорил и о наших свиданиях в Олбани, и о нашем совместном путешествии, о приключении на реке и обо всем, что произошло в Равенснесте!
– Да, да! Но для меня все это не столь важно, я хотела бы знать что-нибудь об Олбани. Правда ли, что она собирается вскоре выйти замуж?
– Совершенная правда! Я слышал об этом от нее самой!
– Как? И она могла тебе это сказать сама? Значит, честолюбие и чванство могут ослепить даже и такую чистую и прекрасную душу!
– А в чем вы видите честолюбие и чванство, мамаша? – спросил я.
– Но мне кажется, что выбор ее остановился на этом майоре Бельстроде…
Дальше я не мог продолжать этой шутки и поспешил сообщить моей доброй матушке всю правду.
Радость ее была поистине трогательна, и ее разделяла с ней вся семья.
Я вернулся в Сатанстое в конце июля, а к середине сентября Мордаунты должны были вернуться в Лайлаксбуш, так что мне пришлось ждать почти два месяца. Но я это время прекрасно провел в Сатанстое, занимаясь нашим хозяйством, отцовскими счетами и строя планы нашего будущего счастья. Я так любил свое старое поместье, что мне казалось, что нигде в целом свете нет ни таких плодов, ни таких овощей, как у нас; нет таких лугов, ни таких рощ, которые были так милы моему сердцу.
Это был радостный для меня день, когда наконец к нам прискакал слуга мистера Мордаунта с известием, что его господин со всем семейством прибыл в Лайлаксбуш и что меня просят завтра к завтраку.
Не успел уехать слуга, как я, сгорая от нетерпения скорее увидеть Аннеке или хотя бы только быть поблизости от нее, вскочил на коня и поскакал вслед за слугой, решив переночевать в гостинице Кингсбриджа и на следующий день поутру, не спеша, прибыть в Лайлаксбуш.
– К вашим услугам, сударь, лучшая комната в моем доме, – ответила мне хозяйка гостиницы на мой вопрос о комнате для ночлега. – Как поживает высокочтимый капитан Хег Роджер, ваш дедушка? А ваш почтенный батюшка, майор Ивенс? Не правда ли, хорошо? Я это вижу по вашему веселому, улыбающемуся лицу, что все ваши домашние здоровы… Я бы подумала, что вы спешите на свадьбу, если бы вы проехали прямо в Лайлаксбуш, не останавливаясь у меня!
Я невольно вздрогнул, но потом подумал, что, быть может, за это время местные сплетницы успели уже узнать правду и сказал:
– В сущности, я еду не на свадьбу, миссис Леже, тем не менее, надеюсь, что свадьба будет, вероятно, на этих днях!
– Да я не о вашей свадьбе говорю, мистер Литтлпейдж, а о свадьбе мисс Аннеке с лордом Бельстродом! Это блестящая партия даже и для Мордаунтов. Лакей этого лорда часто заходит ко мне по вечерам выпить стаканчик свежего сидра и говорит, что мой сидр не хуже настоящего английского. А вы не шутите, это не малая похвала для такого человека, который решительно ничего хорошего у нас в колониях не находит! Так вот, этот лакей говорил, что это дело совсем решено и что свадьба должна состояться со дня на день; ее отложили из-за траура мисс Уаллас, которая похоронила своего супруга в медовый месяц и поэтому сохранит свою девичью фамилию. Как говорят, таков обычай в подобных случаях!
– Весьма возможно, – рассеянно ответил я и, взяв шляпу, пошел пройтись перед сном.
Я поднялся на тот холм, затем пошел до того самого места, где я когда-то встретил обеих девушек верхом, и вдруг, к моему удивлению, увидел сидевшего там под деревом Бельстрода. Он был один и, по-видимому, погружен в размышления. Я хотел было удалиться, не потревожив его, но, случайно подняв голову, он увидел меня.
С первого же взгляда на него я понял, что ему уже было все известно. Он едва заметно покраснел, закусил губу, но встал и пошел ко мне навстречу с принужденной улыбкой. Он слегка хромал, но лишь настолько, что это придавало какую-то своеобразную грацию его походке и делало его еще более интересным. Когда мы подошли друг к другу, он чистосердечно протянул мне руку, которую я дружески пожал. Потерять Аннеке было не пустое дело, и я, право, не знаю, мог ли бы я быть столь великодушным на его месте.
Но, конечно, Бельстрод был прежде всего светский человек и умел владеть своими скрытыми чувствами.
– Когда-то я просил вас, Корни, всегда и во что бы то ни стало оставаться друзьями! Я никогда не беру своих слов обратно! Вам посчастливилось, а мне нет. Герман Мордаунт сказал мне об этом перед отъездом из Олбани, и сожаления, высказанные им мне, не особенно лестны для вас; но тем не менее он соглашается, что вы – золотой человек; и что если ему не суждено было иметь зятем Александра, то хоть Диогена! Итак, вам следовало бы зажечь фонарь и идти искать честного человека, но позвольте мне представиться вам в качестве такого и избавить вас от труда зажигать фонарь и искать! Присядем вот здесь на скамейку и побеседуем по-дружески!
Правда, во всей этой шутке майора было что-то натянутое, тем не менее он честно и благородно отнесся к моему успеху. Я с готовностью сел возле него, и он продолжал:
– Ведь это тогда река помогла вашему счастью, Корни, а меня утопила!
Я улыбнулся, но ничего не сказал.
– Любовь имеет свои превратности, как и война, и я очутился в том же положении, как и Аберкромби: мы оба рассчитывали выйти победителями, и оба были разбиты, только с той разницей, что мое положение намного лучше, чем его; ведь у него никогда больше не будет другой армии, а у меня еще может быть другая невеста. Ну, скажите, Корни, будьте откровенны, чему вы, собственно, приписываете свой успех?
– Мне кажется, мистер Бельстрод, что весьма естественно, что девушка предпочитает остаться у себя на своей родине, а не ехать в чужую, далекую страну! – сказал я.
– Черт возьми, Корни! Это значит соединить скромность с патриотизмом! Нет, нет, меня погубил Скреб, этот глупый фарс! Я это понял тогда же, я никак не ожидал встретить столь щепетильных особ в лице юных американок; я приехал сюда в полной уверенности, что все американки, как бы красивы и привлекательны они ни были, непременно вульгарны и что же? Я встречаю особ, столь аристократичных, как будто у вас здесь целый полк герцогинь! Это положительно непостижимо! Конечно, им, быть может, не хватает, так сказать, последнего художественного прикосновения, но вульгарными или тривиальными они никогда не бывают.
– К чему вы все это ведете, Бельстрод? – спросил я с недоумением.
– Я хочу себе объяснить ваш успех и мое поражение, Корни! Я констатирую факт, что мисс Аннеке, вместо того чтобы принять на веру мнения и суждения, привезенные из Англии, осмелилась иметь свое личное суждение и мнение и ставит себя выше общества, руководствуясь одним своим чутьем в том, что хорошо и что дурно, что прилично и что неприлично. Из этого вы видите, что это Скреб меня погубил.
Я не был с ним согласен в этом, но не захотел противоречить, видя, что это является для него сравнительно утешительным оборотом дела.
Мы побеседовали с ним еще полчаса самым дружелюбным манером, и, расставаясь, Бельстрод обещал мне не выдавать меня.
Вплоть до самого вечера я бродил там и сям, не теряя дома из вида, а когда стемнело, решил подойти поближе, в надежде, быть может, увидеть Аннеке в окне. Вечер был прекрасный, мягко светила луна. Сам того не замечая, я очутился совсем близко к дому и вдруг услышал легкие шаги на песке.
– Нет, Аннеке, – говорила Мэри Уаллас, – мое решение неизменно: я до конца жизни буду носить траур по Гурту точно так, как если бы была его женой! Этим только я могу почтить его дорогую память, я, которая, быть может, своей излишней сдержанностью и колебаниями побудила его искать тех опасностей, жертвой которых он сделался! Ты была тысячу раз права, Аннеке! Когда женщина действительно любит человека, она не должна скрывать этого от него! Если бы я дала свое согласие бедному Гурту, он, быть может, был бы жив теперь, или, по крайней мере, я была бы его вдовой – теперь я могу быть ею только втайне, в душе, и я останусь верна его памяти!
Не смея слушать больше разговора двух девушек, я отстранил кусты с намерением удалиться, но шум этот привлек внимание девушек, и я должен был показаться им. Но я хотел сделать это так, чтобы не напугать их.
– Это, наверное, Бельстрод ищет нас, – сказала Аннеке. – А, вот он, и мы теперь…
Она не договорила: вместо Бельстрода она увидела меня и тут же узнала. Я схватил ее в свои объятия, а Мэри Уаллас скрылась, как и куда, я не мог бы сказать.
Аннеке убедила меня, что теперь уже необходимо показаться и ее отцу, и всем, и я решился войти в дом, хотя предчувствовал, что Герман Мордаунт вздумает подшутить надо мной. Но пошутил он очень мягко и безобидно, даже сказал, что мое маленькое приключение предсказывает, что из меня выйдет хороший муж.
В начале октября мы отпраздновали нашу свадьбу; венчал нас мистер Вордэн, и поселились мы в Лайлаксбуше, который мистер Мордаунт полностью отдал нам, а сам переселился в Нью-Йорк.
Сноски
1
Это исторический факт, происшедший во время войны 1798 года.
2
Один из жителей Нью-Йорка приобрел громадный участок земли, руководствуясь при покупке планом, но, прибыв на место, он убедился, что владение его совершенно лишено воды. Землемера призвали к ответу и обвинили в обмане, так как на плане повсюду были речки и озера. «Почему же здесь реки, которых на самом деле нет?» – спросил раздраженный владелец. – «Боже мой, – возразил ему составитель плана, – да разве вы когда-нибудь видели карту или план без рек? Это делается для красоты!»
