На суше и на море. Сатанстое (сборник)
Здесь река совершенно вся вскрылась и течение было очень сильное, однако это обстоятельство не испугало Гурта. Превосходный гребец, он отыскал на берегу лодку, спустил ее на воду, усадил в нее Мэри и пристал в десяти шагах от того места, где мы с ним несколько дней тому назад вывалились из санок. Оттуда до дома Германа Мордаунта было всего две минуты ходьбы, в эту ночь из всей нашей компании одна Мэри Уаллас спала в своей постели, если только она вообще в состоянии была спать после всего пережитого.
Джек и Моиз благополучно выплыли на берег, и их поймали на большой дороге, ведущей к Олбани, так как все в округе знали их и их владельца, то их тут же привели к нему на конюшню. Даже сани не пропали бесследно. Сани Гурта унесло течением чуть ли не к самому устью реки. Миновав Нью-Йорк, они были выброшены на берег, и вытащившие их люди поместили о них объявление в газетах. Гурт откликнулся на это объявление и с ближайшим шлюпом, пришедшим из Нью-Йорка в Олбани после открытия навигации, получил свои сани обратно. Сани Германа Мордаунта постигла иная судьба: его гнедые утонули и, конечно, увлекли за собой сани на дно реки. Но как только лошади испустили дух, тела их всплыли, а вместе с ними и сани. Матросы большого судна, идущего в Олбани, выловили сани, обрезав постромки и обрубив дышло, доставили сани в город.
Эта история наделала много шума в городе, и все с большой похвалой отзывались обо мне. Бельстрод один из первых явился ко мне.
– Право, милый Корни, вы как будто самой судьбой предназначены оказывать мне самые величайшие услуги! Клянусь честью, я не знаю даже, как вас и благодарить. А знаете ли, если мистер Мордаунт не вмешается в это дело, то еще до конца лета этот Гурт Тэн-Эйк непременно утопит всю семью и вас в придачу или же придумает какой-нибудь другой способ поломать всем шею!
– Это было такое несчастье, которое могло случиться и с самым почтенным и осторожным человеком! – возразил я. – Лед на реке был так же прочен, как мостовая в городе, когда мы выехали.
– Да, тем не менее это катание могло многим стоить жизни! Ах, Корни, удивляюсь я, почему вы не вступаете в ряды армии! Поступайте к нам в качестве волонтера, а я напишу о вас отцу, и сэр Гарри непременно выхлопочет вам патент на звание офицера! Если он узнает, что мы обязаны вашему мужеству спасением мисс Мордаунт, то перевернет небо и землю, чтобы доказать вам свою благодарность. Знаете ли, что с того момента, как мой добрейший отец решился дать свое согласие на этот брак и назвать мисс Мордаунт своей belle-fille, он считает ее уже своей дочерью.
– А мисс Аннеке? Она тоже смотрит на сэра Гарри, как на своего отца? – спросил я.
– Во всяком случае, ей придется привыкнуть постепенно так смотреть на него, не правда ли? Ведь это же естественно! И я уверен, что если сейчас мисс Аннеке мысленно говорит себе, что с нее довольно и одного отца, то со временем это несомненно изменится; она и сейчас, когда хорошо расположена, поручает мне писать моему отцу самые приятные слова. Но что с вами, милый Корни; отчего вы так серьезны?
– Мне кажется, мистер Бельстрод, что я должен вам ответить той же откровенностью, какой вы почтили меня! Вы мне сказали, что просили руки мисс Мордаунт, и я обязан вам сказать, что я в этом ваш соревнователь, чтобы не сказать – соперник!
Майор выслушал мое признание с величайшим спокойствием и с улыбкой на устах.
– Так, значит, вы желаете жениться на мисс Аннеке Мордаунт, милый Корни?
– Да, майор Бельстрод! Это величайшее желание моего сердца!
– Придерживаясь вашей системы взаимопонимания, вы мне позволите задать вам несколько вопросов?
– Сделайте одолжение! На вашей откровенности я намерен построить мое дальнейшее поведение!
– Скажите, говорили вы когда-нибудь о своем сердечном желании мисс Мордаунт?
– Да, говорил, и в самых ясных выражениях, не допускающих ни малейшего сомнения!
– Вероятно, вчера ночью, на проклятых ледяных глыбах, в то время, когда она думала, что ее жизнь в ваших руках, не так ли?
– Вчера об этом не было произнесено ни одного слова!
В эти страшные минуты мы оба думали совершенно о другом!
– Было бы не совсем великодушно воспользоваться такими минутами растерянности, страха молодой девушки…
– Майор Бельстрод, помните, что я не позволю…
– Бога ради, милый Корни, остановитесь! – сказал майор самым спокойным и дружелюбным тоном. – Между нами не должно быть недоразумений. Ничего нет глупее того, когда люди, не желающие причинить друг другу ни малейшей царапины, начинают говорить громкие слова о чести, когда честь здесь решительно ни при чем. Я совсем не желаю ссориться с вами, мой юный друг, и если у меня случайно в разговоре сорвется какое-нибудь необдуманное слово, то заранее прошу вас простить меня и не привлекать меня сейчас же к ответу за него!
– Довольно, мистер Бельстрод! Поверьте, и я не хочу с вами ссориться из-за пустяков, и мне, как и вам, противны эти показные храбрецы, поминутно хватающиеся за эфес шпаги, но которые при первом же серьезном шаге отступают назад!
– Вы правы, Литтлпейдж, те, кто много шумят, редко много делают! Так не будем больше говорить об этом! Мы понимаем друг друга! Позвольте же задать вам еще несколько вопросов.
– Сколько угодно – при условии, что мне будет предоставлена возможность отвечать или молчать, смотря по усмотрению!
– Прекрасно! Так скажите, прежде всего, уполномочил ли вас майор Литтлпейдж ассигновать вашей будущей супруге приличную вдовью пенсию?
– Нет, но это не в обычаях у нас в колониях, в редких случаях в брачный договор входит что-то, кроме цифры приданого невесты, и это исключительное добавление представляет собой обыкновенно вклад кого-либо из родителей брачующихся в пользу третьего поколения; я думаю, что мистер Мордаунт завещает свое состояние дочери и ее детям, за кого бы она ни вышла!
– Да, это чисто американский взгляд на вещи! Но я сильно сомневаюсь, чтобы Герман Мордаунт, помнящий свое английское происхождение, придерживался такого же мнения. Во всяком случае, Корни, мы, как я понял, соперники; но это еще не причина не быть друзьями! Мы понимаем друг друга, быть может, мне следовало бы сказать вам все без утайки.
– Я вам буду за это очень благодарен, мистер Бельстрод, не опасайтесь никакого малодушия с моей стороны. Я сумею выдержать все, и если Аннеке предпочтет мне другого, то ее счастье для меня во всяком случае дороже моего личного счастья!
– Да, мой милый мальчик, все мы это говорим в двадцать лет! В двадцать два мы начинаем понимать, что наше личное счастье тоже стоит некоторого внимания, а в двадцать четыре начинаем его ставить даже немного выше счастья любимой женщины. Ну пусть я эгоист, но тем не менее справедлив прежде всего. Я не имею никаких оснований говорить с уверенностью, что мисс Аннеке предпочитает меня другим, но зато ее отец, а вы впоследствии узнаете, что отцы в этих делах играют очень важную роль, на моей стороне. Это вы видите уже из того, что без согласия сэра Гарри я не смог бы назначить ни малейшего вдовьего капитала, несмотря на то что я уже утвержден в правах наследования после моего отца; но существующая власть всегда будет стоять выше имеющейся стать ею, потому что все мы больше думаем о настоящем, чем о будущем, и это, вероятно, причина того, что так немногие из нас попадают на небо. Но я отвлекся от темы! Так отец ее, должен вам сказать, за меня! Мои предложения ему подходят, моя семья ему подходит, мое положение в обществе и мое служебное положение также ему подходят, и, наконец, я имею основание думать, что и моя личность ему в достаточной мере нравится.
Я ничего на это не ответил, и на этом мы закончили разговор. Но то, что я слышал от Бельстрода, заставило меня припомнить странные слова, сказанные мне Германом Мордаунтом, когда он благодарил меня за спасение его дочери.
Глава XVIII
Почему вы дрожите так, милейший, и как будто боитесь вещей, столь прекрасных на вид? Во имя истины, скажите мне, кто вы такой.
БанкоКак я уже говорил, наше приключение на реке наделало много шума в городе, и почтенные особы, хмурившие раньше брови при имени Гурта Тэн-Эйка, даже самые строгие моралисты теперь говорили, что, в сущности, в этом Тэн-Эйке есть кое-что хорошее. Но не следует забывать, что мораль в целом свете дело условное. Есть специально городская мораль и дачная мораль в Америке; она подразделяется еще на три главных класса: мораль новой Англии одна, это чисто пуританская мораль, мораль центральных колоний – либеральная мораль, наконец, мораль южных колоний, мораль, отличающаяся большой терпимостью. Кроме того, еще какая масса всяких подразделений! Мораль Гурта и моя были две совершенно разные морали; у него была мораль голландского типа, у меня скорее английского. Отличительной чертой голландского типа считается склонность к излишествам в удовольствиях, с которой их мораль вполне мирится. Полковник Фоллок мог служить образцом этого типа, а его сын Дирк, несмотря на свою молодость и крайнюю робость, тоже не мог быть назван исключением из этого правила.
Во всей нашей колонии не было человека, более уважаемого и любимого всеми, чем полковник Фоллок: он был хороший муж и отец, добрый христианин, приятный сосед, преданный друг, верноподданный короля и безусловно честнейший во всех отношениях человек. Но и у него были свои странности, обычные и необычайные, ему необходимо было время от времени «нашалиться», как он выражался, и на эти шалости священник был вынужден закрывать глаза. Мистер Вордэн так и называл его «шаловливый полковник». Обычные шалости совершались раза два-три в год, когда он приезжал к нам в Сатанстое или когда мой отец отправлялся к нему в Рокрокарок, так называли его поместье в Рокланде.
В том и другом случае происходило изрядное потребление всяких напитков и продуктов, входящих в состав доброго пунша и других подобного рода напитков. Но эти маленькие дебоши надолго не затягивались, обычно участники громко и много смеялись, рассказывали друг другу легкого и веселого содержания анекдоты и смешные истории, но до настоящих безобразий дело не доходило. Правда, в этих случаях отец, и дед, и его преподобие мистер Вордэн, и полковник Фоллок обычно добирались, спотыкаясь и пошатываясь, до своих кроватей, но все же без посторонней помощи, причем уверяя, особенно мистер Вордэн, что у них от табака голова кружится.
Старик Вордэн, однако, всегда заканчивал свои заседания в дружеской компании уже с пятницы и возвращался на них не раньше понедельника вечером, потому что ему необходимо было успокоиться прежде, чем приступить к составлению проповеди на воскресенье, которое он, как лицо духовное, считал долгом чтить; вообще в исполнении всех своих обязанностей он был чрезвычайно добросовестен и методичен, и когда ему случалось опоздать к обеду и узнать, что, садясь за стол, мой отец не прочел молитвы, он заставлял всех, сидевших за столом, положить свои ножи и вилки и читать вслух молитву.
Не прошло и двух недель со времени моего знакомства с Гуртом Тэн-Эйком, как я узнал, что у него те же слабости, как и у полковника Фоллока. Большие шалости обыкновенно происходили у него в стенах его поместья, и мой отец никогда не участвовал в них. Товарищи полковника в этих случаях были лицами исключительно чистокровного голландского происхождения, и, как я слышал, эти оргии продолжались иногда целую неделю; все это время полковник и его друзья были счастливы, как милорды, и никогда не могли без посторонней помощи дойти до своих постелей. Впрочем, эти необычные эксцессы бывали не часто, приблизительно как високосный год, для наведения порядка в календаре.
За время моего пребывания в Олбани я ни разу не обнаружил подобных склонностей в моем друге Гурте, так как подобные необычные шалости трудно было бы совместить с его любовью к Мэри Уаллас, но по некоторым намекам и замечаниям я вскоре понял, что он не раз бывал участником таких шалостей, и Мэри Уаллас знала об этом; вероятно, это была единственная причина, заставлявшая ее колебаться принять его предложение, несмотря на ее несомненное чувство к нему. Даже Аннеке после нашего приключения стала относиться к нему благосклоннее, и я был уверен, что мечты его рано или поздно должны осуществиться. Мои же дела словно застыли на месте. Такое было мое мнение в тот момент, когда Гурт начал впадать в отчаянье.
Дело было в конце апреля, то есть месяц спустя после приключения. Гурт как-то утром зашел ко мне и, совершенно трагическим жестом кинув свою шляпу на стол, произнес:
– Ну, Корни, мне опять отказали!
Надо заметить, что Гурт еженедельно повторял свое предложение Мэри, и она неизменно до этих пор отвечала ему «нет».
– Понимаешь, она твердит это слово «нет», «нет» и «нет»! И мне начинает казаться, что ее уста совершенно разучились произносить другие слова, более приятные для моего слуха. Знаете, друг мой, на что я решился? Пойти к тетушке Доротее!
– К Доротее? К кухарке мэра?
– Нет! К тетушке Доротее, нашей лучшей гадалке и ворожее. Но, может быть, вы, Корни, не верите ни в гадалок, ни в ворожей; я знаю, что некоторые люди совсем не верят в них!
– Я не могу ни верить и ни не верить, – сказал я, – я никогда не имел случая видеть таких женщин.
– Как? Неужели у вас в Нью-Йорке нет ворожей, гадалок, колдунов?
– Думаю, что есть, но я их не видел и никогда не слышал о них ничего, и если вы намерены пойти к этой тетушке Доротее, то я охотно пойду с вами.
Гурт очень обрадовался и признался, что одному ему ужасно не хотелось идти в ее берлогу, а со мной он готов пойти к ней сейчас же.
Здесь я должен сказать, что со времени приключения на льду я ни разу не говорил Аннеке о своей любви; мне казалось, что после услуги, оказанной ей мною, нехорошо было бы требовать награды за нее, да и по отношению к Бельстроду я считал некорректным использовать чувство благодарности девушки в мою пользу, а между тем мое настроение было не из веселых.
– Только знаете ли, Корни, нам нельзя идти к ней так, какие мы есть; необходимо переодеться простыми рабочими и слугами! Возьмите у вас в гостинице у кого-нибудь из слуг его костюм на несколько часов; что касается меня, то я привык ко всяким переодеваниям; меня никто не узнает. Это вместе с тем послужит и пробным камнем для талантов колдуньи, пусть она сумеет угадать наше звание и социальное положение под маскарадным нарядом! Переоденьтесь и приходите ко мне, Корни; я буду уже готов, и мы отправимся вместе к колдунье.
Все было сделано, как сказано, и когда я пришел к Гурту, он сам открыл мне дверь, я принял его за слугу и спросил, дома ли его барин.
Гурт очень тщательно замаскировался, я же был в этом отношении довольно небрежен, но, встретив на улице мистера Вордэна, решил испытать, можно ли меня узнать в моем новом наряде, и, подойдя к старику, изменившимся голосом спросил его:
– Ваше преподобие, это вы венчаете людей бесплатно?
– Бесплатно, а также платно, и предпочитаю последнее! – ответил он. – Но скажите, ради Бога, Корни, зачем вам вздумалось так нарядиться?
Пришлось признаться ему, и едва он узнал о нашем намерении, как стал просить, чтобы мы прихватили и его с собой. Нечего делать, мы вернулись к Гурту; мистер Вордэн быстро переоделся и стал действительно неузнаваем, так как мы все привыкли его всегда видеть в духовном платье.
– Я иду с вами, Корни, только потому, что я обещал вашей матушке постоянно быть возле вас, когда вы затеете какую-нибудь глупость, – сказал старик, а, в сущности, ему просто хотелось позабавиться вместе с нами.
Судя по наружному да и по внутреннему виду дома, ремесло колдуньи не было слишком прибыльным: все было довольно грязное и довольно убогое. Нас впустила молодая женщина и сказала, что тетушка Доротея сейчас занята с двумя посетителями, но скоро придет и наша очередь, и попросила нас войти в маленькие сенцы, смежные с главной комнатой, где находилась Сивилла и ее посетители.
Через притворенную дверь были слышны голоса, и я сидел так, что с моего места были видны ноги одного из этих посетителей, судя по знакомым мне пестрым шерстяным чулкам это был Язон, а когда он заговорил, то в этом уже не осталось ни малейшего сомнения. Он говорил довольно громко и убежденно; гадалка отвечала ему тихим, скрипучим голосом, тем не менее каждое ее слово доносилось до меня.
– Ну что же, тетушка Доротея, я вам хорошо заплатил за труды, не так ли? Теперь я хотел бы знать, есть ли здесь, в этой колонии, дело, подходящее для бедного молодого человека, как я, имеющего достаточно друзей и достаточно достоинств?
– Ты под этим молодым человеком подразумеваешь себя, – говорила колдунья, – я это вижу по картам, ты здесь затеял дело, хорошее для тебя дело, не бросай ничего, ни от чего не отказывайся и оставляй все у себя, это лучшее средство преуспевать в жизни.
– Право, Дирк, этот совет мне очень по душе, и я думаю, что я ему последую! Но теперь поговорим о земле и о месте для мельницы…
– Да, да… вы думаете приобрести… карты так и говорят, – приобрести землю; да… подождите немного, я вижу воду… да, да, это вода!.. место очень удобное для мельницы… Но это еще не мельница, а лишь место для нее; мельницу еще нужно построить, и вы хотите купить эту землю и эту мельницу за бесценок… да, да… за бесценок!
– Спасибо вам, тетушка Доротея, а теперь скажите, как закончится моя жизнь, и я больше не буду беспокоить вас расспросами!
– Закончится хорошо, прекрасно, мирно и по-христиански… Подождите, я вижу на вас как будто священнические одежды и книгу в руках.
– Нет, нет, это, видно, не я! Я не сторонник богомолья…
– Но я вижу, что это вы. Вы не любите англиканского духовенства, осмеиваете его, да… Но это вы – пресвитерианский священник, руководящий каким-то тайным собранием.
– Ну, довольно! – сказал Язон. – Пойдем, Дирк: мы и так уже задержали тетушку Доротею, а я слышал, что ее ждут другие посетители!
Язон встал и вышел из дома, пройдя через сени и не удостоив нас даже взглядом. Но Дирк задержался еще на минуту; он, по-видимому, не был доволен тем, что ему было предсказано раньше.
– Так вы думаете, что я никогда не женюсь? – спросил он таким голосом, судя по которому было видно, что он придавал этому вопросу очень серьезное значение. – Я хотел бы это знать точно, прежде чем уйти отсюда.
– Молодой человек, у меня что один раз сказано, то сказано! Не я делаю будущее, – отвечала гадалка. – Оно не в моих руках, и я ничего не могу изменить. Ваш король – и ее король; она ваша королева, но вы не ее господин и никогда им не будете. Но если вы найдете женщину английской крови с сердцем голландки, у которой не будет возлюбленного в Англии, тогда сватайтесь к ней, и вам будет удача, не то оставайтесь, как вы есть один, до конца жизни!
Я услышал, как бедняга Дирк глубоко вздохнул; я знал, что он думал об Аннеке; он прошел через сенцы, не поднимая головы от пола, и поэтому не видел нас. Я знал, что он ушел от тетушки Доротеи с разбитыми надеждами, быть может, с разбитым сердцем, и впоследствии мне всегда казалось, что посещение колдуньи имело большое влияние на его судьбу!
Настала наша очередь. Нас впустили в смежную комнату, где находилась сама тетушка Доротея, а по полу скакал старый ручной ворон. Колдунье на вид было лет шестьдесят; худая, морщинистая, с седыми клочьями волос под черным кисейным чепцом, в сером платье, одного цвета с бегающими, глубоко впавшими глазами – она своей наружностью вполне соответствовала своему ремеслу.
Войдя, мы все трое поклонились и положили на стол перед ней каждый по одному французскому экю. Со времени появления французских войск у нас в колониях эта монета стала ходкой; утверждали даже, что посредством этого талисмана французы добывали у некоторых наших поставщиков все, что им было необходимо.
С общего согласия было решено, что в первую очередь станут гадать мистеру Вордэну, причем мы останемся в комнате. Старуха стала тасовать колоду страшно грязных карт, а глаза ее все время пытливо и тревожно перебегали с одного на другого, словно впивались в наши души. Затем она попросила мистера Вордэна снять карты и долго и внимательно разглядывала их после этого. Никто из нас за это время не проронил ни слова, и все невольно вздрогнули, когда вдруг раздался тихий свист, на который черный ворон поспешил к своей госпоже и тут же уселся у нее на плече.
– Ну, сударыня, – заговорил мистер Вордэн, не скрывая своего нетерпения, – скажите мне что-нибудь о моем прошлом, чтобы я мог легче поверить тому, что вы станете говорить мне о будущем. Скажите о моих посевах, сделанных мной прошлой осенью, – сколько мер я засеял, на скольких акрах, на новой или на старой пашне?
– Да, да, ты сеял… но семена твои упали на плевелы, на каменистую почву, и ты не спасешь ни одной христианской души! Сей, сей пригоршнями, и все-таки жатва твоя будет плохая!
Мистер Вордэн сердито кашлянул.
– Ну а как обстоит дело с моим скотом? Много ли я отправлю овец нынче на базар?
– Волк в овечьей шкуре! – пробормотала старуха. – Нет, сударь, вы любите горячий ужин, доброе вино, любите читать поучения кухаркам, а не работать в вертограде Господнем! Смотрите на этого бубнового валета! Он рассказывает мне о «коленцах его преподобия». Да, да! Смотрите, как старик бежит, – словно за ним гонится сам Вельзевул!
Но мистер Вордэн уже не слушал: он схватил свою шляпу и выбежал не только из комнаты, но из дома, как будто за ним действительно гнался Вельзевул.
Гурт покачал головой в раздумье, и лицо его заметно вытянулось, когда он подошел к столу, на котором старуха раскладывала карты; тасуя их, она впилась глазами в Гурта, и я заметил, что углы рта ее сложились в странную, многозначительную улыбку.
– Ну, и вы, конечно, прежде всего, в виде испытания желали бы услышать что-нибудь из прошлого, чтобы лучше поверить тому, что я вам предскажу в будущем?
– По правде сказать, тетушка, я мало забочусь о прошлом: что сделано, то сделано! Прошлого не воротишь и не переделаешь, и лучше не вспоминать о нем, особенно когда желаешь стать лучшим, чем был! Все мы бываем молоды в своей жизни, и лишь после того, как пройдет молодость, наступает своим чередом старость.
– Да, да… знаю! – сказала колдунья. – Утки, утки, утки, индюшки, индюшки, поросята, ягнята, куры и гуси… да, да!.. – и она принялась так искусно подражать всем этим животным, что из сеней можно было подумать, что находишься рядом с птичьим двором какой-нибудь фермы.
– Довольно! – воскликнул молящим тоном Гурт. – Я вижу, что вам все известно. Но скажите мне, суждено ли мне когда-нибудь жениться; за этим, в сущности, я и пришел сюда!
– На свете много женщин, хорошеньких особ в Олбани тоже не мало, а такой молодой человек, как вы, может даже дважды жениться!
– Нет, нет! – запротестовал Гурт. – Если я не женюсь на известной особе, то вовсе никогда не женюсь!
– Хм, да! Вы влюблены… и та, которую вы любите, красива, мила, добра, умна и молода… она многим нравится… да, да… я это вижу…
– Но почему она так долго колеблется, почему не хочет дать мне согласия и принять мое предложение, почему?
– Она не может решиться… да, она колеблется… нелегко читать в сердце девушки; одни всегда спешат, другие не спешат… Вы хотите добиться от нее ответа прежде, чем он совсем созреет в ее душе. Надо уметь ждать!
– Но скажите, добрая тетушка, что я должен делать, чтобы добиться ее согласия?
– Надо просить о нем раз, два и три… Та, которую вы любите, и любит и не любит вас, она хочет выйти за вас и в то же время не хочет, она в душе и в мыслях говорит себе «да», а уста ее говорят вам «нет»!
Гурт невольно вздрогнул:
– Послушайте, Корни, я полагаю, что можно будет спросить, во вред или на пользу мне было это приключение на льду? – сказал он, обращаясь ко мне, и, не дождавшись моего ответа, повторил вопрос старухе.
– Гурт Тэн-Эйк, – ответила она, – что ты меня пытаешь? Я знала твоего отца и мать, и деда, и бабку, знала твою семью из поколения в поколение. Могла ли я не узнать тебя? Знаю я и твоих вороных, Джека и Моиза, знаю и случай на реке; береги только птицу, и рано или поздно она достанется охотнику. Но ответь мне на один только вопрос и ответь правду: знаешь ты одного молодого человека, который собирается ехать в леса?
– Да, тетушка, этот молодой человек мой друг, и, как только погода установится, он должен уехать.
– Хорошо, так поезжай с ним! Разлука даст девушке время разобраться в своих чувствах, и если ты услышишь, что поблизости стреляют, то иди туда, где стреляют: страх за человека, которого любит девушка, часто заставляет говорить ее сердце и уста. Больше я тебе ничего сказать не могу!.. Теперь подойдите вы сюда, обладатель целой груды испанских червонцев, дотроньтесь пальцем вот до этой карты! – сказала гадалка, обращаясь ко мне.
Я сделал, как мне было сказано, и старуха принялась с поразительным проворством перебирать всю колоду, разглядывая с особым вниманием королей, валетов, тузов и дам; дойдя до дамы червей, она вынула ее из колоды и с торжествующим видом подала ее мне.
