Темный источник

* * *

Бассейн в доме нашей бабушки был размером двадцать на сорок пять футов. Его края были выложены обтесанными гранитными блоками. В щелях между вечно сырыми, серыми камнями пророс темно-зеленый бархатный мох, стенки покрывали неопрятные пятна тины. Бассейн (не знаю, может быть, правильнее было назвать его прудом?) питался подземным источником, поэтому никаких насосов и труб в нем не было – только сливной канал в дальнем конце. Выложенный каменной плиткой, он тянулся через весь двор, отводя излишек воды в ручей ниже по холму, а ручей впадал в реку. В отдельные годы по краям бассейна появлялись склизкие водоросли с длинными, мягкими стеблями; корнями они цеплялись за камень, а стебли плавали в воде, покачиваясь на поверхности вместе со мной и Лекси. Когда водорослей становилось слишком много, бабушка вычерпывала их сетчатым сачком на длинной ручке. Время от времени она запускала в бассейн молодую форель, утверждая, что мальки очищают воду от водорослей и комариных личинок, но какое-то время спустя рыба куда-то исчезала и бабушке приходилось снова браться за сачок.

Моя сестра любила бассейн. Я – ненавидела. Вода в нем была такая черная, что, погрузившись по шейку, я не видела своих ног. В жару от бассейна ощутимо тянуло гнилью и сероводородом, а на вкус вода была точь-в-точь как спичечные головки. Из-за ключей она была такой холодной, что по сравнению с ней ледяная ванна, в которую мама посадила меня, когда я заболела и у меня была высокая температура, могла показаться теплой и приятной. Порой я думала – вода бассейна высасывает из меня жизненную силу. От нее перехватывало дыхание, руки и ноги немели, кожа краснела, как ошпаренная, а губы приобретали синюшный оттенок. Каждый раз, когда мы с Лекси вылезали из бассейна, мы и в самом деле походили на утопленниц, в которых играли.

В бабушкином доме – Ласточкином Гнезде, стоявшем на окраине крошечного городка Бранденбург в Вермонте, – мы с Лекси проводили каждое лето. От нашего дома в Шелберне, штат Массачусетс, до него было всего три часа езды, но нам казалось, что Ласточкино Гнездо находится в совершенно ином мире или, во всяком случае, очень далеко от нашего скучного одноэтажного домишки, стоявшего среди таких же скучных длинных домов с покатыми крышами и крошечными палисадничками перед фасадом на одной из прямых, словно по линейке проведенных улиц, образующих правильную геометрическую решетку. Другое дело – Ласточкино Гнездо… Это был сыроватый, массивный, просторный особняк с толстыми стенами, сложенными из камня и огромных, обтесанных вручную бревен. Стены сплошным ковром покрывал разросшийся за десятилетия плющ. Полукруглое окно мансарды было похоже на глаз, глядящий на пруд. За домом возвышались два огромных холма, сплошь заросших густым лесом. На выходные или праздники нас иногда навещали в Ласточкином Гнезде родители, но бо?льшую часть времени мы жили там только втроем: я, Лекси и бабушка, которая весь год с нетерпением ждала нашего приезда. Одной в большом доме ей было скучновато. Так, во всяком случае, говорила мама.

Нам тоже нравилось жить с бабушкой. Ласточкино Гнездо было сосредоточием нашей летней жизни. Ласточкино Гнездо и бассейн. Правда, насчет купания у бабушки было немало весьма строгих правил. Нам нельзя было лазить в воду, если ее нет дома. Нельзя было купаться по одной – только вместе. Каждые полчаса мы должны были выбираться из воды, чтобы отогреться на солнышке. А еще нам категорически запрещалось купаться ночью. «Это опасно!» – твердила бабушка. Впрочем, лишний раз предупреждать нас об опасности было не нужно: мы хорошо помнили, что случилось с маминой младшей сестрой Ритой, которая утонула в бассейне, когда ей было всего семь лет.

Сейчас, пока мы с Лекси играли в утопленниц, я снова подумала о ней – о маленькой девочке, которая чуть покачивается на поверхности черной воды. Я представила, как ее волосы сплетаются с плывущими по воде водорослями, представила ее бледное, бескровное лицо и широко открытые неподвижные глаза. Семилетняя девочка, которая уже никогда не вырастет…

Именно из-за Риты (думать о ней как о тетке я не могла) нам с Лекси приходилось скрывать от бабушки нашу игру. Однажды она уже застала нас в бассейне, когда мы плавали на поверхности, опустив головы под воду и задержав дыхание, и немедленно приказала нам вылезать и отправляться в дом. Я видела, что бабушка очень напугана, но понять почему, не могла. В конце концов, с нами же ничего не случилось, правда? И даже когда Лекси попыталась объяснить ей, что мы просто соревнуемся, кто может дольше не дышать, это не помогло. Бабушку продолжало трясти. После этого случая появилось новое правило: никогда больше так не делать, иначе она больше не подпустит нас к воде.

Нам больше нельзя было играть в утопленниц, но это была любимая игра Лекси, а моя сестра умела добиваться своего. Теперь мы играли, только когда бабушка смотрела в гостиной телевизор и не могла поймать нас с поличным. Конечно, опасность попасться все равно оставалась, однако риск только придавал нашей игре остроту: сердилась бабушка нечасто, но если это случалось, тогда – берегись! Ее гнев напоминал одну из тех неистовых летних гроз, которые сотрясали дом до самого основания, и нам оставалось только спрятаться под одеяло с головой и молиться, чтобы все поскорее закончилось.

Бабушка выросла в Ласточкином Гнезде. Здесь она вышла замуж – церемония состоялась в большом павильоне, установленном на заднем дворе. Здесь, в одной из верхних спален, она родила своих детей – трех здоровых девочек, которым помогала появиться на свет местная акушерка. Каждый день бабушка купалась в бассейне – даже в плохую погоду, даже зимой, когда ей приходилось брать в руки топор, чтобы сделать во льду прорубь. Сбросив теплую куртку и шерстяные лыжные брюки, под которыми не было ничего, кроме старомодного купальника в горошек, она прыгала в воду ногами вперед, так что над поверхностью виднелась только голова в голубой резиновой шапочке. Бабушка утверждала, что такие купания ее омолаживают и вообще очень полезны. И действительно, выглядела она не по годам здоровой и крепкой, хотя Лекси как-то под большим секретом сказала мне, что на самом деле бабушка больна и ее болезнь называется агорафобия.

– А-го-ра-фо-бия, – повторила Лекси по складам.

– Но она вовсе не выглядит больной! – заспорила я. Из длинного названия я поняла только «фобию», которая ассоциировалась у меня с маньяками, кровью и всем, что показывали в фильмах для взрослых, смотреть которые нам не разрешалось.

– Эту болезнь нельзя увидеть, глупенькая! – рассмеялась Лекси. – Она в голове! Мне рассказала об этом тетя Диана.

Лекси была права: бабушка действительно никогда не покидала Ласточкино Гнездо, никогда не училась водить машину и даже продукты доставляли ей из Бранденбурга прямо к порогу. И все-таки мне было трудно представить, что женщина, которой хватает сил сделать прорубь в толстом январском льду, может спасовать перед какими-то капризами собственного мозга.

* * *

Мы лежали в воде лицом вниз и не дышали. Лекси засекала время по своим навороченным подводным часам, которые ей подарили на день рождения. Мой рекорд равнялся минуте и сорока пяти секундам. Лекси могла не дышать ровно две минуты. Она вообще чувствовала себя в воде как рыба, в крайнем случае – как амфибия. Иногда мне даже казалось, что у нее есть настоящие жабры, которые никто не видит. Что касается меня, то я была чисто сухопутным существом. Каждый раз, когда я погружалась в холодную воду, да еще и не двигалась и поэтому не могла хоть немного согреться, мое сердце то совсем замирало, то вдруг принималось неистово колотиться, в голове появлялся туман и я совершенно утрачивала счет времени.

Я понятия не имела, сколько мы пробыли под водой в этот раз. Все мои силы уходили на борьбу с инстинктивным желанием немедленно плыть к бортику, чтобы выбраться на берег. Как и было договорено, я не закрывала глаз, но мой взгляд упирался только в темноту внизу – густую, непроницаемую темноту, где каждую секунду могла показаться белая ночная рубашка моей несостоявшейся тетки или ее бледная распухшая рука, тянущаяся ко мне из глубины.

По старым фото я знала, что Рита была миниатюрной девчушкой с темными волосами и ярко-синими глазами. Фотографий, впрочем, сохранилось немного – в отличие от своих старших сестер Рита не любила сниматься и вообще быть в центре внимания. Гораздо больше она любила читать. Мы с Лекси нашли на чердаке немало детских книг, подписанных ее именем. Тут были и «Паутина Шарлотты», и «Маленький домик в прерии», и серия про маленькую Рамону, и даже «Чарли и шоколадная фабрика»! Нашей любимой настольной игрой долгое время оставались «Змеи и лестницы», потому что на крышке коробки большими печатными буквами было написано «Рита» и нарисованы змея и маленькая девочка в платьице. От бабушки мы знали, что эта девочка – Марта, воображаемая подружка Риты. Каждый раз, когда мы находили книгу, игру или какую-то вещь, подписанную именем нашей тетки, мы с Лекси начинали гадать, почему же все-таки она отправилась к бассейну посреди ночи и кто нашел ее утром – мама, бабушка или наша вторая тетка Диана. Кроме того, моей сестре очень нравилось пугать меня разными выдуманными историями о Рите.

– Она по-прежнему там, в воде, – говорила Лекси глухим, замогильным голосом. – Рита теперь живет в бассейне. Разве ты не видела ее там, в глубине? Стоит только открыть под водой глаза, и ты сразу заметишь ее белую рубашку. Да, Рита живет в бассейне, но иногда она выходит оттуда и…

В этом месте мне отчетливо представлялось, как бледная, худая девочка с мокрыми темными волосами, подтягиваясь на руках, выбирается из бассейна и глядит, глядит без конца на большой дом, где за ярко освещенными окнами другие дети играют с ее игрушками и читают ее книги.

– Слышишь?.. – шептала Лекси, пробравшись поздно ночью ко мне в комнату и укладываясь на кровать рядом со мной. – Ты слышишь? Вот оно: плюх-плюх, шлеп-шлеп… Это шаги! Она пришла за тобой, Джекс. За нами обеими!

* * *

Пальцы у меня на руках и ногах занемели от холода, легкие пылали и просили воздуха, сердце стучало из последних сил, но я продолжала неподвижно лежать в воде и, тараща глаза, вглядывалась в темноту под собой.

Рядом со мной неподвижно зависла в воде моя сестра.

Две мертвые девочки, две юные утопленницы.

Мы были одни, и мы были вместе.

Глава 1

14 июня 2019 г.

– Как дела в школе, Деклан?

Деклан склонился над рисунком, над которым он трудился уже минут двадцать. Меня он словно не слышал.

На сегодня он был моим последним пациентом. До него я встречалась с четырнадцатилетней девочкой с посттравматическим стрессовым расстройством и почти час слушала ее рассказ (со всеми отвратительными подробностями) о пережитом ею насилии. Обычно я старалась оставить ее напоследок, так как после сеанса, в течение которого я в меру сил пыталась помочь ей проанализировать полученную травму («Назвать – значит укротить!»), я уже ни на что не годилась: меня буквально выворачивало наизнанку, голова раскалывалась, а перед глазами плавал какой-то туман. Эта неделя, однако, вышла на редкость насыщенной – слишком много детей, слишком мало времени, – поэтому сегодня Деклан оказался у меня последним. К счастью, в последнее время дела у него шли настолько хорошо, что я ждала нашего сеанса чуть не с нетерпением.

С Декланом я работала уже восемь месяцев. В первые три месяца он просто сидел и рисовал что-то на бумаге, а на мои вопросы отвечал невнятными, односложными восклицаниями. Только в середине четвертого месяца произошел долгожданный прорыв – Деклан начал говорить. В тот день он нарисовал птичье гнездо, в котором лежало три голубых яйца и одно коричневое в крапинку несколько большего размера.

– Это яйца дрозда? – спросила я, и он кивнул.

– А коричневое чье?

– Коровьего трупиала. Они не вьют гнезд, а, как кукушки, подкладывают яйца в чужие.

– Правда? – удивилась я. – А что бывает, когда из яйца вылупляется птенец?

– Мама-дроздиха заботится о нем так же, как о своих собственных детях, хотя он совсем на них не похож.

После этого мы довольно долго обсуждали, каково это – быть не таким, как другие. Деклан любил животных и, обладая хорошей памятью, знал о них очень много, а я, в свою очередь, использовала мир природы, чтобы разговорить мальчика. В моем кабинете, где я в основном принимала, даже появилось несколько справочников, детских энциклопедий и альбомов, которые мы вместе рассматривали. Со временем Деклан настолько пришел в норму, что начал довольно откровенно рассказывать об уходе отца и о том, как мать обманывает его – говорит, будто папа постоянно звонит и расспрашивает о сыне. Как-то раз она и вовсе сказала, что он может вернуться буквально со дня на день и тогда все снова будет хорошо.

– Все это просто вранье, – заявил мне Деклан. – Она повторяет и повторяет одно и то же, а ведь я отлично знаю, что это неправда. Мама, наверное, думает, что защищает меня, но на самом деле она просто врет.

Мальчик начал мне доверять – доверять настолько, что делился со мной мыслями, которые не решался открыть никому другому. Я уже поздравляла себя с успехом, но сегодня вдруг увидела перед собой прежнего Деклана – молчаливого, угрюмого, замкнутого. Можно было подумать, что за те несколько дней, что мы не виделись, мы вернулись к тому, с чего начинали восемь месяцев назад.

Я, как могла, расслабила сведенные усталостью плечи, отрешилась от головной боли, терзавшей меня уже несколько часов, и постаралась сконцентрироваться на том, что происходило сейчас с мальчиком, который сидел за столом в моем кабинете и не обращал на меня ни малейшего внимания. Деклан был очень занят, он рисовал. Лист бумаги перед ним был смят, местами на нем темнели влажные пятна, оставленные потными ладошками. В руке Деклан держал синий восковой мелок. С силой вдавливая его в бумагу, он водил им по спирали, словно на рисунке раскручивался неистовый циклон. Какая буря бушевала в его душе? Мне нужна была подсказка, и я присмотрелась к его позе, к лицу, но то, что я увидела, меня не обрадовало. Деклан низко склонился над столом, его волосы были растрепаны, дыхание казалось неглубоким и частым, а под глазом пульсировала синеватая жилка.

Пока я смотрела, мелок в его руке переломился пополам. Деклан схватил обломки обеими руками и принялся с ожесточением водить ими по бумаге.

– У тебя неприятности в школе? – пустила я пробный шар. – Или что-то случилось дома? Не хочешь ни о чем рассказать?

Не успела я договорить, как мой затылок словно проткнула раскаленная игла, глазные яблоки запульсировали и даже зубы заныли. Мигренями я страдала с двенадцати лет и отлично знала: единственный способ справиться с убийственной головной болью – это спрятаться куда-нибудь в тихий, темный, прохладный уголок и терпеть. Но сейчас, разумеется, ни о чем подобном не могло быть и речи.

Деклану было девять. За последний год он сменил три школы, пока мы не нашли наконец ту, которая подходила ему больше всего. Это была небольшая авторская школа с уклоном в естествознание, которое Деклану особенно нравилось. Мне и его матери пришлось, однако, приложить немало усилий, чтобы его туда приняли. Я сама несколько раз встречалась с директором и школьным психологом, и в конце концов мне все же удалось уговорить их хотя бы попробовать.

В первое время Деклан чувствовал себя прекрасно. Он не только хорошо учился, но и быстро подружился с одноклассниками. Примерно половина учебного дня проходила вне школьных стен – в местном природном центре с собственными садами, прудом и небольшим участком первозданного леса. С самого начала Деклан увлекся проектом по выращиванию мальков форели из икры; каждую неделю, во время нашей очередной встречи, он с энтузиазмом рассказывал, как развиваются мальки. Сейчас они были уже достаточно большими, их пора было выпускать в природную среду, и вся школа готовилась к этому событию как к большому празднику. Деклан был в восторге: маленькие форели, за появлением которых из икринок он наблюдал, были здоровы и готовы покинуть садок.

– Как поживают твои рыбки? – попробовала я зайти с другой стороны.

Не отрывая взгляда от бумаги, Деклан принялся чертить с еще бо?льшим ожесточением.

– Мне приснился про них плохой сон, – буркнул он наконец.

– Вот как? – Я наклонилась к нему. – А какой?..

Деклан нахмурился. Приподняв голову, он с некоторым недоумением рассматривал выведенные им на бумаге яростные синие спирали.