– Поговорить с вами? Не могу. Я должна…
Он схватил врача за запястье, удивив ее. Он совсем не хотел ее пугать. Но ему было страшно. Очень страшно.
– Пожалуйста, – сказал Сид и снова попытался сесть.
– Мистер Мэлоун, извольте лечь!
– Так вы останетесь?
– Хорошо, я останусь, но только если будете лежать.
Он согласился.
– Расскажите мне что-нибудь. Что угодно. Просто чтобы была тема разговора. Например, как вы стали врачом.
– Вы взвоете от скуки, – устало рассмеялась она.
– Ничуть. Я хочу знать.
Дверь палаты приоткрылась.
– Доктор Джонс, вот говяжий бульон, о котором вы просили. И еще сестра Абель подумала, что вам самой не помешает чашка чая.
– Поблагодарите ее от моего имени. И вам спасибо.
Девушка оставила поднос на столике возле койки Сида и ушла. Ему показалось, что она вот-вот присядет в реверансе. Медсестра с восхищением смотрела на врача, а врач этого даже не замечала.
– Выпейте немного бульона.
– Не могу. Меня сразу вырвет. Поговорите со мной… пожалуйста.
– Мистер Мэлоун, вы всерьез хотите слушать про учебу в медицинской школе? Я, наоборот, стараюсь удержать вас от впадения в кому, а не толкать туда.
– Разговор… ваш голос… он отвлекает меня от боли.
– Так сильно болит? – спросила она, озабоченно морща лоб.
– Жуть полнейшая.
– Хорошо. Но тогда пусть это будет услуга за услугу. Я расскажу вам свою историю, а затем вы расскажете свою.
Сид кивнул. Сейчас он согласился бы на что угодно. Врач села у изголовья койки и начала рассказывать. Она смущалась, часто запиналась, а один раз даже остановилась и призналась:
– Самой не верится, что я рассказываю о подобных вещах. Раньше я никому про это не рассказывала.
– Почему?
Она ненадолго задумалась.
– Никто и не спрашивал.
Прошло еще несколько минут. Она заговорила о том, каково это: в восемнадцать лет, одной, оказаться на Хантер-стрит, на ступенях крыльца Лондонской медицинской школы для женщин. Хмурое выражение лица исчезло, разгладились морщины на лбу. Она рассказала Сиду, как получила свой первый «неуд» по химии и первое «отлично» по диагностике. Рассказала о нескончаемых вечерах в библиотеке, о первом вызове на дом, когда стажировалась в Королевской бесплатной больнице. Рассказала и об отношении студентов-мужчин, которые всячески поносили и смешивали с грязью ее и таких, как она, поскольку считали, что женщинам нечего соваться в медицину. Сид просил поговорить с ним, чтобы отвлечь разум от боли, но, к своему удивлению, его заинтересовал рассказ доктора. И она сама заинтересовала, чего он совсем не хотел.
Доктор Джонс рассказывала Сиду об ощущениях, возникавших, когда осматриваешь пациента, говоришь с человеком, который в тот момент корчится от боли; как нелегко бывало завоевать доверие. Иные пациенты поначалу даже прикасаться к себе не разрешали. А доверие к врачу – самое ценное. И какая это неописуемая радость, когда твой больной начинает выздоравливать, как здорово сражаться за чью-то жизнь. Сид внимательно наблюдал за ее лицом. Исчезла прежняя сдержанность. Лицо доктора Джонс оживилось и засияло.
Сид хотел знать, как она не боится брать в руки скальпель и делать то, что делала с ним, когда его привезли в больницу. Оказалось, в первый раз она дрожала от ужаса, потому что видела человека, а не поврежденное место. Но с годами она научилась сосредоточиваться на повреждениях и теперь видела только опухоли, грыжи и прободения.
– Скажите, а на ком вы учились резать?
– Мы учились на трупах. На трупах людей, собак, свиней. На любых, которые удавалось заполучить.
– Не верится что-то.
– А на ком, по-вашему, мы должны были учиться? На живых людях? И они будут терпеливо лежать, позволяя полосовать себе тело? Знаете, трупы не самое страшное. Все зависит от степени их разложения. Самые свежие трупы доставались студентам-мужчинам. А наша школа получала уже порядком разложившиеся. Когда их вскрываешь, внутри все скользкое. Скальпель не вонзается в ткань, а прыгает. И швы накладывать трудно. Нить вдавливается в ткань и прорывает ее. У живого человека ткани крепче и эластичнее.
– Жуть какая! Пожалуйста, дальше не надо.
– Извините, мистер Мэлоун. Потому я особо и не рассказываю о своей работе. Просто на меня нашло. Не смогла удержаться.
– Держу пари, что вас охотно приглашают на званые обеды.
– Не очень, – засмеялась она.
– А что вы чувствуете, когда ваш пациент откидывает копыта? – спросил Сид, стараясь дать ей хоть какую-то тему для разговора.
Красная водная стена нарастала. Он знал, если волна накатит снова и понесет, ему уже будет не выбраться на поверхность.
– У меня таких случаев не было. Я не потеряла ни одного.
– Значит, я стану первым.
– Не станете.
Какая самоуверенность!
– Откуда вы знаете?
– Оттуда, мистер Мэлоун, что каждая болезнь – это битва. Сражение человека – прекраснейшей, сложнейшей, чудеснейшей машины, которой нет равных, – с одноклеточным паразитом. С бактерией. У бактерии нет разума, души, сознания, цели и смысла. Неужели вы хотите, чтобы вас одолел такой противник? Я бы не хотела. И он вас не одолеет.
Серые глаза доктора Джонс сверкали страстным огнем. Сид заглянул в них и на мгновение увидел ее душу. Ее суть. Смелую, яростную женщину с непростым характером. Упрямую, нетерпеливую и добрую. Настолько добрую, что она сидит, забрызганная чужой кровью и блевотиной, кричит на опасных людей и, не считаясь со временем, спасает таких, как он. Сид понял: перед ним редкая женщина, столь же редкая, как роза среди снега.
Он хотел рассказать ей об увиденном. О том, что когда-то и его окружали добрые, хорошие люди. Давно это было. Но Сид сдержал порыв. Еще подумает, что он бредит. И тогда он попросил:
– Расскажите, почему это случилось.
– Что случилось?
– Почему вы стали врачом.