Для Гуссерля феноменология была наукой «видения» [8]. Кажется, что все предельно понятно, но подлинное видение, как описал его в 1903 году американский философ Чарльз Пирс (оказавший влияние на Гуссерля), не так просто: «Когда земля покрыта снегом, ярко освещенным солнцем (за исключением тех мест, где падает тень), если спросить любого обычного человека, каков его цвет, он скажет: белый, чисто белый, белее на солнечном свету, сероватый в тени. Но человек описывает не то, что находится перед его глазами; это его теория того, что следует видеть. Художник скажет, что тени не серые, а тускло-голубые, а снег на солнце – насыщенно-желтого цвета. Наблюдательная способность художника – то, что абсолютно необходимо при изучении феноменологии» [9].

Феноменология – это философский подход, целью которого является увидеть сущность в самом объекте. Например, когда мы смотрим на игральную кость на столе, мы видим куб, хотя нам видны лишь несколько сторон. Это означает, что мы видим больше, чем плоскость. Мы видим больше, чем то, что бросается в глаза, потому что мы знаем сущность – или суть – вещей и можем распознать целое, даже если видим только часть. Для феноменологии сущность предполагается, но не сводится к видимости. Мы также можем знать математические и логические условия, выходящие за рамки видимости, даже если начало они берут в ней.

Своеобразие феноменологии проистекает из пристального внимания к внешнему как к пути к сущностному. В то же время давно устоявшаяся философская традиция призывала игнорировать видимость в пользу интеллектуальной сущности. Например, обычная работа по отправлению правосудия рассматривалась как нечто гораздо менее значимое, чем размышления о форме правосудия. Между тем скептическая философская реакция на господство сущностей, в свою очередь, утверждала, что существует только видимость.

Феноменологический метод, в отличие от них обоих, подчеркивает пристальное внимание к сущностной данности вещи с точки зрения непредвзятого наблюдателя, не сглаживая различий и трудностей. Это возврат к сократической традиции философии, интересующейся сущностными вопросами, но скептически относящейся к общепринятым определениям. Как позже учил Белл в Гарварде, сократическая философская традиция в значительной степени игнорировалась и даже очернялась философским интеллектуализмом эпохи Нового времени, стремившимся к рациональному господству над вселенной, пока феноменология не возродила философию как бесконечный поиск.

Еще одной ключевой особенностью феноменологии является ее внимание к межличностным отношениям. В отличие от картезианства[14], которое утверждает, что эго существует изначально, феноменология считает, что эго возникает в диалоге с Alter, или Другим, с получением опыта[15]. По мнению Джосайи Ройса, профессора Белла в Гарварде, эго возникает в результате сравнения нашего опыта с опытом других. Жан-Поль Сартр, например, позднее популяризировал эту доктрину [10]. Вместо простого картезианского cogito, ergo sum (я мыслю, следовательно, существую), феноменология описывала постоянные отношения между cogito (я думаю), cogitamus (мы думаем) и миром. Чтобы понять природу, нам нужно сравнить мнения поэтов, естествоиспытателей и всех наблюдателей, которые предпочитают истину лжи и знание невежеству.

По мнению профессора Макса Шелера, еще одного важного человека, повлиявшего на Белла, феноменология переориентирует философию на целостность богатства личного опыта, уводя от упрощенных редукций [11]. Философия и наука эпохи Нового времени, с XVII по начало XX века, имели плохую привычку сводить сложность опыта к простым схемам, которые создавали удобную иллюзию полного описания. Эти системы свели захватывающее разнообразие жизни к чему-то простому и неинтересному, как когда новое творение отвергается с утверждением, что на самом деле оно является ничем иным, как обычным примером того, как все человеческое поведение мотивировано влечением к удовольствию и отвращением к боли, или очередным примером, как Зигмунд Фрейд свел детство к фрустрированному сексуальному влечению к родителям[16].

Это объясняет почти религиозный пыл, который вдохновлял студентов со всего мира ехать в Германию, чтобы учиться у Гуссерля. Феноменология предлагала бесконечно богатый опыт.

Белл не был обеспокоен Агадирским кризисом, но новость об убийстве Фердинанда его потрясла. Ему становилось все хуже, пока наконец он не решил отправиться домой в Гёттинген. Поездка занимала несколько часов, но он знал, что уже не сможет составить компанию своему беззаботному другу-немцу.

Белл чувствовал, что ему следует как можно скорее покинуть Германию, потому что немцы, скорее всего, объединятся со своими австрийскими союзниками. Но тогда еще не было ясно, что Британия тоже будет вовлечена. На самом деле там царили сильные антивоенные настроения. Тем не менее ситуация была настолько нестабильной, что Белл удвоил усилия, чтобы защитить докторскую степень. Он решил спокойно уходить, а не бежать из Германии.

Через две недели после убийства Белл встретился с Гуссерлем и узнал, что ему необходимо внести дополнительные изменения в свою диссертацию. Перед встречей он решил, что, если Гуссерль попросит внести много изменений или не попросит ничего, он немедленно вернется в Канаду, чтобы навестить отца, у которого было слабое здоровье. Но Гуссерль потребовал относительно незначительных изменений. А значит, подумал Белл, он сможет быстро их внести, а затем купить билет в один конец до Северной Америки, а не ездить туда и обратно.

На следующий день он проработал 14 часов. Подобно юному герою сказки братьев Гримм «Гусятница», он ворчал по поводу нелепой ноши, которую старик попросил его нести. Тем не менее он был обязан выполнить свою задачу.

В последующие дни дипломатическая ситуация стала еще более нестабильной. Россия неохотно намекнула, что будет защищать Сербию от нападения Австрии. Но русские также надеялись избежать провокаций, поскольку знали, что их вооруженные силы не могут сравниться с немецкими[17].

Тем временем немцы негласно предложили австрийцам безоговорочную поддержку. Однако публично они оставались сдержанными в этом вопросе, чтобы не выдать план Шлиффена, предусматривающий внезапное нападение на Францию через нейтральную Бельгию. Франция, скорее всего, будет сражаться на стороне России. Позиция Великобритании была неясна. Многие немцы были уверены, что Великобритания останется в стороне. Они забыли, что Британия уже показала, на чьей она стороне, во время Агадирского кризиса.

В середине июля в дневнике Белла был записан «странный сон», в котором он стоял на углу двух главных улиц Гёттингена, Шиллерштрассе и Фридлендер-Вег. Он отметил, что странность сна была связана не столько с местом, сколько с его яркостью. Словно благодаря удивительной реалистичности даже физических ощущений его подсознание обратило внимание на в остальном обычную сцену. В дневнике Белла не упоминается, что на этом углу стоит каменный памятник, установленный в 1910 году в честь немецких «защитников» Намибии. Скоординированная резня намибийцев стала первым геноцидом XX века[18] [12]. Немецкие военные выгнали в пустыню от 10 000 до 25 000 человек, в основном мирных жителей, на верную смерть от жажды. Оккупанты хотели контролировать юго-запад Африки и были в ярости оттого, что люди, уже жившие там, пытались защитить свою землю. Немецкие снайперы стояли в оазисах и стреляли в тех, кто отчаянно хотел пить. Послал ли разум Белла подсознательное сообщение, указав на прошлое событие, чтобы предупредить о нынешней ситуации? Сплоченная группа немецких серийных убийц впервые начала преследовать своих жертв в Африке. Кто будет следующим?

Сон Белла дал ему подсказку. Убийцы уничтожали любого, кто стоял у них на пути. В первые месяцы предстоящей войны тысячи бельгийских граждан были убиты, чтобы они не стали повстанцами в будущем. Германия также была первой страной, которая применила против своих врагов отравляющий газ[19] и использовала подводные лодки для потопления пассажирских и госпитальных судов. А в 1915 году военные начальники начали готовить нападение на евреев[20].

Но Белл упустил смысл послания во сне. До начала войны сознанию было легко взять верх над подсознанием. Его немецкие друзья не были безжалостными убийцами; они были космополитическими либералами, и большинство из них позже стали антинацистами. Многие граждане Гёттингена придерживались демократических взглядов. Нижняя Саксония, до господства Пруссии, получала политические сигналы из Британии. И многие публичные политики Германии искренне хотели предотвратить войну. Но настоящей силой были прусские вооруженные силы, и среди них были расисты, убивавшие невинных людей в юго-западной Африке в рамках кампании по расширению немецкой империи. В своем стремлении к власти они не остановятся ни перед чем. В Германии существовали две противоположные личности, как доктор Джекилл и мистер Хайд. С одной стороны, были порядочные либералы, консерваторы, социалисты и умеренные – все они поддерживали демократию. С другой – были убийцы-génocidaires[21].

В четверг 23 июля 1914 года Австрия предъявила Сербии ультиматум. Условия варьировались от разумных (например, запретить контрабанду оружия через границу) до невыполнимых (предоставить австрийским сотрудникам правоохранительных органов полную свободу действий в Сербии). Сербия отказалась.

Белл волновался, но не паниковал. Кажется, никто в мире не осознавал масштабов тайной системы союзов, которая вынудит страны, значительно отстраненные от борьбы, вступить в войну, как только в нее вмешается их союзник.

Когда австрийские корабли начали бомбить Белград, столицу Сербии, Белл встретился с учтивым профессором математики Константином Каратеодори, сыном этнического грека, дипломата, служившего Османской империи в мирные годы перед Первой мировой войной. Положение османских меньшинств вскоре резко изменилось, когда империя совершила геноцид против собственных греков и армян. Но в середине лета 1914 года ничто не казалось столь маловероятным, как мировая война. Каратеодори убедил Белла, что в Европе возобладают более сдержанные настроения. Все дипломатические признаки указывали на мирное урегулирование, как только Австрия дала Белграду по носу за помощь, оказанную «Черной Руке».

Но за кулисами немецкое военное командование мало заботилось о дипломатии. В конце июля Англия была шокирована откровенным признанием Германии, что она планирует войну против Франции, России и, возможно, Бельгии. Трудно представить, о чем думали немцы, сообщая такое. Позже Белл заподозрил, что Германия стремилась вовлечь Великобританию в расовую войну против славян. В Англии предложение было обречено на провал, но немецкие милитаристы были дипломатически невежественны.

Как только Германия раскрыла свои планы, Лондон заявил о поддержке Франции – быстро и четко, а не тонким дипломатическим языком, который Германия неоднократно не понимала. Грубость почти сработала. Более крупную войну, вероятно, можно было бы предотвратить, вопреки горячим надеждам немецких милитаристов, если бы Россия не объявила всеобщую мобилизацию в ответ на объявление Австрией войны Сербии. Германия ответила собственной мобилизацией, а Турция согласилась на антироссийский союз. Затем, 31 июля, Германия пригрозила напасть на Францию, если Россия откажется остановить всеобщую мобилизацию. Франция, очевидно, не имела никакого контроля над российской политикой, но ситуация дошла до опасного абсурда.

По мере того как все больше стран демонстрировали поддержку той или иной стороны, уже казалось очевидным, что борьба развернется не просто между Австрией и Сербией. Белл начал носить с собой паспорт и наличные на случай, если ему понадобится быстро сбежать. Было слишком поздно. На следующий день, 1 августа, немецкие войска вторглись в нейтральный Люксембург и объявили войну России. Германия мобилизовала все поезда для военных целей, и вот так Белл оказался в ловушке в красивом древнем Гёттингене, окруженном лесистыми холмами. Укромный край идеально подходил братьям Гримм, собиравшим народные истории в прошлом столетии. Но теперь Белл оказался заключен в нем, как в мороке. 700 километров до Англии с тем же успехом могли быть миллионом.

Вторжение в крошечный нейтральный Люксембург? Англия и ее союзники несколько долгих часов были слишком потрясены, чтобы действовать. Абсурдная защита Германии заключалась в том, что если не нападет она, это сделает Франция. На протяжении веков Европа соглашалась с идеей, что войны внутри христианского мира морально оправданы, если ведутся в целях самообороны. Но на заре XX века материализм, национализм и расизм постепенно заменили христианство в качестве государственных сил. И теперь в маленький, тихий и мирный Люксембург, место, где меньше всего можно было ожидать вторжения самой мощной армии в мире, слетелись птицы войны. Началась Первая мировая война, но это казалось шуткой. Люксембуржцы не смогли даже организовать защиту от превосходящих сил противника.

Между тем погода в выходные в Гёттингене была прекрасной, а полиция задерживала россиян, которые внезапно стали «гражданами враждебного государства». Но поскольку Британия еще не вступила в войну, Белл оставался на свободе. Он развлекал гостей, например физика Макса Борна, который позже получил Нобелевскую премию за исследования в области квантовой механики, и наблюдал, как 82-й Гёттингенский полк направлялся к французской границе. Его друзья весь день делились важными слухами. Готовиться к экзаменам было трудно. Вечером его посетил друг, Вильгельм Рунге[22], вернувшийся в город, чтобы присоединиться к военной кампании.

Наконец котел закипел. В понедельник, 3 августа Германия и Франция объявили друг другу войну. На следующий день Германия вторглась в нейтральную Бельгию. Великобритания предъявила Германии ультиматум о выводе войск до полуночи по берлинскому времени. Когда срок истек, Уинстон Черчилль, тогдашний первый лорд Адмиралтейства, описал эту сцену: «Вдоль Мэлла со стороны Дворца доносился шум огромной толпы, поющей “Боже, храни короля”. На этой волне раздался бой курантов Биг-Бена; и с первым ударом комната ожила. Военная телеграмма, означавшая: “Начать военные действия против Германии”, была разослана кораблям и предприятиям под британским флагом по всему миру» [13].

Час спустя в Гёттингене было тихо, живописно и мирно, если не считать полицейской машины, петлявшей по пустынным улицам к фахверковому дому фрау Петер, сдавшей комнату красивому иностранцу, прекрасно говорившему по-немецки. Полиция подозревала, что ее арендатор мог быть секретным агентом. В любом случае теперь он официально был врагом.

Внезапные громкие шаги и стук в дверь вырвали философа из сна. Полицейские грубо вытащили его из постели и бросили на заднее сиденье ожидающей машины. Мрачные офицеры везли его по пустынным улицам под полной луной – в тюрьму.

Росчерком британского пера Уинтроп Белл стал «гражданином враждебного государства». Когда миллионы молодых людей были призваны на военную службу по всей Европе, его вместе с другими университетскими заключенными отправили в среднюю школу для девочек, спешно превращенную во временную тюрьму.

Позже той же ночью Белл увидел, как привезли покрытого грязью человека, которого он отметил в своем дневнике как Левина, еврея из Манчестера. Он оказался в другой камере, поэтому у Белла не было возможности спросить, но наиболее вероятным объяснением его растрепанного вида было то, что полицейские толкали его по дороге к машине. Не все немцы были расистами, но для значительной части такой человек, как Левин, олицетворял ненавистного еврея и англичанина в одном лице [14].

В соседней камере отсиживались восемь датчан. Полиция арестовала их на вокзале. Появились игральные карты, и сокамерники Белла научили его играть в вист[23]. Это был не последний навык, который он приобрел в тюрьме.

На следующий день Гуссерль приехал с визитом. Величественная осанка и ухоженная белая борода – он всегда осознавал, каким его видят люди, но при этом был совершенно скромным и смиренным человеком. Он сильно волновался о своем заключенном в тюрьму студенте, несмотря на то что теперь тот был национальным «врагом».

В тот вечер Белл получил спальный мешок и некоторые из своих самых необходимых книг. Хотя условия работы были далеки от идеальных, он снова начал готовиться к докторскому экзамену. После полуночи ему наконец дали солому для постели.

Пока немецкие силы вели артиллерийский огонь по укрепленному городу Льеж на востоке Бельгии, трое профессоров засыпали Белла академическими вопросами в месте его заключения. Докторские экзаменаторы – философ Гуссерль, психолог Георг Мюллер и экономист Густав Кон – находились в его импровизированной камере для допроса. Беллу предстояла одна из самых необычных защит докторской диссертации в истории.

Он думал, что не справился. В последние дни у него почти не было времени подготовиться. Но его базовые знания были превосходными, и он успешно сдал экзамен.

На следующий день Бернхард Рунге, блестящий, спортивный, ясноглазый 17-летний сын ректора университета и брат Вильгельма, попытался навестить его в тюрьме. Рунге был в форме и готов к отправке на фронт. Но охранники его не пустили, поэтому Уинтроп и Бернхард перекрикивались через окно.

Любовь Белла к Бернхарду была платонической или сократической. Они любили друг друга как философы в классическом смысле слова – как любители мудрости во всех ее сферах. Ни один из друзей не хотел выбирать между математикой и экономикой, психологией и искусством, природой и архитектурой, поэзией и музыкой, мышлением и атлетизмом. Они любили все прекрасное. Они проводили долгие часы в походах, занимаясь спортом и разговаривая. Как выразился Аристотель: «Дружба добрых даже возрастает от общения, ведь принято считать, что такие друзья становятся лучше благодаря воздействию друг на друга и исправлению друг друга… “От добрых добро”»[24] [15].

Когда Белл начал представлять своего отважного друга на фронте, он забеспокоился, что Бернхард уже все равно что мертв. Он станет острием копья в атаке на вражеские линии. Эта мысль повергла Белла в уныние. Ему хотелось, как он позже писал, оказаться в бою, атакуя полк Бернхарда с другой стороны. Тогда он мог бы «не содрогнувшись» принять пулю и упасть рядом со своим любимым другом.

Похоже, что отец Бернхарда, Карл Рунге, ректор университета, воспользовался своим академическим авторитетом, чтобы санкционировать освобождение Белла из-под стражи. В те времена ректоры немецких университетов были чем-то вроде мэров для студентов. Университеты даже имели собственные тюрьмы (до тех пор, пока Гитлер не отменил эту привилегию).

Белл получил условно-досрочное освобождение, но ему нужно было дважды в день отмечаться в полиции. Гёттинген был городом с таким низким уровнем преступности, что однажды, когда Белл пришел отметиться, в участке никого не было.

Германия знала, что у ее врагов больше рабочей силы и лучше развита промышленность. Единственный способ победить – сделать это быстро. Разгневанные тем, что бельгийское сопротивление замедлило их продвижение, немецкие войска начали убивать мирных жителей и использовать их в качестве живого щита. Тем временем дирижабли бомбили людей сверху. Идея была ясна: если защитники сдадутся без боя, им сохранят жизнь, как это произошло в Люксембурге. А если дадут отпор, их безжалостно убьют, как в Намибии[25].

21 августа полиция снова арестовала Белла. На этот раз дело было плохо. У него из карманов вынули все, даже носовой платок. У полиции появилась причина, выходящая за рамки простых подозрений, считать его вражеским агентом. А кто знает, что может сделать обученный британский диверсант с носовым платком?

Охранники привели его в камеру № 1, куда полицейские в свое время бросали пьяниц. Ее перепрофилировали так, чтобы подозреваемому вражескому агенту было крайне неудобно [16]. Той ночью Белл спал на деревянной доске без матраса и одеяла. Утром его допросили. Вскоре он узнал, что опасности его подверг один из случайных ироничных комментариев.

Соседка, баронесса Услар-Гляйхен, представительница дворянства, веками правившего Гёттингеном, заявила в полицию. Она слышала, как немецкий друг Белла Отто Йорден, писавший о Чосере[26], кричал в окно Белла: «Что вы думаете о японском ультиматуме?» В германском обществе царила паранойя в отношении шпионов и диверсантов, и Йорден задал крайне неудачный вопрос. Возможно, он был одержим озорным духом Чосера и даже не осознавал опасность.

Ультиматум Японии заключался в том, что Германия должна покинуть военно-морскую базу в Циндао (Китай) и вывести все свои корабли из японских и китайских вод, иначе Япония объявит войну[27]. Германия отказалась даже ответить. Со стороны Белла тоже было бы разумно не отвечать Йордену, но баронесса сообщила полиции, что он сказал: «Еще один враг Германии, и, насколько я понимаю, это хорошие новости».

Белл сказал полиции, что не может точно вспомнить, что именно он сказал, но это было всего лишь легкомысленное замечание, связанное с «дерзостью» японцев. Он настаивал, что, конечно же, не говорил «враг». Это имело решающее значение в вопросе, был он шпионом, которого следует казнить, или невиновным студентом.

Полиция Гёттингена была озадачена. Да кто такой этот Белл? Студент-философ с инженерным образованием, который владел сложной фототехникой, делал от руки рисунки немецких архитектурных объектов и появился в городе во время Агадирского кризиса. И в свои 30 лет он был уже староват для аспирантуры.

Кости болели после ночей, проведенных на доске. Тюремщики дали Беллу немного хлеба и жидкого супа, а затем терпеливо ждали признания. Свои дневниковые записи он писал на подкладке пиджака. Через три дня после приезда ему наконец предложили матрас. Однако его радости поубавилось, когда он увидел, что в нем полно блох.

Тюремщики мучили его голодом. Влиятельные друзья вмешались, чтобы выйти из тупиковой ситуации, прежде чем она убьет его. Ректор Рунге, вероятно, был самым важным союзником Белла. На четвертый день Беллу разрешили купить себе еду, и он смог выйти в коридор, чтобы подышать свежим воздухом у окна. На следующий день он получил обратно свои вещи, включая носовой платок. Наконец, в среду, 26 августа тюремщики перевели Белла в камеру № 2, более цивилизованное место. Худшее осталось позади, и в тот же день власти перевели его в старое профессионально-техническое училище, недавно переоборудованное в тюрьму. Вряд ли это можно было назвать роскошью, но это было большое улучшение.

Вскоре после этого университет вызвал его в свою великолепную аулу по обвинению в том, что он враг Германии. Ему предъявили более серьезное обвинение – что он объявил себя врагом Германии, – а не заявление, с которым он был согласен (что отпустил несвоевременную шутку). Несправедливо, но зато теперь это было всего лишь академическое обвинение, которое не могло привести его на виселицу.

Ректор Рунге выступал в качестве адвоката. Близкая подруга Белла Эдит Штайн (позже объявленная католической святой) писала: «[Он] выступил в защиту Белла не только потому, что чувствовал, что этого требует справедливость, но и по личным причинам. Белл был близким другом обоих его сыновей, Вильгельма и Бернхарда» [17].

Белл стал для факультета casus belli – причиной войны. Он писал: «Я был просто незначительной “соломинкой”, за которую схватились шовинисты и либерально настроенные люди. Первые, я думаю, сварили бы меня в масле; последние не видели реальной причины держать меня под стражей».

По окончании судебного разбирательства университет проголосовал за аннулирование результатов его докторских экзаменов. Он много работал несколько лет, а теперь казалось, что все было напрасно. Белл был раздавлен, как он записал в своем дневнике. «По вполне понятным причинам», – продолжил он. Будучи философом, Белл требовал ясности и от эмоций.

Его влиятельный друг ректор Рунге, вероятно, спас ему жизнь, сменив уголовное обвинение в шпионаже или саботаже на академическое. Лучше было потерять докторскую степень, чем жизнь. Худшее, что мог сделать университет, – исключить его, а не пытать или казнить. Администрация даже любезно возместила плату за обучение.

По крайней мере он вышел из городской тюрьмы. Он наслаждался свободой бродить по двору своей новой тюрьмы, профессионального училища, где он играл в мяч с Бернхардом и Вильгельмом Рунге. Но 6 сентября их игра закончилась потерей мяча. В тот же день игра закончилась и для немецких военных. Французы и британцы начали свою первую значительную контратаку на Марне. Быстрое наступление Германии остановилось.

Это было похоже на поединок сумо, где меньший по размеру, но более быстрый немецкий борец начал с того, что быстро оттолкнул более крупного и медлительного британско-французского борца на несколько шагов назад. Казалось, матч скоро закончится. Но затем более крупный борец восстановил равновесие и начал медленно отталкивать противника. Простой учет живой силы и промышленного потенциала позволял предположить, что немцы уже не смогут выиграть войну. И тогда «дерзкие» японцы окружили их у Циндао и осадили.

<<1 2 3 >>

На страницу:

Перейти

2 из 3