Гладиаторы
С этими словами, не обращая внимания на тех, в присутствии кого он стоял, Иоанн вытащил саблю и стал во главе своих сторонников, тотчас же потребовавших громкими криками, чтобы он вел их на укрепления. С быстротой пожара энтузиазм сообщился и самому совету. Воодушевление не миновало и друзей Элеазара, и вся масса вышла из храма, выстроилась на улицах и шумно потекла к стенам.
Все, что Иоанн говорил совету, было вполне справедливо. Римляне, уже разрушившие наружную стену и значительную часть пригородов, теперь вторично завладели второй стеной и высокой, стоявшей сбоку башней Антонии, которую Иоанн, говоря по справедливости, храбро защищал, отбив ее у осаждающих. С этого-то выгодного пункта и велась теперь отборной римской армией атака, имевшая целью разрушить последние опоры города и окончательно взять его. Когда Элеазар и его соперник приблизились со своими соединенными войсками, они принесли полезное подкрепление защитникам, сильно стесненным врагом, несмотря на упорное сопротивление.
При подобных обстоятельствах всякий здоровый телом иудей делался солдатом. Составленные таким путем войска бывают неизмеримо страшнее в атаке, чем в защите. Им обыкновенно свойственна неодержимая отвага и слепая сила, иногда берущая перевес над расчетами военного знания или опытности, но они так же подвержены панике в случае несчастия и не обладают той сплоченностью и стойкостью, какой отличаются только те, для кого война представляет обычное ремесло. Вооруженные копьем и саблей, с дикими криками лезущие на приступ, евреи были почти неотразимы, но раз они были отброшены, их окончательное поражение становилось неизбежным. Наоборот, никакая непредвиденная удача не могла заставить римлян выступить из своих рядов, и они одинаково хорошо сохраняли методический порядок и при натиске, и при отступлении. Немыслимо было подстроить им козни, как бы искусно их ни маскировали, и даже тогда, когда их было меньше, они могли отступить без урона.
Устройство легиона способствовало развитию самоуверенности в этом прекрасно дисциплинированном войске. Каждый римский легион представлял сам по себе как бы маленькую армию, имеющую в известных размерах свою пехоту, кавалерию, военные снаряды, материальную часть и обоз для багажа.
Неожиданно отрезанный от главного корпуса, легион не лишался этих предметов первой необходимости, без которых армия тает, как снег на солнце, и был способен действовать особняком в какой угодно стране и в каких угодно обстоятельствах. Помимо того, каждый человек был глубоко уверен в себе и своих товарищах, и так как захват в плен считался для солдат таким большим позором, что многие из них сами убили бы себя, лишь бы не подвергнуться такому бесчестию, то неудивительно, что часто императорские армии с успехом отстаивали позицию там, где погибло бы всякое другое войско.
Внутренняя организация каждой когорты (название, может быть, соответствующее нашему полку, как легион соответствует дивизии) имела целью также развитие сметливости, изворотливости и энергии в рядах солдат. Каждый из них сражался, ел, спал, ходил и работал на глазах у своего декуриона, или десятника, который считался прямо ответственным за подведомственных ему людей перед своим центурионом.
Известное число этих центурий, или отрядов, изменяющееся смотря по обстоятельствам, составляло манипулу, а две манипулы образовывали когорту. Каждый легион состоял из десяти когорт, под начальством шести трибунов, исполнявших поочередно свою тяжелую обязанность. Эти трибуны находились в ведении генерала, который под различными именами – претора, консула и т. п. – начальствовал всем легионом.
Простые солдаты были вооружены щитом, латами, шлемом, копьем и саблей или кинжалом, но кроме этого оружия каждый нес еще какие-нибудь орудия приступа, а в некоторых случаях по два или по многу кольев для поспешной постройки укрепления. Все они, действительно, были столь же сильными работниками и искусными мастерами, как и непобедимыми бойцами.
Таким образом, хотя иудеи и были бесстрашным и воинственным народом, однако у них было очень мало шансов на сопротивление завоевателям мира. Только свойственное им ожесточение давало им возможность так долго мешать намерениям Тита и его легионов. Их отчаянные вылазки иногда достигали успеха, и благородный римлянин, казалось, с уважением относился к силе и невзгодам своего врага. Но для такого искусного вождя должно было быть ясно, что сдача Иерусалима и предполагаемое обладание всей Иудеей могли быть только вопросом времени.
В самом начале осады римляне сделали род глубокой и очень широкой траншеи, способной скрыть пехоту, с целью приблизить к стене свои машины, но характер почвы не позволил им докончить это дело. Теперь эта траншея представляла достаточно защищенную крытую дорогу. Осажденные могли выходить через нее недалеко от башни Антонии, вторичное взятие которой было бы делом огромной важности, тем более что с ее вышки сам Тит заправлял действиями армии. Во внутренней стороне этой башни была брешь, которую римляне, измученные градом стрел и дротиков, бросаемых врагом со стен, напрасно старались заложить. Не раз, когда они пытались окончить это дело ночью, их материалы были поджигаемы, и они отступали к своим укреплениям с серьезным уроном, отбитые силой осажденных. Действительно, башня Антонии была ключом ко второй стене. Если бы иудеи отбили ее снова – как это один раз и случилось, – то в их распоряжении были бы два сильных пункта защиты между верхним городом и врагом.
Когда Элеазар и Иоанн, во главе своих партий, теперь соединившихся вместе, пришли на внутреннюю стену, им пришлось увидеть жестокую и отчаянную битву, происходившую на открывавшемся под ними пространстве.
Эска – теперь уже не простой раб, но друг и клиент самого влиятельного в Иерусалиме человека, который, как говорили, сделал его прозелитом своей веры и готовился отдать ему свою дочь в замужество, – уже настолько выдвинулся в многочисленных подвигах при защите города, что считался одним из самых отважных начальников иудейского войска. Домогаясь славы, которая, как он иногда смел надеяться, могла дать ему все то, чего он желал на земле, – руку Мариамны, и разделяя с осажденными великое уважение к храму и ненависть к чужеземному игу, бретонец не упускал случая прибавить хоть один листок к уже полученным лаврам и смело бросался вперед во всяком предприятии, требовавшем более чем обыкновенную силу и отвагу Его высокий рост и развевающиеся белокурые волосы, так резко заметные среди окружавших его воинов с лицами оливкового цвета, очень скоро сделались известны римлянам, прозвавшим его «светловолосым заложником», так как они предполагали, что он еще недавно находился в Иерусалиме. И не один смелый воин легиона ближе теснился к своему товарищу и с особенной осторожностью подымал свой щит в уровень с глазами, видя, как над головами сражающихся развеваются его прекрасные кудри и сверкает его длинная сабля, нанося смертельные удары направо и налево.
В этот момент он вел отряд отборных воинов по упомянутому крытому пути, на осаду башни Антонии. С этой целью ночью траншея была еще более увеличена иудеями, в продолжение нескольких дней замышлявших эту отважную вылазку, и избранный отряд мог основательно рассчитывать на то, что неприятель не видит и не подозревает его движений.
Когда войско развернулось на открытом пространстве только в нескольких шагах от основания башни, иудеи увидели стоящего на вышке Тита, золотые латы которого сверкали на солнце, и с диким криком триумфа бросились в неодержимую и беспорядочную атаку.
Они были уже в двадцати шагах от бреши, когда из-за угла башни, как сокол, устремляющийся на свою жертву, показался Плацид во главе тысячи всадников, ринувшихся с поднятыми щитами и копьями в беспорядочную массу евреев, ряды которых были расстроены в пылу атаки.
Трибун только недавно соединился с римской армией. Он был послан усмирить одну отдаленную от Иудеи провинцию – дело, на которое он был особенно годен по своему характеру. Обогатившись за несколько месяцев вымогательства и грабежа, он позаботился возвратиться к своему начальнику вовремя, чтобы разделить с ним последние триумфы осады.
Юлий Плацид был превосходным солдатом. Благодаря своей бдительности он предусмотрел задуманную атаку и при своем умении готов был вполне выдержать ее. Тит с вышки башни не мог не подивиться отваге и быстроте, с какими трибун выскочил из засады и направил свою кавалерию на изумленного врага.
Но он имел дело с человеком, хотя и уступавшим ему в искусстве и опытности, однако равным ему по хладнокровной дерзости, которая выдерживает случайность и счастливо отделывается от нее. Эска разделил свои силы на два отряда, так что второй мог наступать стройными рядами для поддержки первого, каков бы ни был исход атаки. Этот отряд, хотя и находившийся вне траншеи, сохранял свой боевой порядок и теперь представлял собой сборный пункт для товарищей. Уже немало евреев лежали на земле, прикованные к ней ударами копий вражеских всадников, но и оставалось еще достаточно для того, чтобы образовать колючую фалангу, состоящую из двух стальных линий в форме острого угла и неприступную для нападающих. Плацид заметил этот маневр и в ярости закусил губы, но, хотя его лоб на минуту омрачился, скоро недобрая усмешка осветила его лицо. Он увидел Эску, отделившегося от своего войска и собирающего беглецов, и мгновенно узнал того человека, которого всего более ненавидел на земле.
Пустив лошадь в галоп и даже в этот момент удовлетворенной ярости бросая взгляд на башню с целью увидеть, смотрит ли еще Тит, он поднял копье и отчаянно и неудержимо ринулся на бретонца. Эска легко отскочил в сторону и, приняв удар на щит, ответил ударом в голову трибуна. Последний, чтобы избежать сабли, стянул конскую узду с такой силой, что лошадь сейчас же остановилась и взвилась на дыбы. Пользуясь моментом, бретонец схватил мощной рукой удила и благодаря своей тяжести и силе заставил повалиться наземь и человека и лошадь. Трибун упал и минуту находился во власти своего противника. Подняв вверх свое посиневшее лицо, с глазами, горевшими глубокой ненавистью, он проговорил сквозь зубы только два слова: «О, мой враг!» – и приготовился принять смертельный удар. Но рука Эски, поднятая для удара, мирно опустилась, а сам он ринулся в толпу всадников, рассек ее, как хороший пловец рассекает волны, и соединился со своими людьми. Плацид поднялся с угрозой своему исчезнувшему противнику, но ему никогда не пришлось узнать, что своим спасением он обязан был первым плодам той религии, которая уже пустила корни в душу его прежнего раба.
Когда у него в порыве отчаяния вырвались слова: «О, мой враг!» – бретонец подумал о том, что этот человек в самом деле был самым жестоким и неумолимым из его врагов. И он решил простить этого человека не по простому минутному побуждению, но в силу глубоко укоренившегося принципа; он решил пощадить его во имя Того, чье учение он начал узнавать и кому решил служить. Среди всех триумфов и подвигов этого дня не было ни одного благороднее подвига Эски, когда он опустил свою саблю и удалился хотя и против желания, но с твердой решимостью от своего сраженного врага.
Ожесточенный бой все еще продолжался. Элеазар с зилотами и Иоанн Гишала с «грабителями» выступили из стен, чтобы прийти на помощь соотечественникам. На этот раз римская армия была подавлена большинством и окружена, хотя Плацид, снова оказавшийся на коне, сделал все, что было возможно сделать человеку, чтобы оказать сопротивление нападающим. Наконец, Тит приказал десятому легиону, носившему его имя и составлявшему цвет его армии, выступить на помощь всадникам. Под предводительством Лициния, хладнокровная отвага и стойкость которого внушала солдатам полное доверие, легионеры тотчас же изменили положение дел и оттеснили иудеев к их укреплениям. Но прежде чем осажденные достигли прикрытия, глава легиона узнал в светловолосом заложнике своего любимого раба и с грустью сказал себе, что война не позволит ему снова увидеть его иначе, как мертвым или пленным.
Глава III
Мудрость змеи
С той ночи, когда Рим сменил своего царственного владыку, Эска жил вместе с Элеазаром, как если бы он был членом его семьи и разделял его веру. Хотя Мариамна, по обычаю своего народа, главным образом оставалась в женских покоях, однако невозможно было, чтобы два любящих существа, еврейка и бретонец, жили под одной кровлей, не видя друг друга время от времени. Свидания их происходили обыкновенно тогда, когда Эска отдыхал после своих воинских обязанностей, и, хотя они успевали обменяться только несколькими вопросами, несколькими словами и уверениями в непоколебимой любви или высказать благодарность за свое спасение, тем не менее эти минуты были драгоценны для обоих, и они поджидали их, как единственные случаи, когда им можно было находиться в обществе друг друга, не встречая ни в ком помехи.
Выдержав атаку трибуна при башне Антонии, Эска торжественно возвратился в дом Элеазара. До самых дверей его сопровождали важнейшие лица города и толпа избранных солдат, видевших и разделявших его подвиги. С вышки галереи, окружавшей ее жилище, Мариамна видела, как он вошел во двор во главе друзей ее отца, слышала, как Элеазар, по военному обычаю, в нескольких словах высказал ему благодарность перед всеми, и заметила, что еврей вел с собой героя дня с таким видом, как будто хотел сделать ему какое-то особенно важное сообщение.
Сердце юной девушки трепетало, и смутные надежды, которые она с трудом могла определить, возникли в ее уме. Она любила его очень горячо. Они спали под одной крышей, ели за одним столом. Несмотря на все опасности войны, к каким она теперь привыкла, они виделись каждый день, но этого ей было уже мало: теперь ей недоставало еще чего-то. И, видя, как он говорил с ее отцом, она жалела не о том, что их краткое свидание нарушено, не о том, что ей удалось, как хотелось бы, поздравить его – не жалела потому, что неопределенные надежды, возникавшие в ней, казалось, сулили ей больше счастья, чем она могла бы вынести.
Элеазар снял свой шлем и сделал знак Эске, чтобы он сделал то же самое. Затем он наполнил кубок вином и, с удовольствием отпив из него половину, протянул остальное собеседнику. Несколько минут он прогуливался по комнате, погруженный в размышления, все еще в латах и с саблей. Затем, быстро обернувшись к Эске и положив ему руку на плечо, сказал ему:
– Ты ел мой хлеб, Эска, и пил из одного со мною кубка. Ты теперь для меня как бы сын. Хочешь ли ты повиноваться мне?
– Так же, как сын, – отвечал бретонец, для которого подобный вопрос, казалось, сразу открывал путь к выполнению его самых дорогих желаний.
Элеазар не заметил восторженности в его словах. Может быть, его ум был слишком поглощен общественными интересами, чтобы он мог думать о своих личных делах. Может быть, он смотрел на Эску только как на меч, висящий на боку, и видел в нем только прочное и полезное оружие, которое можно оставить, когда пройдет надобность борьбы. Но всего возможнее, его намерения были честны и, добившись спасения своей страны, он стал бы руководствоваться самыми нежными побуждениями отца и друга. Теперь же у него была в виду одна цель, и никакое соображение любви или пристрастия не могло заставить его отступить от нее на йоту.
– Оглянись кругом, – сказал он, – и подивись, видя в этом самом доме в уменьшенном виде Иудею и, в частности, Иерусалим. Взгляни, как стены моего дома красивы и величественны, как богаты его украшения, как дорого стоят занавесы и обшивки. Вот тут слоновая кость, сандальное и кедровое дерево; там разноцветные ткани, пурпурные одежды, дорогой холст, серебряные вазы и золотые кубки. Здесь в изобилии благовония и вино, а между тем у нас только несколько горстей ячменя, и, если бы даже те странники, которых некогда насытил мой праотец Авраам в долине Мамвре, пришли сегодня к моей двери, где бы мог я найти ягненка, чтобы заколоть его и накормить их? В этом доме есть все, кроме одного предмета первой необходимости, без которого все остальное бесполезно, – кроме насущного хлеба, дающего человеку силу выполнить свое ежедневное дело. И то же самое во всей моей стране. У нас есть оружие, люди, богатство и нет того, что сделало бы это драгоценным для защиты, нет той непреклонной надежды на себя и на свою веру, в которой народ ежедневно находит все нужное для себя, как и свой насущный хлеб. И в эту минуту в городе есть люди, которые хотели бы выдать Иерусалим язычникам, не желая нанести ни одного удара ради его защиты.
– Позор на их головы! – горячо воскликнул бретонец. – Хоть я варвар и чужестранец, но я клянусь умереть здесь, прежде чем римский солдат осквернит своей ногой порог храма.
– Ты воин, – отвечал Элеазар, – и сегодня ты доказал это. Как с воином, я советуюсь с тобой о возможности нашей защиты. Ты видел последствия битвы при башне Антонии и доблесть десятого легиона. Мы не можем вынести другой подобной атаки, если наши укрепления не будут восстановлены. Нам нужно выиграть время. Что бы ни было, какой угодно ценой, нам необходимо выиграть время.
– В два дня брешь может быть укреплена, – отозвался Эска, – но Тит – опытный солдат. Сегодня он наблюдал за нами с вышины башни. Он не отложит натиска дальше завтрашнего дня.
– Необходимо, чтоб он отложил его дальше, – настойчиво сказал Элеазар. – Я сделал свои приготовления к обороне, и меньше чем в два дня город снова будет неприступен. Слушай, Эска! Ты не знаешь встреченной мной оппозиции и той ненависти, какую я навлек на себя, пренебрегши ею. Я искал повсюду средства защитить город и через это дал моим врагам оружие, каким они непременно воспользуются для моей погибели. Не я ли взял священный жертвенный елей и, вскипятив его, лил на головы нападающих, и разве Иоанн Гишала вместе с грабителями не обвинит меня в святотатстве, когда это станет известным? Еще сегодня я овладел небольшим количеством мякины, оставшейся в городе, чтобы наполнить ею мешки и посредством последних сделать бесполезными удары того тяжелого снаряда, какой солдаты называют «победой». У нас почти не остается хлеба, и не один голодный человек заснет сегодняшней ночью, не вкусив даже жалкой, обещанной ему пищи, потому что ему не хватит мякины. Элеазар будет проклят в молитвах многих. Это жестоко, слишком жестоко! Но нет! Я никогда не оставлю своего поста, и потомки Иакова пожрут друг друга на улицах, прежде чем я сдам святой город язычникам.
Что-то похожее на слезу заблестело в глазах этого фанатика с железным сердцем, когда он говорил эти слова. Но его решение было непреклонно, и он говорил правду, признаваясь, что голод, в самой ужасной форме проявившийся на улицах, был бы для него менее гнусным зрелищем, чем появление гребня римской каски в стенах Иерусалима.
Его мозг усиленно работал с самого возвращения из боя, и он составил план, с помощью которого надеялся выиграть достаточно времени, чтобы еще раз обойти Тита. Но этот план можно было выполнить не иначе, как при содействии других и посредством измены, которую он сам с трудом оправдывал в своих глазах и которую, думалось ему, не одобрит его агент.
Хорошо известное милосердие римского главнокомандующего и его искреннее желание спасти, если возможно, прекрасный и священный город от разрушения, склоняло его терпеливо выслушивать во всякое время предложения евреев, имеющих целью временное прекращение военных действий. Казалось, Тит был не только врагом кровопролития, но и человеком необыкновенно расположенным в пользу противника, религию которого он уважал и к несчастиям которого относился с состраданием. Много раз воздерживался он дать распоряжение об окончательном и, вероятно, неотразимом натиске, надеясь, что город сдастся сам и он представит отцу эту прекрасную добычу, не обезображенную насилием, какому подвергся бы взятый приступом город. Великий полководец Рима был не только весьма искусным вождем своего времени – это был столь же благоразумный и предусмотрительный политик, сколь гуманный и великодушный человек.
Элеазар знал характер того, с кем ему приходилось иметь дело, но он заглушил в себе всякий голос чести, говоря себе, что дело Иуды выше всего. Однако в нем сохранялись еще инстинкты отважного человека, и он как бы уже предчувствовал возражения со стороны своего поверенного, открывая Эске план, при помощи которого надеялся обмануть Тита и выиграть для города несколько часов перемирия.
– Два дня, – говорил он, снова в возбуждении прогуливаясь по комнате, – два дня – это все, чего я прошу и в чем нуждаюсь. И мне во что бы то ни стало необходимы эти два дня. Слушай, юноша! Я испытал тебя. Теперь я могу довериться тебе, но ведь спасение Иуды зависит от твоей верности! Клянись же Богом Израиля, что ты никогда не откроешь тайны, которую я доверяю тебе сегодня. Она известна только моему брату, дочери и мне. Ты усыновлен мной. Клянись!
– Клянусь! – торжественно сказал Эска.
И надежда вспыхнула в нем ярче, когда он понял, что ему как бы отводится место в семействе любимой им женщины.
Элеазар посмотрел в окно и за дверь, чтобы убедиться, что никто его не подслушивает, затем снова наполнил кубок бретонца и продолжал свои признания.
– Внутренность этого высохшего водоема, – продолжал он, указав пальцем на холм, где был построен его красивый дом, – устлана семью мраморными плитами. Если ты просунешь конец твоего меча в левый угол средней плиты, ты сможешь достаточно отодвинуть ее, чтобы просунуть туда руку. Подними ее, и ты найдешь лестницу, ведущую в подземный ход. По этому ходу, в котором можно стоять прямо, ступай все вперед, не опасаясь никакой помехи, и ты придешь к выходу, заваленному прутьями и кустарником. Разрыв их, ты будешь подле башни Антонии, в пятидесяти шагах от римского лагеря. Хочешь ты подвергнуться опасности среди врагов для блага Иуды?
– Я был на более близком расстоянии от римлян, – с гордостью отвечал Эска. – Ты требуешь от меня невеликой услуги, и если они схватят меня, как беглого раба, и приговорят ко кресту, это для меня все равно. Мое дело – просто обязанность солдата. Когда я должен идти?
Элеазар с минуту размышлял. Беззаветная верность Эски, не задавшего даже вопросов, живо тронула его огрубевшее сердце. Хотя он и будет вестником, однако его вполне можно признать просто за шпиона, и посла, бесспорно, ожидает смерть. Но весть непременно должна быть передана, а кого послать, если не Эску? Старик нахмурил брови и сухо продолжал:
– Я доверил тебе тайну этого хода, известного только трем человекам в Иерусалиме. Нет надобности теперь скрывать от тебя что-либо. Ты отнесешь написанные мной к Титу предложения насчет перемирия на сорок восемь часов, на известных условиях. Но вестнику лучше не знать этих условий. Готов ли ты подвергнуться опасности и когда?
– Хоть сейчас, если все готово, – смело отвечал Эска.
Но в эту минуту в комнату вошел Калхас, и Элеазар, убежденный в верной смерти, на которую он обрекал своего гостя и спасителя собственной дочери, избегал взглядов брата и предпочел бы выйти, чтобы приготовить свое послание без лишних вопросов.
Несмотря на свое огрубение и беззастенчивость, он искренно жалел этого отважного и честного человека, с таким доверием подходившего к расставленной для него ловушки. Обмануть вражеского полководца было делом простым, но для этого нужно было принести в жертву верного и преданного друга. Элеазар без колебаний замыслил измену против Тита и обещал римлянам, что если они согласятся дать ему только этот и следующий день, в продолжение которых он упрочит главенство своей партии и получит верховную власть внутри стен, то он выдаст им город, при том лишь условии, что храм не будет разрушен и жители будут оставлены в живых. Он не видел ничего постыдного в том, что на самом деле решил употребить этот промежуток времени на защиту, а по истечении времени смело изменить в слове своему врагу. Это делалось ради Иуды, – говорил себе этот фанатик, полусолдат-полусвященник, – и было просто искусной военной хитростью, которая, имея целью сохранение истинной веры, была бы угодна небу. Но ему казалось жестоким, слишком жестоким, ради достижения этих выгод обрекать на смерть того, кто сидел за его столом и жил несколько месяцев под его крышей. Помимо всего, грусть, причину которой он долго не мог отыскать, наполнила его отеческое сердце, когда он подумал о выражение лица Мариамны и ее завтрашнем вопросе: «Где Эска? Почему он не пришел?»
Он отвел брата в сторону и в кратких словах сказал ему, что Эска пойдет в римский лагерь как посол мира. Калхас посмотрел ему прямо в лицо и тряхнул головой.
– Брат, – сказал он, – ты идешь извилистым путем, хотя действуешь, как смелый воин. Ты слишком много полагаешься на стальное лезвие твоей сабли и на свою руку, на силу человека, которого может повалить навзничь простой булыжник с мостовой, на коварство ума человеческого, не предвидящего даже за минуту того ничтожества, которое раздавит и уничтожит его мгновение спустя. Лучше же открыто делать справедливое. Этот человек нам свой, он для нас больше, чем друг и родственник. Неужели ты хочешь со связанными руками послать его на заклание? Брат, ты не совершишь такого великого греха!