Гладиаторы

Глава XVI

«Morituri»

Отлично зная, с кем ему придется иметь дело, Плацид заказал для своих гостей угощение, необычайное по своему великолепию даже в его роскошном доме. Было очень благоразумно не только воздействовать на эти грубые натуры необычной торжественностью и пышностью, но и раздражить их жадность, выставив перед ними золото и драгоценности в те минуты, когда их дурные страсти воспламенены вином. Чем смелее и отчаяннее они сделались бы, тем они стали бы способнее к выполнению своей задачи. В руках Плацида были наточенные и вполне годные для употребления орудия, но он сказал себе, что их нужно наточить еще более, и поступил согласно этому.

Вот почему он приказал накрыть ужин во внутреннем покое, предназначенном для исключительных случаев, где сам Вителлий, как говорили, не раз пользовался гостеприимством своего подданного и, даже более, выражал свое довольство оказанным ему приемом. Этот покой блестел всеми украшениями, какие только можно было поместить в зале пира, и был настолько невелик по размерам, что все эти сокровища представлялись взорам пирующих. Мозаичный паркет был составлен из самых ценных и блестящих квадратов, тщательно прилаженных один к другому и гладких как стекло. Стены из лимонного отполированного дерева были украшены широкой вызолоченной резьбой, с карнизами и выступами, а простенки покрыты изображениями, отличавшимися яркостью красок и изяществом выполнения. Картины представляли мифологические сюжеты, не всегда вполне скромные, так как в большей части их преобладали фавны, нимфы и сатиры, и сам Бахус много раз был изображен во всей красе, со своим огромным брюхом, с гирляндой из виноградных листьев, жезлом, обвитым плющом, и с ветвями, отягченными спелыми пурпурными гроздями. Ниши между простенками были заполнены изображениями козла (животного, всегда сопоставляемого римлянами с вином, может быть потому, что оно не пьет воды), сделанными из благородного металла и представлявшими его во всех позах. Здесь козлы сталкивались головами, там, в углу, одни щипали траву, два других прыгали и скакали, еще дальше, в глубине, почтенный мудрец с крепкими рогами и посеребренной бородой смотрел на гостей с аркадской простотой, доходившей до комизма. Сделанные из кедра столы, которые очищали при каждой смене кушаний, поддерживались чудовищными лапами из вызолоченной бронзы. Ложа, с подпорками из золота и слоновой кости, были покрыты разноцветными шалями из самого тонкого азиатского шелка, а наложенные на них подушки обиты яркой багряной тканью, не многим отличавшейся от ткани императорской порфиры. Все блюда были золотые, а кубки, в которых пенилось фалернское или хиосское вино, сверкали врезанными рубинами, изумрудами, жемчугом и другими драгоценными камнями. Острый ноготь гладиатора каждую секунду мог выковырнуть из них драгоценность, которой окупилась бы его свобода и жизнь, но эти люди были по-своему честны, и ценные камни здесь были так же, если не более, сохранны в их руках, как и в храме Весты или самого Юпитера Капитолийского. В углу, в конце покоя, на трех низких, широких ступеньках, устланных ковром, со стоящими на каждой из них кадильницами, где курились благовонные вещества, возвышался в виде алтаря шкаф из полированного орехового дерева, с вырезанными на нем изящными изображениями птиц, насекомых, пресмыкающихся, цветов и плодов. В этом шкафу, покрытом белоснежной скатертью, виднелись золотые кубки и вазы трибуна, богато оправленные и гладко отшлифованные, о которых говорили за каждым обедом в Риме.

Лежа прямо перед этими великолепными, сверкающими предметами, Люторий закрыл глаза рукой.

– Что с тобой, мой храбрый галл? – спросил его хозяин, приподнимаясь на локте, с целью выпить за здоровье гладиатора и делая знак рабу, чтобы тот наполнил кубок. – Или ты прибегаешь к последней защите, чтобы охранить свое лицо?

– Это меня ослепило, светлейший! – отвечал находчивый галл – Словно бы я взглянул на восходящее солнце, что сверкает на синих водах подле Остии. Не думал я, что в Риме может быть столько золота.

– Он еще не видал дворца! – рассмеялся Плацид, осушив свой кубок и поворачиваясь лицом к другим гостям. – Да, кое-кто из нас сегодня ночью в самом деле будет ослеплен, если я не ошибаюсь. Каковы должны быть, no-вашему друзья мои, утварь и кубки там, где из литого золота сделаны даже щиты и шлемы часовых? А пока проясним наше зрение фалернским, чтобы нам не колесить понапрасну и не быть впотьмах, когда мы, как незваные гости, представимся цезарю.

Пришедшееся всем по вкусу предложение было встречено всеобщим одобрением. Гладиаторы с хохотом протянули свои кубки за вином. Теперь уж не было тайны и притворства, никто уже не притворялся, будто ему неизвестно, с какой целью все собрались здесь и каков будет вероятный результат ночного предприятия. Правда, Евмолп и двое или трое из менее сметливых гладиаторов, зная только одно, что теперь им оказывали великолепный прием и предлагали роскошное угощение, предпочитали оставаться в неведении относительно будущего, решив повиноваться только приказаниям своего начальника и не задавать никаких вопросов. Но и они постепенно начинали узнавать, что предстоящее им дело – не заурядное кровопролитие и что они участвуют в заговоре, решающем судьбы мира. Эта новость не усилила их аппетита, хотя, быть может, увеличила жажду.

По мере того как вино текло ручьями, недоверие сотрапезников исчезало и языки их развязывались. Хозяин старался заслужить у всех хорошее мнение и с полнейшим тактом подделывался под воззрения каждого.

– Евмолп! – сказал он, когда вошедший раб внес огромного палтуса. – Не бойся повстречаться с ним. Это достойный враг, и притом – из твоих соотечественников. Только вчера он оставил Равенну. Надо сознаться, что этот славно построенный город посылает нам самых больших палтусов и самых широкоплечих людей во всей империи. Отведай-ка его с чарой хиосского и скажи мне, сможешь ли ты после данной учителем порции поесть пищи твоей родной страны.

Полуозверевший по природе и вследствие воспитания, гладиатор хранил еще чувство нежности к своей стране. Даже теперь воспоминание о его детстве иногда приходило ему на память, как сон. Он снова видел песчаный мыс, Адриатическое море, неправильно волнующееся под дыханием ветра, волны, разбивающиеся о насыпь гавани, толпу кудрявых, черноглазых детей, прыгающих и играющих на берегу, и среди них себя. Он чувствовал себя человечнее, когда думал об этом. Пока трибун говорил, он вырастал в своем мнении, так как хозяин пира обращался с ним скорее как с человеком, чем с животным, и благодаря этим немногим незначительным словам Плацид приобрел себе сторонника, готового идти за ним хотя бы на смерть.

То же самое трибун делал и в отношении ко всем остальным. С Руфом он поговорил о прелести сельской жизни и свободы, которыми наслаждается римский гражданин, имеющий возможность на недальнем расстоянии от столицы сидеть у своего портика, глядеть на закат солнца, золотящий Апеннины, и выжимать сок виноградных гроздей, приготовляя сам вино. Он говорил о подрезании вязов, уходе за виноградниками, стрижке баранов и убое быков, как будто был его спутником всю жизнь. Подделываясь под вкус своего слушателя, в своих красноречивых описаниях он хвалил даже прелести зимы, когда снег покрывает холмы, вепрь загнан в лесную чашу, где стоят безлистые деревья, когда в ловушку, стоящую у полузамерзшего озера, ловится дикая птица и дети резвятся вокруг уютного домашнего очага, на котором слегка трещит огонек.

– Еще одна эта беспокойная ночь, – сердечно говорил он, – и настанет мой черед ужинать с тобой в твоем горном хуторе. От тебя потребуется еще только полдюжины сабельных ударов – я видал, как ты наносил их ради своей забавы, мой почтенный герой, – и тебе уже не будет нужды браться за железо, кроме разве плуга или охотничьего копья. Клянусь светлыми волосами Цереры, друзья мои, сегодняшним вечером мы пожнем золотые колосья, которые только и ждут серпа.

И Руф, для которого несколько полудесятин итальянской земли и свобода мирно возделывать их со своей женой и детьми составляли все счастье здешней жизни, смотрел на открывавшуюся перед ним перспективу с разгоряченным вином воображением. Поистине страшна была решимость этого спокойного и стойкого человека во что бы то ни стало заслужить свою награду, если только умелая борьба могла к чему-либо привести.

– Гирпин! – воскликнул хозяин, обращаясь к ветерану, который был известным охотником хорошо поесть и уже наелся за двоих, не забывая выпивать соответственно еде – Твой любимый кусочек в эту минуту должен покинуть вертел. Разделайся же с фалернским, прежде чем его принесут. Э, не мешай его с медом: это смесь, недостойная гладиатора! Опрокинем в наше горло возлияние в честь Дианы, но только за то, что она охотница, мой друг, а во всех остальных отношениях богиня для меня неинтересна. Эй, рабы! Несите кабанов!

В ответ на его слова показались попарно идущие рабы, несущие столько жареных кабанов, сколько было гостей. Перед каждым гладиатором было поставлено по одному из этих огромных блюд, и стольники, режущие мясо, уже приступили к своему делу, как бы не замечая восторженных криков, вырвавшихся у гладиаторов при виде такой расточительности и такого великолепия.

Впрочем, их внимание в этот момент было несколько рассеяно приходом Евхенора, который проскользнул на предназначенное ему место с оттенком явного неудовольствия на лице.

Но хозяин решил, что ничто не должно нарушить успех праздника. Он удержался и не задал ему ни одного вопроса по поводу его отсутствия, но только вежливо указал ему на его ложе, встретив его так сердечно, как будто знал причину замедления. Тем не менее он подозревал какую-нибудь измену, и объяснения, какие поторопился дать Евхенор о своем позднем приходе, только подтвердили его подозрение.

– Я услыхал шум по соседству, – сказал он, – когда товарищи входили в дом, и сбегал на соседний пост, занятый моими собратьями, чтобы удостовериться, что на них еще никто не сделал нападения.

Так как этот пост находился в некотором отдалении от дворцовых садов, то он мог сделать это не иначе, как пропустив первое блюдо пиршества.

– Ну, так тебе надо наверстать потерянное время, – заметил Плацид, делая знак рабам, чтобы они подали прибор вновь пришедшему и наполнили до верха его кубок. – Кто приходит последним, того всегда лучше принимают, зато первые лучше угощаются.

Но, произнося эти дружественные слова, он уже решил в душе, что всю ночь грек будет стоять в первом ряду, под его непосредственным надзором, и что при малейшем признаке измены или колебания он убьет его собственной рукой.

Теперь наконец чудовищный аппетит сотрапезников, казалось, был утолен. Кушанья сменяли одно другое с бесконечным разнообразием, и гладиаторы налегали на них с великим усердием, удивлявшим служителей, привыкших к слабому аппетиту пресыщенных наслаждениями людей, подобных их господину Даже этот последний, хотя и старался изо всех сил, так как он хвастал той легкостью, с какой пил и ел, даже и он признал невозможным состязаться с гостями. Мощная физическая организация, закаленная постоянными тяжелыми упражнениями, позволяла им поглощать огромное количество пищи, не испытывая тех ощущений утомленности или пресыщения, каким подвержены люди более слабой комплекции. Казалось, большая часть съеденного ими только заполняла пустоту, образовавшуюся за годы работы, и поглощаемая ими пища только укрепляла их мускулы, вместо того чтобы обременять желудок. То же самое было и с вином. Подобные люди могут пить стакан за стаканом и наслаждаться сомнительными удовольствиями пьянства, не вынося его последствий. Немного свежего воздуха, несколько минут упражнений, и их мозг освежался, глаза делались ясными, и весь организм был скорее укреплен и возбужден, чем ослаблен этими излишествами.

Гладиаторы откинулись на свои ложа в состоянии полного физического блаженства. Кубки все еще наливались и быстро опоражнивались, но скорее в силу обычаев пира, чем по требованиям жажды. Они говорили все одновременно, и каждый из них смотрел на настоящее и будущее через розовую призму выпитой влаги.

Было только два человека среди этой шайки, внимание которых ни на минуту не отвлекалось от ночного дела, которые точно высчитывали время, по мере того как оно шло вперед, наблюдали за всеми остальными во все последовательные фазы их удовлетворения, добродушия, веселья и беззаботности, близкой к полному опьянению, и вовремя угадали момент, когда нужно было ковать накалившееся железо. Одна и та же мысль мелькнула в уме их обоих, когда глаза их встретились, и одни и те же слова пришли им на уста, но Гиппий первым высказал их:

– На сегодняшний вечер довольно пить, трибун, если хочешь, чтобы дело было сделано. Цирк полон, арена выметена, игры оплачены. Когда претор усядется на своем седалище, мы готовы будем начинать.

Плацид бросил ему значительный взгляд и поднялся, держа в руке наполненный доверху бокал. Быстрота его движения тотчас же приковала всеобщее внимание. Все сразу замолчали и стали смотреть на своего хозяина.

– Друзья мои! – сказал он. – Верные гладиаторы! Желанные гости, выслушайте меня. Сегодня вечером мы поджигаем дворец… возмущаем империю… свергаем цезаря с трона. Все это вам известно, но есть еще кое-что, чего вы не знаете. Один человек, знающий о заговоре, убежал. Через час, может быть, будет слишком поздно. Мы – добрые друзья, плывем в одной лодке, земля отстоит от нас на полет стрелы. Но подымается ветер, и вода пенится под килем. Хотите ли вы налечь на свои весла и довести лодку вместе со мной в целости и сохранности к берегу?

План понравился всем, и метафора пришлась по вкусу. Лишь только трибун остановился, со всех сторон раздались восклицания и крики. «Хотим! Хотим! И в бурю, и в затишье! Против ветра и волн!» – вырывалось изо всех уст. Видно было, что эти люди готовы на все.

– Возлияние Плутону! – провозгласил хозяин, осушая свой кубок, и гости, вскочив на ноги, с безумным увлечением последовали его примеру. Затем они стали в пары, как обыкновенно делали в амфитеатре, и Евхенор с недобрым смехом воскликнул:

– Morituri te salutant!

Этого было довольно. Зловещие слова были подхвачены и неистово повторены с вызывающим видом и насмешкой, обещавшими мало совестливости или сострадания. Они сделали два оборота вокруг залы пира при пении этого ужасного припева, и, когда, стряхнув с себя винные пары, торопливо схватили свое оружие, Плацид сам стал во главе их, с гордым убеждением, что, как бы то ни было, они все же помогут ему сделать последнюю ставку в великой игре.

Глава XVII

Германская стража

Страшная суматоха царила во дворце цезаря. Гражданская война, уже несколько часов терзавшая столицу, и смута, господствовавшая в каждом квартале города, подняли тревогу и до известной степени возбудили бдительность войск, еще стоявших на стороне Вителлия. Но недавние события сильно ослабили дисциплину, которой так славились римские солдаты, и, конечно, сомнительна была верность, обусловливавшаяся только жалованьем и случаями грабежа, тем более что эти люди уже привыкли видеть, как переносилась диадема с одного счастливого полководца на другого в течение каких-нибудь месяцев. Может быть, только германская стража представляла единственных солдат, на которых сколько-нибудь мог положиться Вителлий, но и эта стража, вследствие кровопролитий и дезертирства, сделалась очень немногочисленной, и остающимся солдатам, хотя и отличавшимся испытанной верностью, недоставало качеств, составляющих военную силу У них была только физическая сила и отчаянная отвага – доблести, принесенные ими с севера, со своей родины.

А между тем они были последней надеждой императора. В этот вечер они занимали дворцовые сады, сжигая в огне своих бивуаков ветви величественных кедров или вырывая экзотические растения, чтобы бросить их в пламя. Видя эти гигантские фигуры, двигающиеся туда и сюда при свете огней, римские граждане испытывали дрожь, перешептывались и указывали пальцем на того или другого из них, как будто это были полулюди-полудемоны. А проходивший солдат гордо поднимал свой султан, рассказывая, что это были за враги, над которыми легионы одержали победу, и затем входил в таверну, чтобы прославить свою удаль за счет какого-нибудь простоватого горожанина, захваченного в толпе.

Один из этих германских наемников мог бы служить образцом всех других. Он стоял на страже у тесной двери, выходившей в дворцовые сады, и был первым препятствием, какое встретил Эска, вышедший из Эсквилина, с целью открыть составленный против цезаря заговор.

Высокорослый солдат стоял, опираясь на свое копье, и его сильные мускулы рельефно обозначились на теле при свете горевшего сзади него бивуачного огня. При виде его в уме Эски возникло много трогательных воспоминаний о его воинственной юности, когда он рядом с подобными героями и в таком же вооружении сражался, хотя и напрасно, против дисциплины и стратегии завоевателей.

Часовой был чуть-чуть постарше Эски, черты лица его были приятны и отличались юношеской свежестью. Широкая грудь и дюжие плечи свидетельствовали о полном расцвете сил. Он казался страшным противником в одиночном бою и мог бы помериться с десятком лучших людей из первого ряда легионов. Его облекала длинная белая хламида, спускающаяся до колен и застегнутая на шее золотой застежкой. Щит и шлем были из того же металла, хотя случай и не был особо торжествен, а только грозил ему вероятной смертью еще до наступления утра. Кончик копья и сабля были сделаны из стали самого крепкого закала, и последнее оружие казалось особенно ужасным. Гораздо длиннее римского меча, употреблявшегося только в схватке, оно наносило такие удары, которые рассекали шлем и кололи мрамор. В мощной руке германцев, размахивавших им с легкостью тросточки всадника, это оружие должно было делать ужасные бреши в рядах врага, расстраивая его линию и нарушая боевой порядок.

Несмотря на воинственный вид оружия и осанки, лицо стража было красиво и нежно, как лицо женщины. Светлый пушок едва лишь показывался на его подбородке, и золотистые кудри распадались из-под каски по его шее. В светло-голубых глазах было кроткое, неопределенное выражение, когда он небрежно смотрел вокруг себя. Но уже издавна римляне знали, что эти глаза умеют метать молнии в ту минуту, когда скрещиваются сабли, и выражать непобедимую ненависть и вызов, когда смерть делает их неподвижными.

При виде этого стража-варвара Эска испытал чувство симпатии и расположения к нему. Это последнее чувство, быть может, подсказало ему план, с помощью которого он мог бы пройти во дворец. Остановившись в нескольких шагах от часового, который поднял голову и крикнул «Кто идет?», лишь только услышал шум шагов, бретонец отстегнул свою саблю и бросил ее между собой и стражем, чтобы показать, что он просит покровительства и не имеет враждебных намерений.

Тот пробормотал на своем языке какие-то непонятные слова. Было ясно, что он не знал латинского языка и что разговор им нужно вести только знаками. Впрочем, это не осложняло, а уменьшало трудность, и Эска с облегчением заметил, что германец не подумал сзывать товарищей или прибегать к насилию.

Часовой, казалось, ничуть не боялся одного человека, кто бы он ни был – друг или враг, – и благосклонным взором смотрел на наружность Эски, имевшего фамильное сходство с его соотечественниками. Он позволил ему подойти к себе, спрашивая его посредством знаков, на что бретонец отвечал подобным же образом, совершенно не зная их значения, но горячо надеясь на то, что результатом всех этих таинственных жестов будет пропуск его внутрь.

В таких обстоятельствах эти два человека не способны были понять друг друга. Через минуту германец казался совершенно сбитым с толку, и он сказал на своем языке пароль соседнему человеку, видимо подзывая его к себе. Эска слышал, как это же самое слово было повторено много раз, пока, наконец, шум не смолк под деревьями. Там, без сомнения, был отряд стражи, поставленный вокруг дворца цезаря.