Недра России. Власть, нефть и культура после социализма

Утром 14 сентября 2008 года я проснулся в своей постели, разбуженный сообщением Национального общественного радио США об авиакатастрофе в Перми. Погибло восемьдесят восемь человек – все, кто находился на борту самолета компании «Аэрофлот-Норд». Российские СМИ могли добавить к этому лишь несколько сообщений очевидцев, слова скорби о погибших и сообщение о том, что ведется расследование. Слухи, конечно же, не заставили себя долго ждать. Кто-то сказал, что пилоты были пьяны. Другой заявил, что на борту находился армейский офицер, участник чеченской войны, и боевики отомстили ему, взорвав самолет. Один из таких слухов привлек мое внимание летом 2009 года, когда я вновь приехал в Пермь. Кавказские террористы угнали самолет, сказал мне таксист. Они планировали врезаться в здание штаб-квартиры компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» в центре Перми, но не сумели. На пути к цели самолет был сбит, сказал он мне, либо российскими военными, либо службой безопасности самого «ЛУКОЙЛа». Это, добавил он, объясняет не только само крушение, но и то, что расследование проводят тайно. Расспросив своих друзей и знакомых в Перми, я убедился, что эта версия произошедшего была распространена довольно широко, только в качестве предполагаемой цели теракта выступали попеременно здание администрации компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» в центре Перми и крупнейший нефтеперерабатывающий завод «ЛУКОЙЛа» в промышленном районе города, расположенный ближе к месту крушения (а также к аэропорту, в котором самолет должен был приземлиться). На одном интернет-форуме я нашел длинную дискуссию о том, могло ли спланированное крушение самолета на территории завода действительно стать причиной пожара, в котором сгорел бы до основания весь городской район.

Я нахожу эти слухи интересными, поскольку они явно перекликались с нарративом о терактах 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. Только на месте символического центра финансовой столицы под эгидой США здесь оказывался символический центр (или центр переработки сырья, в версии о заводе) нефтяной промышленности Пермского края. А место террористов «АльКаиды», атакующих Соединенные Штаты, заняли кавказские террористы – предположительно чеченские, – атакующие сердце России. Население здесь оказывалось спасено не благодаря слаженным действиям граждан, приведшим к крушению самолета до того, как он достиг своей цели, а благодаря оперативным действиям военных – или, возможно, самой нефтяной компании, располагавшей, согласно этим слухам, ракетным оружием класса «земля – воздух» наравне с Российским государством. Мыслившие в религиозном, мистическом или конспирологическом ключе – как и любители черного юмора – позднее связывали эту авиакатастрофу с ужасным пожаром, произошедшим в 2009 году в пермском ночном клубе, во время которого погибло более 150 человек. Выдвигались и гипотезы о том, кто на самом деле управляет происходящим в Пермском крае. В качестве кандидатов выступали Бог, дьявол, различные российские или зарубежные заговорщики, а также конкурирующие уральские турфирмы.

Авиакатастрофа рейса «Аэрофлот-Норд» явно не давала покоя многим жителям Перми и в последующие годы не раз еще становилась темой разговоров. Летом 2010 года в рамках проекта, поддержанного и профинансированного региональным Министерством культуры, на площади перед зданием администрации Пермского края из гигантских бетонных блоков сложили слово «власть» (илл. 1).

Илл. 1. «Власть» Н. А. Ридного, инсталляция, установленная в 2010 году перед зданием Пермского законодательного собрания, в конце эспланады в центре города. Штаб-квартира компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» находится за кадром слева. Фото автора, 2010

Бетонные буквы должны были в игровой форме материализовать то, что обычно нематериально, – так сказать, опредметить власть[1 - «Бетон» по-английски – «concrete». «Concretization» – не только «опредмечивание», но и «бетонирование». – Примеч. перев.]. Оказалось, что власть могущественного Российского государства можно использовать в качестве обычной скамейки. Этот проект был лишь небольшой частью постоянных усилий региональной администрации по превращению Перми в европейскую культурную столицу и тем самым привлечению туристов, чтобы, с одной стороны, диверсифицировать экономику края, находившуюся в существенной зависимости от нефтяных доходов, а с другой стороны – увидеть город в российских и зарубежных новостях, не связанных с авиакатастрофами или пожарами в ночных клубах. Но Катю, мою знакомую, работавшую в десятиэтажном здании краевой администрации, это не повеселило. Когда через пару дней после установки я смотрел из окна ее офиса на бетонные буквы, она с тревогой глядела в небо. «Здесь постоянно летают самолеты, – сказала она, – а эти буквы достаточно велики для того, чтобы их было видно с высоты. Их, наверное, можно увидеть даже на спутниковых снимках Google Earth. Как будто кто-то хочет сделать государственную власть мишенью». Иными словами, если существует хотя бы малейшая вероятность того, что некие неизвестные направили самолет в здание компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», расположенное напротив, разве у нее нет оснований выглядывать в окно с тревогой?

Слухи, теории заговора и тревоги интересны в том числе и потому, что они указывают, какие проблемы беспокоят людей в данное время и в данном месте[2 - О конспирологии в России можно почитать у Ушакина [Oushakine 2009а] и Боренштейна [Borenstein 2019]. У Бойера [Boyer 2006] дан превосходный обзор пользы теорий заговора для антропологии.]. Следившие за авиакатастрофой 2008 года выявили и объяснили взаимосвязь между проблемами, волновавшими многих жителей Пермского края в первое десятилетие XXI века: возникновение и рост влияния «ЛУКОЙЛа» почти на все аспекты жизни в Пермском крае; тесные связи компании с государственными органами, пусть порой и неоднозначные; формирование новых идентичностей для Перми и всего региона; роль художественного творчества – в том числе произведений паблик-арта – во всех этих изменениях; и, что не менее важно, общее ощущение уязвимости и неопределенности. Эти проблемы и взаимосвязи между ними также являются предметами моего исследования. Хотя в своих поисках объяснений я опирался на совершенно иные источники и формы изложения, мне – так же как упомянутым выше таксисту и моей знакомой Кате – хочется составить представление о том, как взаимосвязаны эти проблемы. Мое объяснение – не столь монокаузальное, как «Бог» или «конкурирующие турфирмы», и не столь простое и ясное, как «нефть», «деньги», «Путин» или «советское прошлое», каждое из которых уже породило строго научные или более популярные исследования о современной России.

Найденные мной взаимосвязи пронизывают Пермский край вдоль и поперек и уходят корнями в советскую историю. Они тянутся сквозь музейные экспозиции и борьбу за частную собственность, сквозь нефтеперерабатывающие предприятия и органы государственной власти, налоговую политику и фольклорные фестивали; порой они простираются за пределы Пермского края – вплоть до Москвы и до уровня различных транснациональных корпоративных и культурных связей. Я обнаруживал их в архивах и библиотеках, а также в свидетельствах очевидцев, погружаясь в солидный пласт русскоязычных научных исследований и публицистических изданий, посвященных истории, культуре и современной политической экономии Пермского края. Мое понимание этих взаимосвязей опирается на междисциплинарные научные исследования, касающиеся нефти, государства, корпораций и культурной политики. Все эти разнородные элементы – этнографические, исторические, методологические и аналитические – сконцентрированы вокруг одной проблемы, к которой я вновь и вновь обращаюсь, рассматривая ее с множества различных точек зрения: проблемы становления Пермского края в качестве нефтяного региона.

Нефтяные регионы

Рассуждая о европейской историографии конца XX века, Селия Эпплгейт пришла к выводу, что исследования национального уровня подавляют потенциал исследований региональных [Applegate 1999: 1159]. Практически так же дело обстоит с изучением нефтяного вопроса во всем мире: страны – особенно «нефтегосударства» – принято рассматривать как единицы анализа, несмотря на то что в любом из таких государств добыча, потребление и оборот нефти территориально распределены очень неравномерно. Моя книга входит в число немногочисленных исследований нефтяных регионов, в которых детали анализа региональных процессов используются как основа для анализа более масштабного[3 - См., например, исследования, проведенные в районах Восточной провинции Саудовской Аравии [Jones 2010], побережья Мексиканского залива [Breglia 2013], дельты Нигера в Нигерии [Watts 2004; Watts 2012], озера Маракайбо в Венесуэле [Tinker Salas 2009], а также в США – долины Ойл Крик в Пенсильвании [Black 2003], долины Сан-Хоакин и бассейна Лос-Анджелеса в Калифорнии [Sabin 2004; LeMenager 2014], побережья штата Луизиана [Austin, McGuire, Higgins 2006]. Рассматривая эти этнографические исследования как региональные, я в первую очередь опирался на работы Сиварама-кришнана [Sivaramakrishnan 1999] и Фергюсона [Ferguson 1999]. Актуальные антропологические данные по регионам можно найти в работах Битюшковой [Bituskova 2009] и Уилсона [Wilson 2012].].

Под нефтяными регионами обычно понимаются регионы нефтедобывающие – то есть те областные административные и ? или политические структуры, на территории которых есть нефтяные месторождения, активно разрабатываемые нефтедобывающими компаниями. Территории нынешнего Пермского края превратились в нефтедобывающий регион в 1929 году, когда здесь случайно обнаружили нефть. После Второй мировой войны эти территории – вместе с соседними Татарстаном и Башкортостаном – стали частью проекта развития «Второго Баку». Так в СССР называли Волго-Уральский нефтегазоносный бассейн, который, по мысли геологов и специалистов по централизованному планированию экономики, должен был стать заменой старым и геополитически уязвимым нефтяным месторождениям Кавказа [Brinegar 2014:264–266]. Добыча нефти в Пермском крае достигла максимальных показателей в конце 1970-х годов, но позднее крупнейшим советским нефтяным центром стала Западная Сибирь. На сегодняшний день примерно в половине из 42 субъектов Пермского края совершаются операции по добыче или разведке нефти, и благодаря новым технологиям бурения и управления нефтяными месторождениями объемы добычи восстановились, хотя они по-прежнему значительно ниже показателей 1970-х годов.

Но становление нефтяного региона может зависеть не только от наличия в нем нефтяных месторождений. Более того, на практике в рамках социалистической политэкономии гораздо более важную роль в экономике региона играла переработка, нежели добыча, и «Пермнефтеоргсинтез», крупный нефтеперерабатывающий завод в Перми, начавший свою деятельность в 1959 году, оказал более существенное влияние на развитие Пермской области конца советской эпохи, чем региональное производственное объединение «Пермнефть». Важность переработки и сбыта сохранялась и в постсоветский период, когда Пермская область пыталась вырваться из глубокого экономического кризиса начала 1990-х годов, реализуя нефтепродукты, полученные в результате переработки, с помощью длинных цепочек бартерного обмена и даже вводя денежные суррогаты, обеспеченные продуктами переработки нефти.

Уделяя внимание становлению нефтяного региона, можно не просто изучить местный колорит или детали, чтобы затем использовать их для более масштабного анализа в рамках исследования системы государственного устройства или нефтяного государства. Я попытаюсь показать, что, проведя теоретически обоснованные исследования в области исторической этнографии и опираясь на данные, собранные только в одном из нефтеперерабатывающих регионов, можно изучить общую картину советской и постсоветской нефтедобычи методами, практически не применявшимися в многочисленных исследованиях, в основном имевших дело с федеральным центром и фокусировавшихся на политике приватизации, на роли нефтяных доходов в федеральном бюджете или на борьбе олигархов с Кремлем. Исследования, в которых основное внимание уделяется федеральному уровню, мало подходят для 1990-х годов, когда центральная власть в России переживала кризис, а решения и методы, которыми пользовались на уровне регионов (и даже районов), оказывали гораздо большее влияние на определение общего хода преобразований. Даже после возрождения крепкого центрального госаппарата в первые два президентских срока В. В. Путина региональные процессы в нефтяной промышленности остались в гораздо большей степени принципиальными, неоднородными и определяющими, чем большинство из проведенных исследований было в состоянии отразить.

Таким образом, эта книга поддерживает уже устоявшуюся в социальных науках тенденцию, согласно которой в результате исследования региональных процессов в Советском Союзе и России ставятся под вопрос представления о центральном государственном аппарате как о всесильном, тоталитарном и способном управлять событиями в провинции. Я полагаю, что нам следует рассматривать Российское государство как построенное на взаимодействии центра и регионов, причем регионы в нем оказываются движущей силой столь же часто, как центр, – и эти взаимосвязи существовали как в период нефтяного бума начала XXI века, так и в царской России, и в Советской России, пусть и выглядели они несколько иначе. Не случайно, как я покажу в главе шестой, компания «ЛУКОЙЛ-Пермь» часто рассматривает себя в качестве преемника Строгановых – дворянского рода, в царскую эпоху контролировавшего значительную часть промышленности и сельского хозяйства Пермской губернии. Иными словами, на Урале центральная власть издавна опиралась на временные договоренности с местной знатью, чьи проекты, доходы и политика одновременно и ослабляли центральную власть, конкурируя с ней, и поддерживали ее существование[4 - К источникам по советским и постсоветским регионам я обращусь в соответствующих разделах; особенно рекомендую ознакомиться с работой Евтухова [Evtuhov 2012] и с широкомасштабным исследованием локальных режимов, проведенным В. Я. Гельманом [Gelman 2002; Гельман, Рыженков, Белокурова, Борисова 2002; Гельман, Рыженков 2010].].

Материальность жизненных циклов нефти

Важнейшей частью моего исследования, наряду с материальными и символическими следами, которые нефть оставила на советском и постсоветском пространстве Пермского края, являются свойства самой нефти. Для того чтобы уяснить в общих чертах, что я имею в виду, предлагаю рассмотреть работы российского концептуального художника Андрея Молодкина, использующего нефть как выразительное средство. Инсталляции Молодкина, которые привлекли внимание международного сообщества, когда он представлял Россию на Венецианском биеннале 2009 года, обычно представляют собой шумные нефтяные насосы и шланги, перекачивающие сырую нефть сквозь слова, человеческие фигуры и предметы, что в совокупности дает наблюдателю пищу для размышлений. Они призывают задуматься о путях, по которым нефть течет сквозь историю и политику – российскую и зарубежную, социалистическую и капиталистическую (илл. 2), – и позволяют нам увидеть то, что Доминик Бойер называет «энерго-материальными переносами и трансформациями, включенными во все прочие социально-политические явления» [Boyer 2014: 325]. Например, работа Молодкина «ОН Evolution», которую в 2009 году можно было увидеть на выставках в Европе и Северной Америке, представляла собой несколько прозрачных черепов гоминидов, частично заполненных пузырящейся нефтью. Казалось, эта инсталляция поднимает вопрос о том, что важнее для человеческого бытия: генетическая наследственность, которую мы обычно связываем с эволюцией человека, или тысячелетняя трансформация живой материи в углеводородное сырье? В работе «Жидкая современность» Молодкин продемонстрировал прямоугольную клетку величиной несколько метров в каждом измерении, построенную из прозрачных трубчатых стержней. Расположенный рядом насос ритмично закачивал в них нефть, пространство галереи заполняли его шипение и лязганье. Что, если, предполагает эта инсталляция, вместо канонической «железной клетки» Макса Вебера (1904–1905) [Weber 1958: 181][5 - «Железная клетка» (iron cage) – социологический термин, возникший в результате перевода на английский термина Вебера stahlhartes Gehause. В русском переводе работы Вебера используется более точное выражение «стальной панцирь» [Вебер 1990: 206]. – Примеч. ред.] главной метафорой состояния модерна сделать клетку нефтяную? Изменит ли переход от железа к нефти – от твердого к жидкому или, возможно, от шахты к буровой скважине – наше понимание структур и действий, экономики и общества?

Илл. 2. «Das Kapital» Андрея Молодкина связывает классический труд Карла Маркса – краеугольный камень для архитекторов социалистических обществ и аналитическую основу для понимания капитализма, все еще не утратившую своей актуальности, – с материальностью жизненных циклов нефти. Андрей Молодкин. Das Kapital, 2008. Акриловый блок, пластиковые шланги, заполненные сырой нефтью, насос и компрессор. 72x90x10 см

Работа Молодкина обретает свою концептуальную силу благодаря использованию некоторых физических свойств нефти и оборудования нефтяной промышленности – насосов и труб – с целью заставить нас задуматься о многочисленных взаимосвязях и преобразованиях, связанных с нефтью. Его произведение привлекает внимание к техническим системам, объединяющим политические и экономические структуры, и к методам, используя которые можно окрашивать, изменять, формировать, наполнять ассоциациями с нефтью слова, концепты и пространства. Оно наводит на мысли о природе формы и содержания, трансформации и связности, времени и пространства. Безусловно, искусство Молодкина затрагивает некоторые общие вопросы социальных наук, связанные с нефтью: взаимодействие нефти, денег и глобальной политики, которые обычно рассматривают в рамках политологии[6 - См., например, [Росс 2015].], или производственную инфраструктуру, имеющую ключевое значение для научных и технических исследований[7 - См., например, [Mitchell 2011; Barry 2013]. См. также у Ричардсона и Вешкальнис [Richardson and Weszkalnys 2014] об онтологическом подходе к «материальности ресурсов» как постоянно находящихся в процессе становления.]. Но оно привлекает внимание также и к материальности нефти в более широком смысле, связывая ее цвет и вязкость с тем, как повсеместно преображаются под ее влиянием люди и окружающая их среда – от нефтяных месторождений [Rolston 2013] до репрезентации нефти в музейных экспозициях, литературе или кино [Yaeger et al. 2011; LeMenager 2014]. Произведения Молодкина выявляют гораздо больше таких подспудных связей, чем изучение взаимообусловленности объемов экспорта нефти и политических систем, и предлагают гораздо больше способов осмысления зависимости людей от источников энергии, чем данные о количестве добываемой и потребляемой нефти.

В этом отношении полезно сравнить творчество Молодкина, показывающее широкий спектр связей, свойств, трактовок и трансформаций, с бесчисленными исследованиями в области социальных наук, посвященными одному только превращению нефти в деньги. Майкл Росс на первых страницах «Нефтяного проклятия» выражает суть большинства таких социальных исследований нефти, заявляя, что предметом его книги на самом деле является не нефть как таковая, а «необычные свойства нефтяных доходов» [Росс 2015: 28–29][8 - Об антропологическом видении ресурсного проклятия см. у Берендс, Рейны и Шлее [Behrends, Reyna, Schlee 2011].]. Пусть и в меньшей степени, но в ряде критических работ в качестве приоритетной темы также рассматривается превращение нефти в деньги и восприятие нефти как товара. «В большей степени, чем любой другой товар, – пишет Фернандо Коронил в своем исследовании нефти, денег и современности в Венесуэле, – нефть является примером как важности природных ресурсов, так и мистификаций, связанных с ними в современном мире» [Coronil 1997: 49]. Коллектив авторов «Реторт», придерживаясь того же мнения, начинает свое исследование нефти замечанием, что если «товар – это экономическая клеточная форма» капитализма, то нефть – «идеальный образец» этой клеточной формы [Retort 2005: 38].

Безусловно, необходимо изучать взаимодействие нефти и капитала и осмыслять особую связь нефти с товарной формой производства – как в России, так и повсеместно. Однако один из тезисов этого исследования состоит в том, что более полное представление о материальности жизненных циклов нефти, подобное предложенному в произведениях Молодкина, позволяет по-новому взглянуть на то место, которое нефть занимает в социальной и культурной жизни человека[9 - В числе прочих исследований об энергетике в Евразии, в рамках которых удалось творчески объединить государственную и международную политику, политику знаний и культурную политику, а также материальную часть энергетического сектора, рекомендую работы Кеннеди [Kennedy 2008; Kennedy 2014: 195–228] и Барри [Barry 2013].]. Следует упомянуть здесь и исследование Эндрю Аптера, посвященное Нигерии конца 1970-х годов, в котором показано, как черный цвет нефти («черное золото») стал частью той же «матрицы преобразования ценностей» [Apter 2005: 83], что и чернота иного рода: панафриканская черная культура, которую нигерийское государство стремилось возродить с помощью своих нефтяных доходов[10 - Аптер утверждает, что к нигерийскому нефтяному буму и его последствиям в большей степени применима семиотическая парадигма Бодрийяра [Бодрийяр 2003], поэтому его подход несколько отличается от того, который я использую здесь.]. Конечно, нет никаких оснований ожидать, что черный цвет нефти станут воспринимать подобным образом на российском Урале, и этого действительно не происходит, потому что в крупных «изобразительных экономиках» [Keane 2007: 18–21] выбор важнейшего качества объекта зависит от множества обстоятельств[11 - Такой подход к определению материальности обусловлен тем, что в антропологии обычно опираются на семиотику Пирса. Отсылаю вас к весьма информативному изложению того, что повлияло на мой подход, в работе Кина [Keane 2003], а в работах Манн [Munn 1986] и Минли [Meneley 2008] можно ознакомиться с общепринятым подходом, который я здесь не разбираю.]. Как говорит Коронил, «в случае с природными ресурсами реально социально значимо то, как именно их материальные свойства наделяет смыслом сеть социальных отношений, сплетающаяся вокруг них» [Coronil 1997: 41].

Такой подход к материальности нефти открывает возможность для анализа на разных уровнях, от частного до международного. Он особенно полезен для понимания сути нефтяного региона, поскольку позволяет объединить геологические, географические, инфраструктурные и изобразительные параметры нефтяной промышленности с соответствующими социальными и культурными преобразованиями, причем в форме, доступной изучению методами этнографии. Например, в главе шестой будет показано, что для Пермского края особую значимость имеет не черный цвет нефти, как в нигерийском исследовании Аптера, но ее расположение глубоко в недрах – особенно благодаря усилиям компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», направленным на выстраивание имиджа социально ответственной компании, выступающей спонсором исторических и культурных программ. Во множестве мероприятий в рамках этих программ проводились параллели между глубиной залегания нефти и глубиной историко-культурных традиций, что для жителей Пермского края в начале 2000-х годов стало одним из главных способов переоткрытия своего прошлого и формирования новых представлений о своей культурной принадлежности. Я утверждаю, что во многом именно благодаря этой лексике глубины подразделению компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» по связям с общественностью, отвечающему за проекты корпоративной социальной ответственности (КСО), удалось изменить советские модели формирования идентичности, культурной аутентичности и национальной принадлежности в соответствии с требованиями нового века, пропитанного углеводородами. Сплав легитимности, подлинности и глубинности, которым были насыщены культурные программы компании, оказался устойчив и влиятелен. Даже независимый фестиваль «Камва», о котором говорится в главе седьмой, – культурная организация, во многом критически относившаяся к компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», – свои собственные культурные проекты разрабатывал аналогичным образом, привлекая внимание к материальным свойствам предметов, извлеченных археологами из глубин региона, и подразумевая, что они тоже являются важными источниками энергии – шаманской силы древних обитателей пермских земель.

Корпорации и государства

Изучение жизненных циклов нефти позволяет по-новому взглянуть на взаимоотношения двух важнейших социальных и политических акторов России: энергетических корпораций и государства. Оглядываясь на события, произошедшие более 20 лет назад, мы можем рассматривать приватизацию предприятий в эпоху Б. Н. Ельцина как процесс создания корпораций – как первые шаги на пути создания новых предприятий, в широком смысле воспринимаемых как экономические, социальные, культурные и политические организации. Многие из этих ранних постсоветских корпораций разорились, но за судьбами многих других – особенно в секторах энергетики и природных ресурсов – можно наблюдать и по сей день. Эти корпорации теперь крепко связаны в различных сферах с государственными учреждениями, причем не только на федеральном уровне, но также – возможно, даже чаще – на региональном и местном.

Я взялся исследовать корпорации и государства, задействуя одновременно две стратегии. Во-первых, важно показать, что эти акторы – «левиафаны», согласно современной и в то же время имеющей многовековую историю трактовке Алекса Голуба [Golub 2014], – это не единые силы, какими они зачастую пытаются казаться и какими их представляют другие [Welker, Partridge, Hardin 2011: S5][12 - Обширный обзор антропологических изданий, опубликованных между 1985 и 2003 годами, проведенный Баллардом и Бэнксом [Ballard, Banks 2003], показывает, что государства, корпорации и местные сообщества все чаще дублируют работу друг друга.]. И корпорации, и государства слагаются из различных подразделений, процессов, учреждений, людей и технологий, развивающихся во многих направлениях сразу. Границы и контуры корпорации находятся всегда в движении, постоянно подвергаются сомнению изнутри и снаружи, всегда скорее находятся в процессе становления, а не заданы априори[13 - См. в первую очередь [Welker 2014].]. Приняв все это во внимание, мы лучше поймем, как на самом деле работают и чем различаются между собой корпорации. То же самое верно и для «государства», которое Кэтрин Вердери и Гейл Клигман трактуют как «внутренне противоречивую совокупность институтов, проектов и технологий, а не [как] единый субъект» [Verdery, Kligman 2011: 454]. Поэтому в описанных ниже полевых исследованиях я буду следовать за языком и стратегиями толкования, которыми пользуются мои собеседники, потратившие немало времени – в беседах со мной или друг с другом, – пытаясь разобраться в подвижности информационных сетей, в связях, командах, союзах, кланах, дружбах, трудовых книжках, семейных отношениях, национальных корнях, возрастных группах, деловых договоренностях прошлого, местах рождения, отношениях студентов и преподавателей, кругах поддержки и во всем остальном, что скрывается под безликими ярлыками «корпорация» и «государство»[14 - Во многих отношениях первым антропологическим исследованием, в котором использовался этот подход к изучению нефтяной промышленности, стало описание племенной политики в Ливии, сделанное Джоном Дэвисом в эпоху «углеводородного общества» [Davis 1987]. Значимые примеры последних лет можно найти в статье Голуба и Ри [Golub, Rhee 2013] и во впечатляющем анализе государства-рантье Саудовской Аравии, проведенном Штеффеном Хертогом, который смог выделить «институты, социальные группы и социальные сети» [Hertog 2013: 3], способствующие неравномерному распределению нефтяной ренты. Для постсоветского пространства лучшие исследования на тему энергетической ренты и ее роли в формировании различного рода элит принадлежат Маргарите Балмаседе – например, [Balmaceda 2013].]. Мне особенно интересно показать, как эти виды социальных взаимодействий могут распределяться в пространстве, изменяться во времени и формировать подразделения или филиалы внутри крупной корпорации или государства, а порой и в области переплетения их функций. К примеру, вы увидите, что все подразделения и филиалы «ЛУКОЙЛа», специализирующиеся на финансовом капитале, промышленном капитале и спонсорской поддержке социальных и культурных проектов, зародились в особого рода сетях социальных взаимодействий, развитие которых можно отследить. В свою очередь, эти сети, постоянно изменяясь, пересекались с другими, формирующими органы регионального управления – от администрации губернатора до регионального Министерства культуры. В разное время в 1990-х и 2000-х годах эти государственно-корпоративные структуры обеспечивали поставки топлива в Пермский край, определяли задачи социальной политики или поддерживали учреждения культуры.

В любом случае, выделение составных частей и отдельных практик в структурах государств и корпораций сопряжено с некоторыми аналитическими рисками, в особенности с риском упустить из виду важные социальные силы и последствия их действий, который обусловлен широко распространенным мнением о том, что государства и корпорации на самом деле являются единым целым. Огромные социальные и культурные (а также, в добывающих отраслях, экологические) последствия порождает широкий круг участников – от судей до активистов и ученых, включая госслужащих и работников корпораций, – которые своими речами и действиями создают видимость единства государства и корпораций, несмотря на их явную разобщенность[15 - См., например, [Gal, Kligman 2000: 20].]. Серьезные последствия влияния корпораций на все сферы жизни, особенно в последние три десятилетия глобальных капиталистических преобразований, нельзя объяснить, ограничившись изучением социальных сетей и процессов, которые их составляют [Kirsch 2014].

Потому я также уделяю внимание работе, проводимой в социокультурной сфере в целях проектирования и укрепления связей государства и корпорации, – тому, что Тимоти Митчелл называет «могущественным, почти сверхъестественным эффектом действий, заставляющих поверить, будто такие структуры существуют» [Mitchell 1999: 89], – а кроме того, исследую значение этих связей в процессе преобразования Пермского края. Пермский край 1990-х и 2000-х годов – это среда, пригодная для понимания процессов абстракции, ключевых для создания как «эффекта воображаемого государства» [Abrams 1988; Coronil 1997], так и «эффекта воображаемой корпорации» [Shever 2012: 197–199]. Действительно, условия постсоветского Пермского края, в котором одновременно проходили важнейшие процессы формирования как государственности, так и корпораций, обусловили исключительно тесное взаимодействие между региональными филиалами корпораций и региональными подразделениями российского государственного аппарата в планировании совместных действий, решений и влияния.

Этнографические методы в исследовании мировой нефтяной промышленности широко используются для помещения организационно-правовых форм в исторический контекст и отслеживания их изменений[16 - Подробнее о добывающей промышленности и об особом внимании к КСО см. [Rajak 2011]. Антропология корпораций наглядно изложена у Уэлкер, Партриджа и Хардин [Welker, Partridge, Hardin 2011], а представление Ханна и Харта [Hann, Hart 2011: 155–159] о месте корпораций в возрожденной экономической антропологии XXI века во многом отвечает задачам данного исследования.]. Проведенное Сюзанной Сойер [Sawyer 2006; Sawyer 2012] исследование попыток коренных эквадорцев возбудить дело против компании «Chevron» в суде США показывает, что группы юристов нефтяной компании использовали концепции корпоративной личности и ограниченной ответственности, основанные на полуторавековой истории американского права, чтобы попытаться оградить «Chevron» от предъявленных ей претензий. Удивительно, что подобные представления о корпорации как о личности – например, коренные эквадорцы утверждали, что компания «Chevron» должна нести ответственность, поскольку так поступил бы истинный патрон, – истцы использовали в качестве доводов в суде. Элана Шевер также рассматривает в рамках проведенного ею исследования гендерных аспектов деятельности по развитию и планированию, которую «Shell» вела в Аргентине, длинную родословную корпоративной личности на Западе – от коллективной личности в римском праве до английской концепции «двух тел короля». Шевер сумела показать, что эти концепции, передававшиеся от эпохи к эпохе, отразили даже «повседневную практику определения обязанностей, ответственности и сфер полномочий» [Shever 2010: 30] в Аргентине. На самом деле само представление о современной капиталистической корпорации, в том числе такие ключевые понятия, как трасты, дочерние компании и вертикальная интеграция, развивалось вместе со «Standard Oil» Рокфеллера, как еще в конце XIX века показала в серии репортажей журналистка Ида Тарбелл [Tarbell 1904] и как описано в «Добыче» Дэниела Ергина [Ергин 1999], наиболее актуальном и значительном исследовании.

Становление корпоративной формы собственности в случае с пермским «ЛУКОЙЛом» мало похоже на западные юридические и деловые практики, распространяемые по всему миру международными нефтяными компаниями с евро-американскими корнями, и в значительной степени продолжает в 1990-х годах пути развития советских социалистических государственных предприятий. Следует отметить, что «ЛУКОЙЛ» и другие российские нефтяные компании прилагали немалые усилия, чтобы сравняться со своими западными аналогами и зарекомендовать себя как целиком и полностью международные предприятия – как в отношении юридической и корпоративной структуры, так и во всем остальном. Мировые стандарты отчетности и прочие регламенты предъявляют к выходящим на западные рынки капитала серьезные требования. Западные нефтяные компании также активно ищут партнеров и вкладывают деньги в совместные предприятия на территории бывшего советского мира, стремясь попутно насадить в России предпочтительные для них корпоративные формы и действуя, в широком смысле, так же, как и в любой другой части света. Другими словами, на постсоветском пространстве есть где развернуть исследование способов, при помощи которых мировая нефтяная индустрия стремится – и зачастую успешно – стать «модульной» [Appel 2012а], то есть полностью самодостаточной и не зависящей от социокультурного контекста, в котором находится.

Но другие аспекты выбранной мною проблемы заставили меня обратить не меньшее внимание на судьбы советских типов корпоративных форм в 1990-е и 2000-е годы. Во-первых, «ЛУКОЙЛ» унаследовал от советской нефтегазовой промышленности больше, чем многие другие российские нефтяные компании: его зачастую рассматривают как главное на постсоветском пространстве убежище советских нефтяников. Поэтому он предоставляет материал для анализа как перестройки советских корпоративных форм, так и заимствования западных. Во-вторых, несмотря на то что Волго-Уральский нефтегазоносный бассейн, на территории которого расположен Пермский край, в 1950-70-х годах был в Советском Союзе лидером по добыче, к 1980-м годам он уже пришел в упадок. Поэтому он никогда не представлял интереса для крупных западных нефтяных компаний, чье внимание в то время было сосредоточено на Каспии, Сибири и российском Крайнем Севере. Таким образом, в поворотные 1990-е годы, когда приватизация и ее незамедлительные последствия привели к созданию множества новых организационно-правовых форм, нефтяная промышленность этого региона в гораздо большей степени руководствовалась собственными местными интересами и управлялась региональными корпорациями, чем, к примеру, нефтяные и газовые месторождения острова Сахалин или проекты экспортных трубопроводов в Европу. Не случайно «ЛУКОЙЛ Оверсиз Холдинг» – международное подразделение «ЛУКОЙЛа» – в течение многих лет базировалось в Перми, и в нем все еще работает огромное число бывших пермских нефтяников – даже после того, как центральное управление компании переехало в Москву.

Также важно отметить, что те аспекты формирования и развития компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» как корпорации, на которых я намерен остановиться, не всегда могли нравиться (или даже просто демонстрироваться) международным наблюдателям или, если уж на то пошло, федеральным властям России. Региональные коалиции и закулисные приватизационные сделки, обширные временные бартерные цепочки, а также местные особенности организации и кадрового обеспечения проектов развития – всех этих тем мы будем постоянно касаться в следующих главах – оставались сферами, где заимствованные западные представления о корпоративном бизнесе оказывались менее значимы и востребованы, чем в других филиалах «ЛУКОЙЛа» или в сферах деятельности компании, предназначавшихся для наблюдения со стороны мирового сообщества. Само понимание этих различий между внутренним и внешним устройством корпорации показывает, что возможно изложить историю постсоветского предпринимательства, не втискивая его в рамки обобщенного западного или мирового стандарта. Это, в свою очередь, позволит нам увидеть, что советская история и ранние постсоветские пути развития сохраняют свою актуальность для нашего восприятия российской нефти в XXI веке.

Особенно полезно знать эту историю, например, для того, чтобы понять важность события, произошедшего в Пермском крае в 2000-х годах: принятия и внедрения предприятием «ЛУКОЙЛ – Пермь» ставшей теперь общепринятой практики корпоративной социальной ответственности[17 - О разнообразных проектах, которые зачастую определяли как КСО, см. у Олда, Бернштейна и Кашора [Auld, Bernstein, Cashore 2008]. Об этнографических и смежных с ними подходах, повлиявших на мой подход к КСО, см. у Барри [Barry 2004]; Уоттса [Watts 2005]; Кирша [Kirsch 2007, 2014]; Уэлкер [Welker 2009]; Раджак [Rajak 2011]; и Уэлкер и Вуда [Welker, Wood 2011]. О странном отсутствии государства во многих исследованиях КСО см. в работе Бонда, Канг и Муна [Gond, Kang, Moon 2011].]. В главах четвертой и пятой мы увидим, как мероприятия компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» в области КСО, посвященные всевозможным культурным, экономическим и экологическим проблемам Пермского края, с начала нового тысячелетия набирали обороты параллельно с восстановлением региональных органов власти. Это сотрудничество бизнеса и власти сменило программы развития гражданского общества, в 1990-е годы финансировавшиеся международными организациями по оказанию помощи, переняв многие из их функций (например, проведение конкурсов грантовых заявок) и добавив к ним другие (например, включение создания имиджа компании в программы развития).

К середине 2000-х компания «ЛУКОЙЛ-Пермь» охватила своими программами КСО всё – от здравоохранения до экологии, от спорта до культуры – и уже открыто разделяла с региональными органами власти функции главного координатора и распределителя полномочий в различных сферах социального взаимодействия, а эти роли в социальной теории чаще ассоциируются с государством, чем с корпорацией[18 - См., например, [Манн 2018; Бурдье 2007].]. В результате возникло некое единое пространство влияния государства и бизнеса, в котором – по крайней мере, первоначально – было трудно отделить государство от корпорации, поскольку и по отдельности, и вместе они стремились изменить социокультурный уклад Пермского края. Лишь позднее, в конце первого десятилетия XXI века, «ЛУКОЙЛ-Пермь» и Пермский краевой государственный аппарат стали заметно отдаляться друг от друга, и с этого времени результаты их деятельности становится легче дифференцировать. Ключевые моменты этого процесса изложены в главе восьмой, где основное внимание уделяется общей попытке создать для Перми новый образ постиндустриальной европейской культурной столицы.

Наконец, необходимо упомянуть о сложной проблеме государств, корпораций и неолиберализма. Многие из рассматриваемых в этой книге вопросов – от приватизации до КСО, от новых гибких режимов труда до усилий по превращению Перми в культурную столицу – в известной степени можно назвать аспектами неолиберализма или неолиберализации[19 - Действительно, Сойер [Sawyer 2004] и Шевер [Shever 2012] именно так позиционируют свои этнографические исследования нефтяной промышленности, и я убежден, что анализ отношений государств и нефтяных компаний, который дает превосходный материал для теоретической оценки роли государства и корпорации на ранних стадиях капитализма, также можно использовать и в оценке его современного состояния.]. Можно предположить, что в каждом из этих случаев мы сумеем распознать переработанное и переформулированное понятие государства, а также возрастающую значимость различных форм предпринимательского или корпоративного капитализма – что служит довольно удобной сжатой характеристикой неолиберализма. Однако для обоснования этого утверждения потребуется сформулировать детально разработанную и цельную теорию, что выходит за рамки задач этой книги; к тому же количество источников, посвященных проблематике неолиберализма, уже достигло таких показателей, что даже анализ, необходимый для установления связи двух элементов – таких как гибкие режимы труда и КСО, – требует значительной этнографической и теоретической подготовки (в двух исследованиях это проделано достойно: см. [Smith, Helfgott 2010; Benson 2012]). Я предпочитаю просто оговорить, что все изменения, информация об исследовании которых изложена в этой книге, так или иначе связаны с глобальными трансформациями природы капитализма на протяжении последних четырех десятилетий, и указать там, где, по моему мнению, необходимо, как это произошло. Думаю, что попытка осмыслить все это в рамках теории неолиберализма лишь затруднит понимание читателя.

Культурная политика между социализмом и спектаклем

Культура в Советском Союзе была, по выражению Брюса Гранта, «тем, что нужно произвести, изобрести, построить или реконструировать» [Grant 1995, xi]. Действительно, культурное производство оставалось в центре внимания всех социалистических государств: от самых первых усилий большевиков по созданию новых пролетарских форм театрального и визуального искусства и до национальных идеологий, которые, как это ни парадоксально, способствовали как укреплению легитимности социалистических режимов, так и, во многом, сопротивлению этим режимам. Поэтому деятели культуры и интеллектуалы всех мастей играли важную роль в становлении социалистических обществ: не случайно одно из основополагающих исследований по антропологии социализма – «Национальная идеология при социализме» Кэтрин Вердери [Verdery 1991] – наглядно показывает работу социалистической политической экономии на примере соперничества интеллектуалов и их представлений о румынской нации[20 - О роли интеллектуалов и деятелей культуры в социалистических системах и первых последствиях их возникновения см. также у Суни и Кеннеди [Suny, Kennedy 1999], Кеннеди [Kennedy 1992] и Конрада и Селеньи [Konrad, Szele-nyi 1979]; об интеллектуалах и нациях в более широком смысле см. особенно: [Boyer, Lomnitz 2005]. Техническая интеллигенция в основном работала в аппарате перераспределительного планирования, в то время как культурная или творческая интеллигенция – в областях искусства, литературы, театра и т. д. Важно отметить, что советское культурное строительство разворачивалось в сфере повседневной жизни и создания более «культурного» народа. См., например, [Kelly 1999; Kelly 2004].].

Однако перемены, последовавшие за падением социализма, привели к быстрым и радикальным изменениям этого положения, особенно в бывшем Советском Союзе, где некогда стойкая интеллигенция оказалась маргинализирована, а с ней утратили свое значение и многие проекты государственного культурного строительства – социалистические, национальные или их гибриды, – бывшие прежде важной частью сферы ее влияния[21 - См., например, [Oushakine 2009b].]. Во время полевых исследований на Сахалине в начале 1990-х годов Грант обнаружил, что культурное строительство «лежало в руинах» [Grant 1995:163]. В этих условиях внимание исследователей сфер пересечения культуры и капитализма в бывшем социалистическом мире переместилось от интеллектуалов и их усилий по планированию культурного строительства к ставшей актуальной сфере потребления, что привело к изучению национальных брендов [Manning, Uplisashvili 2007], потребления и товаров массового спроса как национальных символов [Humphrey 2002: 40–64; Shevchenko 2008; Klumbyte 2010] и даже к представлению о нациях как коллективных потребителях [Greenberg 2006][22 - Этот сдвиг произошел в рамках смены парадигм, связанной с тем, что сам капитализм, похоже, переживает фазу, в которой потребление значит больше, чем производство: исследования, посвященные образу товара, рекламе и брендингу играют главную роль в осмыслении культурного опыта как в постсоветском мире, так и на территориях других государств. «Патриотизм отчаяния» Ушакина [Oushakine 2009а] является примером того, что в исследованиях 1990-х и начала 2000-х годов интеллектуалы и потребление еще могли оставаться элементами одной аналитической структуры.].

Примеры всех этих явлений можно найти в Пермском крае в постсоветские годы. В начале 2000-х годов к ним присоединилась и зачастую превалировала над ними приобретавшая все большее значение сфера культурного производства, в основе которой лежали нефть, нефтяная промышленность и нефтедобывающие районы Пермского края. В главах части третьей описывается это возрождение когорты производителей культуры и менеджеров в сфере культуры – сначала в компании «ЛУКОЙЛ-Пермь», а несколько позднее и в пермской краевой администрации. Однако для того, чтобы разобраться с этими производителями культуры, нам нужно взглянуть не только на их предшественников советской эпохи, но и на некоторые модели культурного производства, которые обычно встречаются в государствах, экспортирующих нефть. Терри Линн Карл однажды заметила, что социалистические государства во многом похожи на государства нефтедобывающие. Она говорила о ключевой роли политики в формировании национальной экономики в ситуации, «когда государству принадлежат основные средства накопления» [Karl 1997:189], но ее наблюдение справедливо и для культурного производства, и, если брать шире, для культурной политики[23 - Я отложу обсуждение вопроса о том, был ли Советский Союз нефтегосударством, до главы первой; если коротко, я думаю, что этот вопрос лишь отвлекает от главной темы и поиск ответов на него лишь затрудняет понимание решающих отличий социалистической нефти от капиталистической.]. Действительно, многие страны, экспортирующие нефть, имеют особо заметную тенденцию к созданию культурной и исторической идентичности, отчасти потому, что многие из них возникли после освобождения от колониальной зависимости и ? или национализации своей нефтяной промышленности. Как отмечает Карл, в дальнейшем рост национализированной нефтяной промышленности, превратившейся в ведущий сектор экономики, сопровождал начальные этапы процесса формирования государства, выдвигая на первый план проекты создания идентичности – порой даже в ущерб культурному производству и культурной политике. Более того, огромные доходы, поступавшие в государственную казну, позволяли нефтедобывающим странам не только порождать повседневную национальную культуру, но и устраивать грандиозные выставки и фестивали, подобные тем, которые Аптер [Apter 2005] и Коронил [Coronil 1997] анализировали в контексте нефтяного бума 1970-х годов и которые позднее воплотились в блистательных деловых центрах Дубая и Абу-Даби, а по мнению некоторых исследователей [Retort 2005] – в мировом порядке вообще.

И. А. Калинин в короткой статье «Прошлое как ограниченный ресурс» прекрасно иллюстрирует некоторые не привлекшие к себе достаточного внимания способы слияния нефти и культурно-исторического производства в России XXI века[24 - Спасибо Гульназ Шарафутдиновой, познакомившей меня с работой Калинина.]. Калинин цитирует, например, комментарий, широко распространявшийся в Рунете в 2012 году:

История сегодня, как бы это сказать, нечто вроде полезного ископаемого. И у нас вокруг не только залежи минералов, не только газ и нефть где-то глубоко в недрах. Под нашими ногами целый океан тысячелетней истории. Верхние пласты буквально сочатся ею» [Калинин 2013: 213].

Метафоры и сравнения, связывающие производство истории с производством углеводородов, продолжает Калинин, можно легко найти в выступлениях президента Путина, таких как речь о нравственном воспитании молодежи в 2012 году:

Как показывает в том числе и наш собственный исторический опыт, культурное самосознание, духовные, нравственные ценности, ценностные коды – это сфера жесткой конкуренции. <…> Попытки влиять на мировоззрение целых народов, стремление подчинить их своей воле, навязать свою систему ценностей и понятий – это абсолютная реальность так же, как борьба за минеральные ресурсы, с которой сталкиваются многие страны, в том числе и наша страна [Калинин 2013: 214].

Калинин опирается на неоинституционализм Дугласа Норта (как он представлен в [North, Wallis, Weingast 2009]) в сочетании с предложенным Этьеном Балибаром и Иммануилом Валлерстайном определением экономической ренты как владения, в котором доходы зарабатываются без собственного труда владельца [Балибар, Валлерстайн 2003], и утверждает, что российское государство, восстанавливая контроль над нефтяной промышленностью, одновременно пыталось монополизировать и производство российской истории и культуры, финансируя эти свои усилия за счет доходов от нефтяной промышленности. История и культура – две сферы, ресурсы которых являются общим достоянием, но превращаются в источники ренты для элиты, стоящей во главе государственного аппарата. В заключение Калинин иронично предполагает, что будущее – за созданием новой госкорпорации «Росистория» (по образцу государственной нефтяной компании «Роснефть»), задачей которой будет прекратить «срежиссированные атаки» на российское прошлое [Калинин 2013: 214].

В середине 2000-х годов в Пермском крае публикация Калинина была бы вполне уместна. Действительно, если рассматривать ее в свете культурного производства в самой Перми и регионе, приведенные Калининым примеры из 2012 года выглядели бы запоздалыми «переселенцами» на уже густонаселенное дискурсивное и материальное поле. Если бы Калинин писал о Пермском крае в середине 2000-х годов, ему даже не потребовалось бы иронизировать напоследок об открытии исторического производства под эгидой «Росистории», потому что главным спонсором исторического и культурного возрождения в Пермском крае в это время была, благодаря своим резонансным проектам в области КСО и активному сотрудничеству с региональным Министерством культуры, именно корпорация «ЛУКОЙЛ-Пермь».

Хотя я рассматриваю некоторые из тех же тем, что и Калинин, мой подход к взаимосвязи нефтяной промышленности и историко-культурного производства в Пермском крае опирается не на неоинституционализм Норта и концепцию ренты Балибара и Валлерстайна, а на уже упоминавшуюся литературу о советском и раннем постсоветском культурном производстве и о культуре как зрелище в странах – экспортерах нефти. Эта более широкая перспектива позволяет мне показать, что благодаря развитию проектов КСО в компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» появилась новая группа менеджеров в сфере культуры, полем действия которой были как сельские библиотеки и музеи, так и центральные государственные и частные культурные учреждения Пермского края. Многие из этих менеджеров, бывших членов коммунистической партии – в основном комсомола – и советских деятелей культуры, переживали тяжелые времена после распада Советского Союза. Если, как будет показано в главах второй и третьей, в 1990-х годах развивалась структура региональных политических и экономических элит, основанная на альянсе выходцев из сообщества нефтяников советской эпохи и новых финансистов, то в 2000-х годах к этой элите присоединилась набиравшаяся сил сеть культурных менеджеров, чьей задачей была, в немалой степени, легитимизация процессов социального расслоения и отчуждения, становившихся все более заметными.

Изучая способы открытия нового культурного фронта в Пермском крае, мы также можем отметить отклонения от привычных моделей культурного производства, подпитываемого нефтяными доходами. Например, в отличие от формирования национальной идентичности и государственности в постколониальных странах, КСО-кампании предприятия «ЛУКОЙЛ-Пермь» следовали советскому проекту создания «семьи народов» путем осуществления культурных программ в различных районах Пермского края, от южных районов, по большей части заселенных татарами и башкирами, до этнически преимущественно русского населения Севера. Это проявлялось как в способах представления различных национальных идентичностей в качестве дополняющих друг друга, так и в методах создания этой конструкции, многие из которых уже использовались в советский период.

К концу 2000-х годов центр тяжести регионального культурного производства переместился с проектов КСО компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» на шоу общегосударственного масштаба, начиная с альянса губернатора Чиркунова с московскими благотворителями и менеджерами в сфере культуры и заканчивая общим стремлением добиться признания Перми культурной столицей Европы. Пермский культурный проект, в рамках которого в 2008 году был открыт новый музей современного искусства, встретил огромное сопротивление местных деятелей культуры и – по крайней мере, публично – подчеркнутое безразличие компании. В главе восьмой, в которой раскрываются все эти дебаты и конфликты, будет показано, каким образом культурное поле оказывается различными способами, как официальными, так и неофициальными, привязанным к региональному нефтяному комплексу. К примеру, именно те сети и цепи обмена, на которые опиралось в 1990-х и начале 2000-х годов подпитываемое нефтью ощущение связи с Пермью, теперь бросали вызов новым проектам московских культурных менеджеров и тем новым культурным шоу, что они приносили с собой.

Многие исследователи российской политической арены обращали внимание на то, какое место занимали в некоторых из наиболее глубинных пластов российской государственной политики в эпоху Путина деятели культуры: В. Ю. Сурков, «серый кардинал» путинского Кремля, – писатель, учился на театрального режиссера; К. Л. Эрнст, генеральный директор подконтрольного государству российского Первого канала, организовал и спроектировал множество государственных шоу периода президентства Путина, в том числе церемонию открытия Олимпиады в Сочи; и В. А. Гергиев, художественный руководитель Мариинского театра в Санкт-Петербурге, является видным и влиятельным сторонником президента Путина и идейным вдохновителем российской культурной политики. В своем исследовании я хочу показать, кроме прочего, что такое возвращение творческих людей в российскую политику происходит и на региональном уровне и что подобное положение в регионах следует рассматривать не как простое продолжение федеральной политики в области культуры или культурной политики, а как важнейшую характеристику общего культурного ландшафта, включающего в себя и центр, и периферию. Однако как в случае с взаимодействием государства и корпораций, так и в случае с культурой – из Москвы видна лишь часть картины.

Пространства и времена Пермского края

Пермский край – не статичные декорации, на фоне которых пересекаются различные сферы влияния. Слухи и теории заговора, возникшие в 2008 году после крушения самолета авиакомпании «Аэрофлот-Норд», показали, что процесс создания и преобразования Пермского края не завершен ни в сфере дискурса, ни в материальной жизни. Категории пространства и времени оказались одной из наиболее значимых областей, в которых вновь и вновь комбинируются материальные, корпоративные, государственные и культурные факторы. Потому «где» и «когда» Пермского края – не просто отправные точки, а скорее вопросы, которые я постараюсь изучить досконально.

КАРТА 1. Карта Пермского края с указанием основных локаций, упомянутых в книге

Одной из причин нескончаемого обсуждения пространства – включая, помимо прочего, вездесущие карты и разговоры о картах, которые я уже упоминал, – являются происходящие с ним изменения. 1990-е и 2000-е годы в Пермском крае были периодом значимых территориальных преобразований. Крупнейшим из них стало произошедшее в 2004 году объединение Пермского края (в то время области) с регионом, до того никак с ним не связанным: с Коми-Пермяцким автономным округом. В результате появилось территориальное образование под названием «Пермский край», хотя почти все на протяжении еще долгих месяцев поправляли себя, сказав по привычке «область». На уровне районов территории также довольно часто объединялись и делились, и постепенно улицы повсеместно утрачивали советские названия и вывески, хотя здесь и не обошлось без разногласий. Управлять регионом площадью больше штата Нью-Йорк, особенно в условиях усиления централизации в начале 2000-х годов, – колоссальная техническая задача. Каждую неделю выборные главы всех районов края ездили в Пермь на машинах, некоторые тратили по восемь часов на дорогу туда и обратно. В те же дни, когда они оставались в своих районных управлениях, им приходилось принимать делегации того или иного ведомства пермской краевой администрации. Эти постоянные перемещения туда и обратно были одним из векторов движения многочисленных обменов, социальных сетей и государственных проектов, которые мною рассматриваются; я утверждаю, что различные структуры, связанные с нефтяной промышленностью, в 1990-х и 2000-х годах помогли создать новые пространственные векторы.