Эй, Нострадамус!

Признать Бога означает полностью смириться с людскими страданиями. И, думаю, я приняла Бога и полностью приняла человеческую скорбь, хотя до событий в столовой ее было не так-то много в моей жизни. Кому-то мои слова покажутся наивным лепетом девочки-подростка. Только там, в столовой, было все: и Бог, и скорбь, и смирение.

Теперь же я не жива и не мертва, не сплю и не бодрствую, готовясь к переходу в Иной Мир. А мой Джейсон остается там, среди живых.

Милый Джейсон. В глубине души он знает, что, где бы я ни оказалась, я буду присматривать за ним. А еще, думаю, теперь он понял то, с чего я начала свой рассказ: хоть на небе ярко светит солнце, а детские личики до боли милы и наивны, с воздухом, которым мы дышим, с водой, которую пьем, и с пищей, которую едим, в нас неизбежно закрадывается чернота этого мира.

Часть вторая

1999: Джейсон

Вы не найдете меня на фотографиях, снятых газетчиками вскоре после кровопролития. Вы знаете, о чем я: о тех снимках, где дети фломастерами пишут стихи на гробе Шерил, вместе собираются на молитву на скользком полу спортивного зала или молятся ранним утром за общим завтраком, в то время как стоящие позади них грустные мужчины в костюмах и галстуках мечтают о вкусном обеде. Меня там нет. А если бы и был, то уж точно б не молился.

Я хочу, чтобы вы это поняли с самого начала.

Только час назад я, маленький добропорядочный гражданин огромной страны, занял очередь в филиале банка «Торонто Доминион», что в нашем северном Ванкувере, собираясь перевести на свой счет деньги с чека моего толстопузого босса Леса, а потом прогулять остаток рабочего дня. Но, запустив руку в карман, я вместо чека вытащил приглашение на поминки по брату, и меня словно окатило ледяной водой. Я сложил приглашение, сунул его обратно и начал заполнять банковский бланк. Взглянул на настенный календарь – 19 августа 1999 года – и, была не была, исписал все свободное место на бланке нулями, так что получилось «19 августа 0000001999 года». Даже двоечнику по математике, вроде меня, было бы ясно – такая запись означает то же самое, что и просто 1999 год.

Когда я дал чек с бланком кассиру по имени Дин, он вытаращил глаза и посмотрел на меня с таким ужасом, будто я собрался его ограбить.

– Сэр, – сказал он, – вы неправильно написали дату.

– Отчего ж неправильно? – спросил я.

– Там лишние нули.

Темно-синяя рубашка Дина резала мне глаза.

– Объяснитесь, пожалуйста, – попросил я.

– Сэр, сейчас тысяча девятьсот девяносто девятый год, а не ноль-ноль-ноль-ноль-ноль-ноль тысяча девятьсот девяносто девятый.

– Это одно и то же.

– Не совсем, сэр.

– Позовите, пожалуйста, управляющего.

Пришла Кейси, женщина примерно моих лет. (У нее каменное лицо человека, привыкшего приносить дурные вести и готового продолжать свою работу до гробовой доски.) Она вполголоса перекинулась несколькими словами с Дином, после чего обратилась ко мне:

– Мистер Клосен, могу я узнать, почему вы написали такую странную дату?

Я стоял на своем:

– Нули перед числом не меняют его значения.

– Математически это верно.

– Послушайте, я всегда ненавидел математику, и вы, наверное, тоже…

– Мне очень нравилась математика, мистер Клосен.

Кейси была на взводе, но и я не собирался отступать. Я пришел в банк без малейшей мысли об этих нулях. Они возникли сами собой. Только раз уж возникли, приходится их защищать.

– Бог с ней, с математикой, – сказал я. – Может, эти нули действительно нечто означают. Может, они говорят, что через миллиард лет – а ведь когда-то пройдет миллиард лет – от нас останется всего лишь прах. Даже не прах – молекулы!

Тишина.

– Представьте, сколько миллиардов лет впереди, – воодушевленно продолжал я. – Миллиарды лет, которых нам никогда не увидеть.

– Мистер Клосен, – наконец произнесла Кейси, – если это какая-то шутка, то я готова понять ее мрачный юмор. Однако этот бланк не удовлетворяет требованиям к официальной банковской документации.

Тишина.

– Неужели он не наталкивает вас на размышления? – настаивал я. – Не заставляет думать?

– О чем еще думать?

– О том, что произойдет с нами после смерти.

Зря я это сказал. Дин с Кейси переглянулись, и сразу стало ясно, что они все про меня знали. Про меня, про Шерил, про 1988 год и про мою дурную славу полупомешанного. Бедняга, он так и не справился с этим потрясением… Сколько можно считать меня ненормальным?! Спокойным голосом, хотя внутри все бурлило от злости, я сказал:

– Я хотел бы снять все деньги и закрыть счет.

Они отреагировали так, будто я попросил разменять двадцатку.

– Разумеется, – холодно ответила Кейси. – Дин, закройте, пожалуйста, счет мистера Клосена.

– И все? – удивился я. – Просто «Дин, закройте, пожалуйста, счет мистера Клосена»? Ни вопросов, ни уговоров?

Кейси посмотрела на меня:

– Мистер Клосен, у меня две дочери, и мне хватает мыслей о том, как протянуть следующий месяц. А тут приходите вы и спрашиваете, что случится в миллиард одна тысяча девятьсот девяносто девятом году. Думаю, вам следует найти более подходящих собеседников. Поймите правильно, мистер Клосен, я не пытаюсь от вас избавиться. Просто у меня тоже есть проблемы.

Глядя на ее левую руку без обручального кольца, я спросил:

– Можно пригласить вас на обед?

– Что?

– Тогда на ужин.

– Нет! – Быстрый взгляд на длинную очередь, увлеченно следящую за нашим разговором. – Дин, пожалуйста, приступайте. Мистер Клосен, мне пора идти.

Гнев утих, осталось только желание уйти. Чтобы отлучить меня от банка, Дину хватило пяти минут, и теперь я стоял на тротуаре, курил самокрутку, а по карманам штанов, поверх которых свисали незаправленные края рубашки, было распихано пять тысяч двести десять долларов. Я решил покинуть тихий, законопослушный северный Ванкувер и направиться к океану, в западный Ванкувер. На пересечении Семнадцатой и Беллевю я зашел открыть счет в отделении Канадского имперского торгового банка и, увидев позади кассиров сейф, поинтересовался – можно ли снять в нем камеру. Ее оформили мгновенно. Сюда я положу свои записи, когда совсем их закончу. И вот еще что я сделаю: адресую-ка эти записи вам, племяшки. Так что, если меня даже переедет автобус, вы все равно получите их 30 мая 2019 года, на свой двадцать первый день рождения. А если я доживу до этого дня, то передам все самостоятельно. Но пока пусть мои воспоминания полежат здесь. Так вернее.

К слову сказать, эти первые страницы я пишу в кабине своего грузовичка, припаркованного на Беллевю, недалеко от Эмблсайдского пляжа и пристани, где носятся на роликах шальные дети, а вьетнамцы ловят крабов, напичканных кишечной палочкой. Пишу на обратной стороне розовых квитанций, которые вручил мне Лес. Воздух теплеет – ах, как приятно ветер щекочет лицо, – и я чувствую себя (прямо как в рекламе нового внедорожника) совершенно свободным.

С чего бы начать?

Пожалуй, с того, что я был женат на Шерил Энвей. Об этом никто не знает, кроме меня – и теперь вот вас. Сущее безумие, ей-богу. В те годы я был семнадцатилетним, изголодавшимся по сексу юнцом, смущенным навязанными мне религиозными идеями о том, что плотская любовь возможна только между мужем и женой, только для воспроизведения потомства, и даже тогда – только в пижаме (видимо, чтобы совсем лишить себя удовольствия). Когда я предложил Шерил сбежать в Лас-Вегас и там обвенчаться, то и представить себе не мог, что она согласится. Мой план возник после фильма про азартные игры, который нам показывали на математике, – предполагается, что так можно заинтересовать школьников статистикой. (О чем учителя только думают?!)