Достоевский / Dostoyevsky

ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. В самый последний момент, как в романе, прискакал посыльный, который привез указ царя о помиловании. Для одного из нас указ этот опоздал. Он сошел с ума.

ГОГОЛЬ (бегает взад-вперед). ДВЕРНЫЕ РУЧКИ! ДВЕРНЫЕ РУЧКИ! ДВЕРНЫЕ РУЧКИ!

ДОСТОЕВСКИЙ. Так что меня вместо того света отправили в Сибирь.

АННА. То есть вам спасли жизнь. Вы должны радоваться.

ДОСТОЕВСКИЙ. Но как я могу быть уверен, что мне спасли жизнь?

АННА. Но вы же здесь, со мной.

ДОСТОЕВСКИЙ. Но, допустим, в тот самый момент, когда они подняли ружья, чтобы выстрелить, вселенная расщепилась на две, и теперь две возможных реальности: одна, в которой моя жизнь спасена, и вторая, в которой меня застрелили. Как два черновых варианта романа. Я – тот, кто остался жив, представляющий себе, что меня застрелили? Или я тот, кого застрелили, представляющий себе, что я жив? Или, каким-то образом, я и тот, и другой?

АННА. Я практически уверена, что есть только один, потому что, будь вас двое, кто-нибудь уже застрелил бы другого.

ДОСТОЕВСКИЙ. Вообще-то, у меня такое ощущение, что моих «я» много, и я не могу отследить всех. Моя голова так забита людьми, болтающими и тараторящими, что я не слышу свои мысли.

ГРУШЕНЬКА. Кстати, о мокром снеге.

МАРИЯ. Почему человек ползет в курятник?

ПОЛИНА. Я была призраком, пишущим мемуары дьявола.

СТАРИК КАРАМАЗОВ. Жениться – все равно, что быть пожранным медведями.

ДОСТОЕВСКИЙ. Может, каждый на самом деле несколько человек, борющихся за контроль, как Бог и дьявол борются на земле за наши души. Ты просыпаешься, и можешь быть кем угодно. Я открываю глаза, лежу, не шевелясь и какие-то мгновения не уверен, то ли я действительно проснулся, то ли по-прежнему во сне, который, как пьеса. Или это пьеса? Комната выглядит странной, словно кто-то переставлял мебель, пока я спал, а потом возвращал на прежние места, но не так, чтобы точно.

АННА. Это не я. Я только что пришла. И все больше склоняюсь к мысли, что, вероятно, скоро уйду.

ДОСТОЕВСКИЙ. В событиях заключен смысл. Ты занимаешься своими делами. Слепо что-то делаешь. Но бывают моменты, когда я прозреваю, и все словно наполняется смыслом.

АННА. Может, вам взять отпуск.

ДОСТОЕВСКИЙ. Отпуск убьет меня. Писательство – как способность дышать. Я не могу перестать писать. Умру, если перестану.

АННА. Писательство не убережет вас от смерти.

ДОСТОЕВСКИЙ. Писательство позволяет увековечить иллюзию, будто я все еще жив. Мысли о писательстве поддерживали во мне жизнь в Сибири. Вы, скорее всего, не можете себе представить, каково это, быть на четыре года похороненным заживо в Омске, занимаясь тяжелым физическим трудом с преступниками. Меня словно заколотили в гроб. Полы прогнили. Мы воняли, как свиньи, и вели себя, как свиньи. Блохи. Вши. Тараканы. Отвратительные щи. Каторжник уронил топор в ледяную воду. Ему приказали нырнуть и достать топор. Мы обвязали его веревкой, и он нырнул. Начальник был пьян и приказал нам отпустить веревку.

СТАРИК КАРАМАЗОВ. ОТПУСТИТЕ ВЕРЕВКУ! ОТПУСТИТЕ ВЕРЕВКУ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ! СТОЛОВЫЕ ЛОЖКИ!

ДОСТОЕВСКИЙ. Мы не отпустили, нас избили, я чуть не умер. После этого меня прозвали Трупом. Но меня не отпускало великое чувство близости с другими каторжниками. Особенно с убийцами.

4

Дом мертвых

(Сибирь. ДОСТОЕВСКИЙ сидит на авансцене, между ФЕТОМ, одетым в лохмотья каторжником, и ПОЛЬКИМ ДВОРЯНИНОМ, другим каторжником, одетым чуть лучше. ФЕДОСЬЯ принесла им деревянные миски с жидкими щами. Они едят).

ФЕТ. Удивительно, что ты будешь есть, если достаточно голоден. А еще с кем ты будешь есть. Вот этот человек – поляк. Он здесь, потому что хотел взорвать русских. Ты – русский, но не выглядишь, как наш. Ты шпион?

ДОСТОЕВСКИЙ. Я – политический заключенный.

ФЕТ. Так ты предатель?

ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.

ФЕТ. Знатного происхождения?

ДОСТОЕВСКИЙ. Нет.

ФЕТ. Твоему отцу принадлежали человеческие существа?

ДОСТОЕВСКИЙ. Крепостные у нас были.

ФЕТ. Тогда ты преступник, как и я.

ДОСТОЕВСКИЙ. Пожалуй. А что ты сделал?

ФЕТ. На самом деле, сущую ерунду. Забил жену до смерти топором. В свою защиту хочу сказать, что топор был маленький и очень тупой.

ДОСТОЕВСКИЙ. Сожалею.

ФЕТ. Тебе чего сожалеть? Ты ее не убивал.

ДОСТОЕВСКИЙ. Сожалею о твоей беде.

ФЕТ. Моя беда, прежде всего, в собственной глупости. Нечего мне было жениться. А ее убийство – лучшая идея, которая когда-либо посещала меня.

ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Может, это единственная идея, которая приходила к тебе.

ФЕТ. Я предпочту быть честным русским с одной хорошей идеей, чем богатым говнюком из Варшавы.

ПОЛЬСКИЙ ДВОРЯНИН. Я родом из Кракова, а ты – идиот.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я сожалею об обстоятельствах, которые привели тебя в это место. Я испытываю безмерное уважение и сострадание к тем, кто здесь находится. Прошлой ночью я лежал в темноте, мысли уплыли в детство, и я вспомнил одно лето, когда гулял в лесу моего отца, очень густом, с глубокими оврагами, и внезапно меня охватила абсолютная уверенность, что за мной гонятся волки. В панике я бросился бежать, сквозь чащу, через овраги, пока не выбежал на поле, которое вспахивал один из крепостных отца. Бросился к нему, рыдая, рассказал про волков. Он отнесся ко мне по-доброму. Обнял, прижал к себе. И сказал мне, все хорошо, мальчонка. Не бойся. Никаких волков нет. Такие вот маленькие добрые дела – это все, что имеет значение в нашей жизни. И с той поры я чувствую близость к беднякам.

ФЕТ. Это интересно, потому что, знаешь ли, мы все ненавидим тебя.

ДОСТОЕВСКИЙ. Нет в вас ненависти ко мне. Думаю, ты просто пытаешься сказать, что политический заключенный…

ФЕТ. Я ничего не пытаюсь сказать. Я говорю, что мы все ненавидим тебя.

ДОСТОЕВСКИЙ. Но меня отправили сюда, потому что я сочувствовал вашей борьбе.

ФЕТ. Моей борьбе? Какой еще борьбе?

ДОСТОЕВСКИЙ. Борьбе бедных и угнетенных. Я на вашей стороне.