Сны о Чуне

1880: «Того, кто мешает мне спать».

Чуня теперь тоже не любит, когда ей мешают спать. Раньше была игривой и подвижной: лазила на спинку дивана, когда туда попадало утреннее солнце, брехала, стоя на летнем порожке открытого балкона, на прохожих, терзала в сексуальном смысле плюшевую лису и даже однажды на нее напи?сала в порыве страсти, а теперь все больше спит. Чуня – как старый Тургенев. «Как хороши, как свежи были розы». Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Кто это, свернувшись в калачик, жмется к моим ногам? Кто это зябнет, кому это так холодно? И все они умерли… умерли…

Если бы Тургенева спросили, какую он больше всего любит на свете сладость, он бы в первый раз, наверно, написал: «Варенье из луговой клубники, которую раньше варили в имении на гуляфной (то есть розовой) воде». А через десять лет ответил бы: «Конфеты “Жена самурая”».

Кстати, вам, наверно, интересно, что это за луговая клубника на гуляфной воде? Мне вот было интересно, я посмотрел. Это варенье из дикой клубники со слегка затхлым запахом («интересным затхлым запахом», как заметил сам Тургенев), которую тогда и варили на уже упомянутой розовой воде. Гюль – по-арабски «цветок». Чтобы сделать такую воду в домашних условиях, надо было срезать (желательно утром) побольше нежных и жирных роз; освободить их лепестки; поместить потом их в несколько слоев на дно широкой кастрюли и немного залить убитые розы водой. (Именно немного: вода только едва должна покрывать убитые розы.) Закрыть крышкой и довести все это до медленного предкипенья. Помните! Вода не должна закипеть. Нет бурленьям, нет сильным страстям. Пусть булькает там понемногу.

Когда ж через час лепестки потеряют свой цвет – значит, вода готова. Отожмите, Иван Сергеевич, отдавшие свой цвет и свою жизнь лепестки, по необходимости процедите. А теперь заприте эту жидкость в бутылку и спрячьте аромат в холодильник. (В вашем случае, Иван Сергеевич, – в подпол.)

– Ваше любимое кушанье и напиток? – спросили Ивана Сергеевича в 1869 году.

– Кофе и шампанское, – ответил он.

– Ваше любимое кушанье и напиток? – спросили Ивана Сергеевича в 1880-м.

– Все, что хорошо переваривается.

Каков ваш любимый девиз?

1869: «Пусть все идет своим путем».

1880: «Покойной ночи».

Прекрасный и честный Тургенев. Последний самурай.

Если б он жил в наше время, он завел бы себе ник ivan080575 и писал бы свои комментарии под нашими и чужими Fb-постами: «Вы чем моете окна? Тряпкой и брызгалкой? У “Керхера” есть очень удобный оконный пылесос. Я им мою».

Если бы я не знал, что Чуня, когда я ухожу, спит все это время, я бы подумал, что ivan080575 – это Чуня. По интонации.

– Чуня? – спрашиваю я у нее. – Это ты написала про конфеты на сайте?

– Что вы! – отвечает она. – Я же спала.

Ах да, совсем забыл сказать: в наших разговорах она обращается ко мне на «вы», я к ней, разумеется, на «ты» – она же всего лишь собачка, хоть и говорящая.

Чуня и дядька

Я этого дядьку немного побаиваюсь. Он ходит по улицам и разговаривает сам с собой. Люди шарахаются. Никому не интересно чужое безумие. У нас свое есть. Так никто и не услышал, что он бормочет. А бормочет он следующее: «Каждый из нас Вселенная», «Каждому из нас дано несколько любовей», «Количество любовей конечно».

(Я тоже не услышал. Просто придумал сейчас. Может, он бормочет: «Когда вы все передохнете?»)

И вот я представляю, что он дошаркал до своей многоэтажки, вошел в зеленоватый подъезд, доехал до нужного этажа, открыл дверь в квартиру (бывает такой специальный запах старости и безумия, этот запах там явно есть), покормил кошку. Хотя какая кошка? Нет. Кошки нет. Этот дядька совершенно один.

(Кошка мяукнула и убралась из моего рассказа.)

Дядька, оставшийся без кошки, дома тоже бормочет:

– Людям не нравится, когда кто-то тихо говорит сам с собой. Люди боятся, что перед ними сумасшедший. Но я не сумасшедший. Я просто так живу. Я перехожу границы. Ищу трещины бытия, чтоб иногда туда провалиться. Но, вынырнув, понимаю: «Каждый из нас Вселенная», «Каждому из нас дано несколько любовей», «Количество любовей конечно». Это и говорю. Почему меня никто не слушает?

Дядька – больной. От него пахнет. Он снимает уличную одежду, свитер, рубашку, штаны. (Не смотреть на исподнее, не смотреть!) Переодевается в домашнее. Но домашнее пахнет точно так же. Когда-то он пах яблоками и грецким орехом, иногда – молоком. Но юность ушла, молодость унесла с собой половину квартиры, бывшая жена теперь живет в Чертаново, он в Свиблово. Я снимаю квартиру на «Бабушкинской», мне 25 лет, вот и встретились. «Бабушкинская» – хороший район.

Этажом выше живет женщина. У нее муж, двое детей. Женщина хорошо готовит, но у нее роман на работе. Она никогда раньше этого не делала, да и сейчас не делает. Роман пока платонический. Зовут «роман» Виталием. И Виталий, тоже достаточно пожеванный, делает ей всякие знаки: глазки- лапки, улыбки, конфетка к чаю, прикосновения. Она влюбилась.

Кстати, сегодняшняя картошка пригорела.

В этом плюс пельменей. Они всегда получаются. Особенно если с петрушкой внутри. Отличные, надо вам сказать, были пельмени. Теперь таких не делают. Глобализация, стабильность, мелкооптовые пельмени сожрал супермаркет. Я их очень любил. Жил в съемной квартире на «Бабушкинской» и любил. Самая моя сильная любовь была. И, как и положено самой сильной любви, – уплыла.

Дядька варит уплывшие пельмени, не подозревая даже о существовании вышеэтажной женщины. А у нее драма. Им негде. Они и целовались только три раза, причем женщина очень боялась, что кто-то увидит, но ведь не школьники уже, время-то идет – понятно, что где-то надо того-самого: башмачок со стуком на пол, жар соблазна, два крыла.

Однажды она рассказывает об этом своей племяннице.

– Света, я влюбилась.

Она говорит слишком громким голосом, сбивчиво, в восторге от собственного бесстыдства (племяннице! она же должна являть пример, и всегда являла: «Светочка, я вышла замуж и всем довольна!»), у нее некрасиво зарозовели щеки, нос еще больше удлинился, но волосы, волосы – ее гордость. Волосам не стыдно, они так же лежат густой волной. Может, он на волосы и запал?

Светочке не до тетки. Но ей смешно. Она уже жила с парнем, жила со вторым и даже с девушкой. Все эти мучения старой тетки для нее уморительны. Но потом ей становится ее жалко.

(Тут незаметно – с легким скрипом – открывается новая прореха бытия, новая щель: мироздание помнит добро, и однажды, лет через десять, Светочке тоже повезет – ее рак будет операбельным.)

Света подходит к окну (дело происходит в ее, Светиной, съемной квартире), закуривает (теперь можно, тетка уже не будет морщиться, она сама попала: запятнанный ментор – не ментор, облетели твои крылья, непорочный ангел) и говорит:

– Тетя Лена, я рада. Нет, правда. Жизнь слишком коротка.

Тетя Лена, как верный щенок, смотрит на Светочку снизу вверх. (Она сидит на кухонном табурете, Света стоит у окна – по-другому просто и не получится.)

– Слушай, – продолжает Света. – Ну давай я дам вам ключ? Сама уйду на три часа. Потом ты его проводишь (чтоб я не смотрела, не была свидетелем, чтоб не мучило это тебя, да и мне соучастником быть не хочется), я вернусь, и ты передашь мне ключ. Или просто бросишь его в почтовый ящик.