Кукушка

– Ну, там, у тебя в кулаке, – указала она подбородком. – Ты ведь разбрасывал руны?

– Ну… – замялся Фриц. – Как бы да.

– Ну так я и говорю, что тебе выпал «Эйвас». Руна лошади.

Фриц гулко сглотнул и крепче сжал вспотевшую ладонь.

– А он чего-то означает? А ты не знаешь?

– Нет. А что?

Девочка пожала плечиком.

– Доверие и преданность, партнёрство. Перемены, движение… Много чего. А ты о чём их спрашивал?

– Да так… ни о чём… – Фриц был слегка ошарашен таким ответом и поспешил укрыть своё смятение за нарочитой грубостью: – А тебе-то эту хрень откуда знать?

– Меня дед научил, – простодушно пояснила она. – Он лоцман, много плавал, когда был молодой, и много знал. Когда моя мама вышла замуж, он очень ждал внука, но внук не родился, а родилась я. Так что он, когда со мной возился, много всякого мне понарассказывал.

– Э-э-э… да? А где он сейчас?

Девчушка вздохнула и, как показалось Фрицу, слегка погрустнела.

– Дедушка умер, – сказала она.

– О… Прости, я не знал.

– Ничего. Как тебя зовут?

– Фриц. А тебя?

– Октавия, – представилась девочка. – Меня зовут Октавия.

– Ты что, прислуживаешь здесь, такая маленькая?

– Нет, что ты! – рассмеялась она, – Обычно я при кухне или на дворе. Сегодня просто хозяйки дома нет. И вовсе я не маленькая, мне уже почти десять с половиной. – Она положила маленькую ладонь на горлышко кувшина. – Здесь молоко и хлеб. Чего-нибудь еще хочешь? Тот бородатый господин сказал, что за тебя заплатит, если ты не будешь заказывать много и слишком дорогое. И пива велел тебе не подавать. Это твой хозяин? Ты что, путешествуешь с ним, да?

– Ну… э… ага.

– Как здорово! Я так тебе завидую! – Глаза девчушки вспыхнули, но тут же погрустнели. Настроение у девочки менялось, как погода осенью. – А мне никуда не разрешают ходить, говорят, что я ещё маленькая, а я не маленькая, мне уже тринадцать… скоро будет. Так и сижу дома, кроме веника и тарелок на кухне, ничего не видела… А вы откуда?

Фридрих насупился. Отвечать сразу расхотелось.

– Ниоткуда.

– Ой, – спохватилась Октавия, – я тут болтаю, а ты же, наверное, голодный. Так чего тебе принести?

– Мне? – растерялся Фриц. – Я бы съел… м-м… я бы съел… Я даже не знаю, – наконец признался он, – А чего есть?

Девчонка задумалась. Подняла взгляд к потолку, пошевелила губами. Тряхнула головой. Давай я принесу тебе кровяных колбасок и фасоли с подливкой, – предложила она. – Можно ещё поджарить треску у нас хорошая треска, ледник ещё не успел растаять. А на сладкое – блинчиков. Потом, если надумаешь ещё чего-нибудь, скажи. Так как? Нести?

– Неси! – с облегчением распорядился Фридрих и так гулко сглотнул набежавшую слюну, что на мгновение устыдился, будто сделал что-то неприличное.

Девчушка кивнула и, топоча по полу несуразными башмаками-деревяшками, убежала на кухню. Фриц проводил её взглядом. Светловолосая, опрятная, зеленоглазая, она напомнила ему его сестру, которую вместе с матерью арестовали и куда-то увезли солдаты инквизиции. Боже, неужели это всё произошло всего лишь прошлой осенью? Он так ничего и не узнал о их судьбе – сперва необходимо было просто уцелеть, потом – добраться до травника, потом он заболел, потом поправлялся, а потом… потом…

Мальчишка вздохнул. Всё приходилось откладывать на потом. Беда только, что это «потом» всё никак не наступало. И сейчас, глядя на ладненько обтянутую недорогим сукном девчачью спинку, Фриц испытал болезненный укол забытой совести и вновь проснувшегося страха. Что же с ними сталось? Где они? Куда их увезли? А главное – зачем? И как теперь найти их, самому оставшись незамеченным? И что делать дальше?

Когда зверь болен, то ему не до кормёжки, не до водопоя и вообще ни до чего. Какая-то потребность говорит ему, чтоб он искал целебную траву, чтоб он, беспомощный, залёг и спрятался куда-нибудь, где его не тронут, не найдут. Фриц, как тот зверь, был тоже болен, болен тяжело и навсегда своим ненужным, сладким и опасным даром волшебства, с которым он не мог расстаться, равно как не мог и совладать. Браслет ли травника иль волшебство его же – что поставило препону на пути потока Силы, Фриц не знал, а если бы и знал, навряд ли бы осмелился её убрать.

«Где она, моя целебная трава?»

Он покосился на браслет, потом – на руну на ладони и вздохнул.

Значит, говоришь, «доверие и преданность»… – пробормотал он, – Ладно, попробуем довериться.

Всё равно ничего больше в голову не приходило. Он спрятал костяшку в мешочек, а мешочек – в карман, проверил, как там чувствует себя под рубахой Вервольф, разломил лепёшку и, не дожидаясь бородатого, принялся за еду.

…Две пары ног шагали по оттаявшей земле; две пары; первая – в сандалиях на босу ногу, сношенных, но всё ещё не ветхих, и вторая – в ладных, по погоде тёплых башмаках. Шагали не спеша, задерживаясь на песке и островках пробившейся травы и обходя большие пятна не растаявшего снега.

– Я не одобряю ваших методов.

При словах, произнесённых выше, башмаки остановились.

– Право слово, брат мой, я не совсем вас понимаю. Что вы хотели этим сказать? Что наши действия вам неприятны?

Остановились и сандалии.

– Здесь не может быть «приятия» и «неприятия», любезный брат, поскольку эти термины неприменимы к решению Святой Церкви. Её слова – закон для доброго католика, такой же, как Священное Писание, и инквизиция не исключение. Я счастлив оказать вам помощь и гостеприимство. Но не могу и не отметить, что вам, последователям святого Доминика, свойственно больше внимания уделять целям, нежели средствам.

– Вы так полагаете?

– Да. Я так полагаю, – прозвучало после паузы. – Я мало имел дело с посланцами святейшей инквизиции, но большинство этих встреч не оставили у меня хороших воспоминаний.

– Не сухая рассудочность и суетная учёность, а всепоглощающая любовь к Богу открывает спасительную истину. А ваш деятельный ум, ваша пытливая натура заставляет вас доискиваться истины любым, зачастую далеко не лучшим способом. Некоторое время царила тишина: собеседник оценивал невольный каламбур. Затем шаги возобновились.

– Что ж, это тоже точка зрения, она вполне заслуживает права на существование. Я сожалею. Но надеюсь, что моё пребывание здесь позволит вам изменить её.

– Я тоже искренне на это… надеюсь.

Снова – пауза, но её, в отличие от первой, смог бы различить лишь очень опытный и ловкий диспутант.

Геймблахская обитель просыпалась. Только что прошли заутреня и завтрак. Монахи-бернардинцы расходились на дневные работы, всюду царила сосредоточенная молчаливая суета. Не было никого посторонних – в отличие от прочих орденов, цистерцианцам не дозволялось жить чужим трудом, соответственно у них и не было зависимых крестьян. Поблизости располагалось с полдесятка деревень, но то были деревни не вассальные, а просто самые обычные деревни.

Место для обители было выбрано исключительно удачно. Монастырь располагался в живописнейшей низине и был относительно новым – ему не исполнилось и двух веков. Такое случалось не часто – лишь цистерцианцы предпочитали закладывать свои обители «в пустыни» – в ещё не обжитых человеком местах, ибо только в бедности и простоте надеялись осуществить устав святого Бенедикта досконально. Когда-то здесь и впрямь была болотистая пустошь, которую не брались поднять даже трудолюбивые фламандские крестьяне. Сам монастырь был строг, без всяческих излишеств и архитектурных украшений, монахи одевались в небелёный холст, но наблюдателю со стороны не стоило наивно думать, что обитель была нищей: цистерцианские монастыри подобны Ноеву ковчегу, на который братья собрали все богатства, оставив снаружи запустение. Грамотно построенный и полностью независимый от внешнего мира, при случае монастырь смог бы даже выдержать недолгую осаду – братия вполне обеспечивала себя всем необходимым. Небольшое озерцо в пределах стен снабжало обитель чистой водой – вот и сейчас брат Себастьян мимоходом пронаблюдал, как пятеро конверсов[6 - Конверсы (ital. convcrsi – обращенный) – выходцы из сельской бедноты, которые хотя и принимали монашеские обеты, но жили отдельно от основной братии и исполняли основные хозяйственные работы.] тащат сачком большого зеркального карпа. Наверное, подумал монах, так и должна выглядеть жизнь, обустроенная сообразно божественным заповедям, и аббатства sacer ordo cisterciensium[7 - Святой орден цистерцианцев (лат.).] являли тому осуществлённый пример. Несуетливые, похожие скорей на пчёл, чем на муравьев, приверженные в большей степени труду, нежели монашеской аскезе, бернардинцы больше времени проводили в поле, на скотном дворе или в винограднике, чем в скриптории, школе или храме за богослужением. Они мало что значили в духовной жизни мира, отторгали городской уклад, но в устройстве хозяйства, в освоении земель и разумном их использовании им не было равных.

Настоятель бернардинского монастыря аббат Микаэль был невысок и основателен. Черноволосый, с крупным носом, с глазами навыкате, он шёл, сосредоточенно глядя перед собой, грел руки в рукавах рясы и мало обращал внимания на происходящее вокруг. Это его сандалии с коротким хрустом подминали схваченную поздним инеем зелёную траву.

Башмаки носил брат Себастьян. – Что вы намерены делать? – после некоторого молчания спросил аббат. – Как поступите с девицей?