Непримкнувший. Воспоминания

Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду!.. (7.03)

Бригадир тракторной бригады, Герой Социалистического Труда П. Ангелина:

«Сталин! Это имя, окруженное безупречным уважением и любовью народа, я глубоко пишу в своем сердце. Великий Сталин научил меня, простую крестьянку, дочь батрака, жить и работать для блага моей страны, для моего народа!..» (8.03)

Михаил Шолохов:

«Осиротели партия, советский народ, трудящиеся всего мира… Отец, прощай! Прощай, родной и до последнего вздоха любимый отец! Как многим мы тебе обязаны. Ты всегда будешь с нами и с теми, кто придет в жизнь после нас…» (8.03)

Маршал А.М. Василевский:

«Советские воины потеряли горячо любимого отца и гениального полководца, Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина, с именем которого неразрывно связаны вся история Советской Армии и Военно-Морского Флота СССР, все их славные победы над врагами нашей Родины…» (9.03)

Михаил Исаковский:

Все, что в народе счастьем называлось,
Его руками было нам дано.
И сколько б слез о нем ни проливалось,
Его нельзя оплакать все равно!.. (9.03)

Так изливались чувства скорби огромного числа людей.

Холодный мартовский ветер пронзительно выл в водосточных трубах, хлопал дверьми в подъездах, с неистовой злобой гнал по тротуарам прошлогодние почерневшие листья, обрывки газет, спичечные коробки.

В эти траурные дни я круглые сутки был занят редакционными делами, а в моей памяти то и дело одна за другой всплывали картины встреч со Сталиным: Красная площадь, Большой театр, Андреевский зал, Кремлевский дворец, рабочий кабинет Сталина, зал заседаний Политбюро, Свердловский зал… Но больше всего, и неотвязно, представлялась мне небольшая комната – библиотека на «ближней» даче, и в ней на полу у дивана распростершийся Сталин.

С этой комнатой у меня были связаны воспоминания о Сталине как об ученом.

Я так живо представлял себе весь этот эпизод в действии.

Был воскресный день. Мы с женой отправились отдохнуть в Театр оперетты. Все шло хорошо и весело. Начался последний акт. Вдруг кто-то торопливо зашептал мне на ухо:

– Товарищ Шепилов, просьба срочно выйти – вас вызывает Кремль.

Из кабинета директора я позвонил по переданному мне телефону.

– Товарищ Шепилов? Говорит Чернуха; товарищ Сталин просит вас позвонить ему.

– Товарищ Чернуха, я ведь в театре, да еще в таком легкомысленном. Тут нет кремлевского телефона; разрешите, я подъеду к Моссовету – тут недалеко, и оттуда позвоню.

Чернуха:

– Да не нужно этого. Я доложил товарищу Сталину, где вы находитесь, и спросил, тревожить ли вас. Он сказал – потревожить, и чтоб вы ему позвонили. Звоните, он ждет у простого телефона. Вот номер…

Я позвонил.

В трубке сразу же отозвался очень знакомый, тихий, глухой голос:

– Сталин.

Я назвал себя и поздоровался.

Сталин:

– Говорят, вы в театре? Что-нибудь интересное?

Я:

– Да, такая легкая музыкальная комедия.

Сталин:

– Потолковать бы нужно. Вы не могли бы сейчас ко мне приехать?

Я:

– Могу.

Сталин:

– А вам не жалко бросать театр?

Я:

– Нет, не жалко.

Сталин:

– Ну, тогда приезжайте на «ближнюю». Чернуха вам все организует.

Через несколько минут я уже был в Кремле у В. Чернухи. Он отдал все необходимые распоряжения. И вот я уже мчался по Можайке. Очевидно, предупреждение было сделано по всему маршруту, потому что у Поклонной горы при моем приближении молниеносно был поднят шлагбаум; зеленые ворота «ближней» дачи тоже распахнулись сразу. И вот я у входных дверей дачи. На ступенях меня встретил полковник государственной безопасности, проводил в прихожую и сразу же бесшумно исчез. И больше за два с половиной часа пребывания на даче я не видел из охраны ни единого человека.

Я снял пальто у вешалки и, когда обернулся, увидел выходящего из дверей рабочего кабинета Сталина. Он был в своем всегдашнем сером кителе и серых брюках, то есть в костюме, в котором он обычно ходил до войны – должно быть, лет двадцать. В некоторых местах китель был аккуратно заштопан. Вместо сапог на ногах у него были тапочки, а брюки внизу заправлены в носки.

Он поздоровался и сказал:

– Пойдемте, пожалуй, в эту комнату – здесь нам будет покойней.

Это и была та первая справа от входа комната, которую я условно называю библиотекой и в которой со Сталиным впоследствии произошла катастрофа.

По приглашению хозяина я сел в кресло у столика, на который положил записную книжку и карандаш. Но Сталин сразу неодобрительно покосился на эти журналистские средства производства. Я понял, что записывать не следует. Сталин вообще не любил, когда записывали его слова! Впоследствии он неоднократно на встречах с нами, учеными-экономистами, работавшими над учебником политической экономии, делал нам замечания:

– Ну что вы уткнулись в бумагу и пишете? Слушайте и размышляйте!

И нам приходилось тайком на коленях делать себе какие-нибудь иероглифические пометки с последующей расшифровкой их.

Но здесь беседа шла с глазу на глаз, и незаметное писание исключалось.