Дорога на остров Пасхи (сборник)

– Закрывай! – сказал я, предоставив Арту складывать все на место, а сам поспешил к сараю. Мне почему-то очень хотелось туда попасть.

Но Арт поступил проще: хлопнул дверцей, и все. Наверное, он думал, что достаточно нажать на кнопку сигнализации, и ключи сами прыгнут в кейс, а кейс – накроется ковриком.

А может, он тоже хотел побыстрее попасть в сарай? Не знаю. Но лучше бы мы не торопились.

* * *

Однажды летом – тем самым, последним летом, после которого он ушел и тем самым летом, когда он рассказал мне ТАЙНУ – отец притащил на участок здоровое бревно. Я помню, как он его тащил – пропустив снизу толстую веревку и связав концы на голой спине.

Веревка и узел отпечатались на его красной коже, как резинка от трусов после долгого сна, но только гораздо сильнее.

Отец шел спиной вперед, наклонившись под углом в сорок пять градусов. Его пятки оставляли в мягкой сырой земле глубокие отпечатки, а за концом бревна тянулась длинная борозда.

Отец бросил бревно рядом с сараем, вытер пот со лба и подмигнул мне.

– Мы будем делать тотем! – сказал он.

Я помню, как терпко от него пахло: потом. В аромате лета, смешанного из множества различных запахов: скошенной травы, сладости клевера и липового цвета, я всегда ощущаю терпкий запах отцовского пота. А стоит мне закрыть глаза, и я чувствую колючие иголки его щетины.

Я всегда удивлялся: как мать может с ним целоваться, с таким колючим? Правда, в то лето они почти не целовались, и он ходил с небольшой щетиной, в которой уже пробивалась седина. В то лето он начал седеть. Наверное, это было просто совпадение.

– А что такое тотем? – спросил я.

– Тотем… – отец задумался. – Тотем, это… Родовой знак индейцев. Символ племени, к которому ты принадлежишь. А если брать более широко, тотем – это рок. Судьба. Понимаешь?

Я кивнул, но по-настоящему понял это только тринадцать лет спустя, в тот самый день, когда мы с Артом…

– И какой у нас будет тотем? – поинтересовался я. – Давай сделаем волка. Или – орла.

Но отец покачал головой.

– Нам не нужно придумывать свой тотем. Он у нас уже есть.

Вот те раз! Для меня это было новостью. Оказывается, у нас уже есть тотем. Значит? Мы – индейцы?

Помню, что я только подумал это. Я не сказал это вслух, только подумал. Но отцу слова были не нужны.

– Да, Сандрик, – сказал он загадочным шепотом. – Но это – ТАЙНА. Ты умеешь хранить тайны?

И я, так же шепотом, ответил:

– Умею.

Конечно, я в тот же вечер разболтал все матери, но она отнеслась к нашей ТАЙНЕ как-то безразлично. Она выглядела усталой и озабоченной. Она даже не выслушала меня до конца, и мне стало не по себе. Будто бы я предал: и отца, и нашу – теперь уже нашу общую – ТАЙНУ.

Отец сходил в сарай и вернулся оттуда с инструментами. Под мышкой у него был зажат топор, в руке он нес ножовку и долото с деревянным молотком. Это называется «киянка», сказал отец.

Сначала он отпилил от бревна кусок длиной метра в три. Быстро очистил его топором от коры. Затем сделал несколько поперечных зарубок, намечая контуры будущего тотема. Потом настала очередь долота и киянки. Он осторожно вырубал куски древесины, а я смотрел, как зачарованный, за каждым его движением.

– Хочешь попробовать? – спросил отец.

Конечно, я хотел. Но еще больше я хотел, чтобы у меня это получилось так же ловко, как у него. После того, как я четыре раза попал киянкой по руке, пылу у меня поубавилось.

Я посмотрел на левую руку; место между большим пальцем и ладонью покраснело и распухло. Я протянул долото и киянку отцу.

– Давай лучше ты!

Он засмеялся, но совсем не обидно. Отец снова ушел в сарай и вернулся с брезентовой рукавицей.

– Надень.

Я нехотя надел рукавицу.

– Попробуй еще раз.

– Нет, я больше не хочу, – я стал стягивать рукавицу и услышал: отец будто бы говорил сам с собой.

– Индеец, который не научится метать томагавк, погибнет в первом же бою. Индеец, который не научится стрелять из лука, умрет от голода. Индеец, который не может сделать тотем, лишится своего рода. И счастливой судьбы. И никто никогда больше не вспомнит о нем.

Я засопел, всем своим видом давая понять, как мне не хочется делать этот чертов тотем, и как мне не нравится эта затея. Отец молчал.

Я с отвращением стукнул киянкой по затылку долота. Получилось вполне сносно. И главное – я не попал по руке.

Я ударил сильнее, со злорадством думая: «Смотри, сейчас я сломаю себе пальцы, и ты будешь в этом виноват». Но я не сломал пальцы. Удар пришелся точно по долоту.

Я бил все сильнее и сильнее, но киянка безошибочно находила инструмент в моей руке. И, скажу я вам, у меня здорово получалось. Мне даже понравилось.

– Штука в том, что ты чувствуешь себя защищенным, хотя защита из брезентовой рукавицы не ахти, согласись?

Я не ответил – продолжал долбить, только щепки летели.

– Ты сможешь работать и без рукавицы. Ее не обязательно надевать на руку; достаточно надеть ее в своей голове, – отец постучал себя пальцем по лбу. У него это получилось звонко, почти как у меня – киянкой по долоту.

Я рассмеялся.

Таких маленьких фокусов отец знал великое множество. Простые, казалось бы, примитивные, вещи. Теперь я тоже их знаю.

* * *

Я подошел к двери сарая и прикинул: если вырубить кусок доски со скобой, в которую заходит язычок замка, то можно будет обойтись наименьшими потерями.

Я поставил отвертку, как долото, и замахнулся. Арт молча стоял рядом и смотрел. И правильно делал, что молчал. Если бы он сказал хоть слово, я протянул бы ему инструменты и сказал: «Давай-ка сам, дружок!». И посмеялся, глядя, как он лупит себе по пальцам. Потому что в простых вещах тоже бывают некоторые сложности. Например, как надеть рукавицу в голове. Едва ли Арт знал об этом.

Сухое дерево быстро крошилось. Я прорубал доску насквозь за два удара, вытаскивал отвертку и немного передвигал ее. Наконец скоба подалась и упала.

Этот момент я запомнил хорошо. Мы с Артом почему-то замерли перед дверью, словно боялись ее открыть. Словно предчувствовали что-то.

Наконец я решился, взялся за ручку и потянул на себя.