Камень Судьбы

– Может быть… – неуверенно начал он, но инквизитор перебил, даже не заметив его слов.

– Жалкий глупец! – казалось, он презрительно усмехнулся, хотя брат Игат не мог этого видеть. – Ты хулишь даже на смертном одре, вместо того, чтобы достойно принять покаяние и свое наказание, которого ты заслуживаешь. Господь Бог отвернулся от тебя, как ты отвернулся от Него. Тебя ждет ад, но прежде…

В руке палача мелькнуло откуда-то взявшееся длинное стальное лезвие, которое скользнуло по груди несчастного, легко и аккуратно вошло в живот и несколько раз провернулось там.

Человек закричал. Казалось невозможным, чтобы в этом хилом изможденном теле оставалось столько крика. Его вопли разрывали замкнутое пространство мешка. Тело извивалось, насаженное на сталь, точно глупый цыпленок на вертел, билось в нечеловеческой муке. Аршан хладнокровно улыбался, довольный своей работой. Выдернув острие клинка, покрытое дымящейся кровью, он поднял его к свету, чтобы получше рассмотреть.

Нунций отвернулся, зажав пальцами уши, чтобы не слышать криков. Но он все равно слышал их: «Нееет, я не виновааааааа…». Кровь хлестала из ужасной разверзнутой раны на содрогающемся теле, которое несмотря ни на что продолжало упорно цепляться за остатки жизни. Голова в агонии откинулась назад, на губах запузырилась пена.

– Ты отправишься прямиком в Ад вместе с тем, что ты заслужил по праву, – прогремел неумолимый голос инквизитора, торжественно вознесшего руки в воздух, точно совершающего какой-то обряд. Аршан нагнулся и поднял с пола кувшин. Из его отверстия шел густой дым. – Золото. Здесь его много – и оно все твое!..

Палач наклонил кувшин, и на лицо умирающего с шипением полилась золотистая тягучая жидкость.

Крик, раздавшийся при этом, превозмог своею силою все предыдущие, что казалось невероятным.

– Не надо!.. – теряя голову, закричал нунций, бросаясь вперед, но вовремя остановился.

Потому что уже некому было спешить на помощь.

Расплавленная жидкость попросту стерла человеческое лицо – и там, где несколькими минутами ранее светились сознанием глаза, не было уже ничего.

С немым укором в глаза нунцию пристально смотрел спекшийся череп.

– Да будет покарано зло – и восторжествует Святая Церковь! – вознесся над сводами суровый голос инквизитора, и брат Игат почувствовал, что его всего, с головы до ног, бьет сильнейший озноб. Палач загасил факел и бросил его к ногам мертвеца.

– Есть ли у вас еще для меня поручения от Его Святейшества?… – как ни в чем не бывало, тихим монотонным голосом опросил инквизитор, вновь отступивший в полосу тени.

– Нет, – почти прошептал нунций, – больше ничего…

(«…и если он не отдаст свиток, не пожелает или уклонится от сего, то передай, что я вверяю его своим заботам… и пусть приедет с тобой самолично – поведать святейшему Собранию, как идет искоренение ереси…»).

Нунций был всецело предан Папе, но он не хотел умирать. По крайней мере, умирать здесь, в этом мрачном подземелье, насквозь пропахшем смертью и ужасом, от руки невозмутимого гиганта Аршана. А он не был уверен, что успеет дотянуться до спасительного кинжала…

(И, по правде говоря, именно сейчас, в эту секунду, ему дико хотелось жить, просто дышать чистым воздухом… и больше ничего).

У него подгибались колени, и он боялся упасть прямо тут, на каменные холодные плиты – а тогда уже точно, он почему-то был уверен, ему наступит конец.

– Да не ослабеет мудрость Папы и его доброе имя! – капюшон склонился в молчаливом поклоне. – И доброй обратной дороги тебе, брат. Брат Доминик покажет тебе путь.

Монах почтительно, но твердо, взял его под локоть.

* * *

Уже в темноте подземного хода, самостоятельно шагая позади молчаливого монаха, нунций вытер со лба пот.

Рука была вся мокрая, и его все еще основательно трусило.

«…Ибо Царствие Его – ночь, и страшные деяния вершатся под ее покровом…».

Понемногу становилось светлее. Подземный ход расширился, и словно бы невидимое солнце потихоньку растапливало непроглядную тьму, сгущавшуюся в затхлом воздухе, висевшую теперь рваными чернеющими провалами, которые словно дикие ночные твари понемногу отползали обратно, в свои глухие берлоги, от крупной фигуры человека, вторгнувшегося в их владения. Он – не их жертва. В нем не было страха, животного страха, питающего их незримую плоть, и они отступали.

Человек был одет в длинный темный плащ, из-под пол которого выступали грубые стоптанные сапоги, наверняка исходившие не одну тысячу миль. В левой руке он держал большую трость, которая больше напоминала дубину, а правая была опущена в карман плаща. Человек ступал очень осторожно, стараясь не производить шума, но время от времени мелкий гравий похрустывал под его подошвами. Тогда он замирал, прислушивался на секунду, потом снова продолжал путь. Казалось, он отлично ориентировался во тьме и знал, куда ему идти.

Тишина настораживала его. Он был уверен, что уже должен был что-то услышать. Ведь святилище, где проходила месса, находилось совсем неподалеку. Он ожидал, что в воздухе вот-вот раздастся заунывное песнопение, или тихое, почти неслышимее бормотание, странные косноязычные звуки, словно ветер, что-то нашептывающий изъеденным почерневшим скалам. Но вместо этого стояла мертвая тишина, нарушаемая лишь его собственным дыханием да поскрипыванием под ногами. Подземные чертоги храма хранили совершенную беззвучность и неподвижность. И, похоже, это не было обманом, это жуткое спокойствие, подобно замершему и стянутому, как тетива нацеленного лука, лесному воздуху перед громовым ударом боевых барабанов; скорее высохший источник, на дне которого лишь сухой песок… и чьи-то кости. В этом спертом воздухе подземелья, и человек это уже почувствовал, были лишь кровь и смерть. Ею пахло все сильнее и сильнее с каждой минутой, с каждым его шагом, который он поневоле замедлил.

Между двумя крупными камнями висел разорванный черный полог, обозначающий вход в святилище. Сквозь его раны сочился бледный неживой свет. Не колеблясь, человек откинул его, и его взгляду предстала страшная картина.

Круговое пространство храма, спрятанного под землю, подальше от людских глаз, было усеяно телами, словно ристалище после сражения. Их озарял бледно-розовый свет больших подсвечников, расположенных вокруг площадки на возвышении, где происходила служба. Нетрудно было подсчитать количество высоких подсвечников: их было тринадцать. К амвону вели высокие золотые ступени, обезображенных росписью разных кровавых сцен с участием людей, дьявола и животных. Практически в центре возвышения расположилось тело «черного связного», как называли жреца, ведущего мессу. Посреди мантии, в которую он был облачен, на уровне живота зияла крупная дыра с рваными краями. На ступенях лежало еще несколько трупов.

Человек медленно прошелся вперед, по направлению к свету, отталкивая от себя уродливые деревянные фигурки-украшения, свисающие с низкого потолка. Людские тела здесь были повсюду. Они лежали один на другом, в полном беспорядке, словно по ним прошелся ураган. Тела монахов. Не просто монахов, людей, продавших душу и тело дьяволу, сделавших служение ему главной целью своей жалкой жизни. И вот кто-то еще более страшный (как знать, не сам ли «господин»?) расправился с ними сурово и беспощадно, со звериной жестокостью. Взгляд человека в плаще упал на безусое лицо молодого монаха, словно бы присевшего отдохнуть у деревянной скамьи справа: его раскрытый чернеющий рот был широко открыт в последнем отчаянном вопле, еще не засохшая кровь заливала лицо, медленно и тягуче капая вниз. Рука сжимала кривой меч. Какой бы ни была его жизнь, конец искупил все. Судя по всему, трагедия произошла совсем недавно. Будь он чуть быстрее, как знать…

Еще додумывая последнюю мысль, его тело стремительно развернулось, а рука с дубиной взметнулась вверх, отбивая лезвие, летящее в затылок. Его другая рука выскочила из кармана; уныло бряцнуло о пол острие тонкого кинжала, не достигшего своей цели; полыхнуло пламя. Бородатое лицо умирающего монаха искривила последняя судорога; он окончательно свалился под занавесь, где лежал, притворяясь мертвым. Ему не удалось совершить еще один, последний грех.

«И все-таки он был близок», – подсказал рассудок Волку (это имя он носил уже очень давно – и на то были свои причины). – «Слишком близок. Ты не почуял его». Человек в плаще склонил голову, принимая укор. Свет упал на лицо, суровое лицо воина, озарив его крупные резкие черты, упрямый подбородок, небольшой шрам на левой щеке, светлые глаза, в которых застыл лед. Он не ждал, что среди этой груды тел, словно разорванных каким-то свирепым зверем найдется кто-то, не в меру живучий. И таящий зло даже на пороге смерти. Хорошо, что все обошлось.

Его мысли вернулись к происшедшему ранее. «Сначала банда Карлоса «Святого», теперь монахи-чернокнижники в проклятом подземелье…». В том, как были умерщвлены те и другие, несомненно, существовала определенная связь. Но кто?… Кто или что смогло бы совершить такое? Расправиться с целым отрядом отлично тренированных и вооруженных поборников Вельзевула? Разметать их всех, словно стадо беззащитных овечек, на которых обрушился неведомый хищник?… Монахов явно застигли врасплох, а ведь они привыкли жить в вечной осторожности и страхе быть обнаруженными даже под землей. Сам он нашел храм лишь благодаря полученной подсказке. «Сумел бы я без нее пробраться сюда незамеченным и справиться со всеми?…» – спрашивал Волк себя и не находил ответа.

Как бы то ни было, след Камня снова терялся. Нельзя было терять времени. Прямо за площадкой, куда вели кровавые следы, он обнаружил еще одну черную занавесь. Отдернув ее, Волк увидел длинный узкий каменный ход, уходящий в темноту. Несомненно, он вел на поверхность, это должны были предусмотреть творцы сего храма. А прямо на пороге лежал косматый старец в темной сутане, по-видимому, главный жрец, не иначе. Его лицо было задрано вверх в последней попытке найти и убить своим взглядом исчезнувшего этим путем неведомого убийцу. Остекленевшие выцветшие глаза, из которых даже смерть не прогнала выражение нечеловеческой люти и ненависти, теперь навсегда были привязаны к сумеречной тьме этого коридора.

Волк шагнул туда, где его снова ждала тьма и неизвестность. Одно он знал точно: что бы там ни было, он будет охотником, а не жертвой. И это несколько утешало.

* * *

Это утро начиналось для сеньора Андрэ Дигуаля, содержателя известнейшего в городе заведения под названием «Дорогой друг», сочетавшего в себе неизменные достоинства бакалейной лавки и трактира, не в пример раньше обычного. Причиной тому послужила назначенная еще неделю назад встреча со своим сводным братом, Филиппом Дигуалем. Немудрено, что он проснулся в весьма пренеприятном состоянии духа (хотя Андрэ и искренне любил своего брата, но что касается сна – то пару часиков еще бы явно не помешали; ему приснилась его покойная супруга, в этом сне она была жива и счастлива, улыбалась ему… но тут чьи-то робкие, но настойчивые толчки безжалостно выдернули его из блаженного созерцания – да так, что он больше ничего и не запомнил из своего светлого сна! – навстречу хмурому утру), разбуженный верным слугой Бертраном, получившим в награду лишь немилосердный пинок. Он сразу вспомнил, что ему предстоит отдать деньги и получить известия, которые также могли оказаться неприятными.

Впрочем, когда кувшин с освежающе прохладной водой, поддерживаемый умелыми руками служанки, брызнул на его лицо и затылок бодрящим потоком, враз сметающим остатки хмельного сна (вчера он с друзьями из уважаемых горожан отмечал у себя праздник – День Святого Дуга, а заодно и почтили память убитого герцога Альбаны, которого в городе, в большинстве своем, любили и уважали), он почувствовал себя намного лучше и одарил миловидную Адриану вполне жизнерадостным шлепком. Затем самостоятельно оделся и, перепоручив своему помощнику Фернандо все обязанности по лавке, отправился на встречу.

До десяти центральная площадь города оставалась практически безлюдной. Ничто не нарушало строгую и величественную тишину и спокойствие, царившие над главной улицей города. Широкая площадь пустела, угрюмо пустовал и сколоченный из крепкого дубового дерева прямоугольный помост, вокруг которого во время казни, как по мановению ока, сбирались толпы народа. Что поделаешь, если казни занимали не самое последнее место в культурной жизни Риоса. С тех пор, как Святая Церковь ввела строгие ограничения на появление в городе бродячих музыкантов, фокусников и танцоров, а также ужесточились гонения еретиков и поиски «нечистых», как называли тех, в ком так или иначе проявлялась магия, колдовство, приходилось довольствоваться тем, что есть. А казни случались чуть ли не каждый день. Так продолжалось довольно долго, до последнего времени, пока казни не сократились.

Все-таки, не мог не признать Андрэ, Святая Церковь сумела добиться мира и порядка в городе. Еретиков становилось все меньше, а что до прочих… Преступления, разумеется, все еще совершались, в частности, газеты писали о зловещем и неуловимом «Ночном убийце», навевающем ужас на весь город своими страшными деяниями, творимыми под покровом тьмы. Случались и грабежи, шулерство, мелкое воровство. Но зато прошло уже больше полугода, как казнили последнюю ведьму.

Это зрелище Андрэ видел своими глазами. Тогда как раз светило яркое, ослепительное солнце (чего не наблюдалось уже давно), вопреки уверениям тех смутьянов, что утверждали, будто ведьма вызовет бурю, и та унесет ее за облака. Площадь были забита битком, стоял непрерывный шум и гам. Но все гудение многотысячной толпы, заполнявшей площадь Шардан, названной так в честь своего архитектора, построившего также Собор Пресвятой Левы, было перекрыто ужасными воплями женщины, извивающейся в огне. Ее звали Анна, ходили мрачные слухи, что она публично прокляла имя Господа и убила своего ребенка. Как бы то ни было, ее смерть была ужасна. Андрэ невольно зажмурился. Еще не раз и не два после этого дня по ночам ему снились ужасные крики, и руки этой женщины, протягиваемые к нему, перекошенный рот, в то время как плоть на ее руках и лице морщилась, как печеное яблоко, и опадала в огне. Именно с той поры он перестал посещать казни, которые, впрочем, не особо жаловал и до этого.

Андрэ не оспаривал справедливость решений Церкви, как и то, что люди, гибнущие в пламени костра, лишаемые попеременно ног, рук, головы, задыхающиеся в петле, вероятно, виновны в своих преступлениях, но… все же сердце пожилого торговца кислыми винами и солеными колбасами противилось столь жестокому наказанию. Естественно, что свои мысли на этот счет он держал исключительно при себе. Мягкосердечие – порок, во все времена требующий большой скрытности и осторожности.

Сегодня утреннее небо над Риосом сияло иссиня-серой лазурью перевернутой воды. Точно взор человека, который после третьего бокала вина затягивает непроглядная муть, небо было замутнено грядой пустых бесформенных туч, в которых тонул невидимый солнечный диск. Собор Пресвятой Девы своими остроконечными длинными верхушками, казалось, уходил в это небесное варево.

Возможно потому, что широкое пространство центральной площади Шардан не было залито ярким солнечным светом, а, возможно, тому виной было его дурное пробуждение, но Андрэ почувствовал себя как-то неуютно.

Поток бодрости куда-то незаметно улетучился. Казалось, какое-то напряжение, неспокойный дух, витал в окружающем воздухе. Было душно, точно перед грозою. «Так и есть, будет дождь», – подумалось Андрэ.

Глядя в низко нависшую над ним облачную гряду, он вспомнил свой сегодняшний сон. Точнее эпизод из него ослепительной вспышкой возник перед его глазами: снова эта площадь, заполненная людьми, невыносимая жара в воздухе, так что больно «вдыхать, и горящий костер. Он стоит совсем близко, и видит, как языки пламени, точно преданные псы, смиренно лижут ноги женщины, той ведьмы. («Но нет,» – пытается протестовать разум, – «я же тогда был вдалеке, я не мог все это видеть…»).

Но он видит в мельчайших деталях, как жадно вздымается ее грудь, пытаясь вдохнуть побольше воздуха, как шевелятся ее чуть полноватые губы с родинкой в правом уголке, нашептывая нечто, что его слух не может ухватить. Темные глаза исполнены страдания. Но он не в силах оторвать взора от ее ног («О, боже, нет!..»), которые как-то пугающе меняются в усиливающемся пламени, что уже охватило легчайшее платье; кисти рук, связанных за спиной, отчаянно извиваются в тщетной попытке освободиться. Но нет, путы стянуты на совесть, и женщина дико кричит от боли, так что у Андрэ закладывает уши. («Нет, это всего лишь сон, пожалуйста…», – молит он).

Он делает несколько шагов вперед и падает, обезумев, на колени, у самой огненной границы, жар пышет ему в лицо, и он почти физически ощущает ее неимоверные страдания. Кольцо огня смыкается, и остается лишь лицо, на которое словно накинута ржавая сеть. Глаза женщины обращены к небу, к счастью, он не видит их выражения, шею свело в мучительном усилии, и она кричит, кричит, а ее слова словно раскат грома разносятся над забитой людьми площадью: «Возмездия! ВОЗМЕЗДИЯ…». Он больше не в силах этого слышать, его перепонки готовы лопнуть. Андрэ хватается за голову и… просыпается.

Все это за мгновение пронеслось перед ним, и Андрэ содрогнулся, точно от пронизывающего порыва ветра, пронесшегося над его головой. Воспоминания об этой казни все еще преследовали его. И во сне события всегда развивались немного по-другому, каждый раз еще острее и мучительнее, чем это было для него наяву. Он словно участвовал во всем происходящем и мог повлиять на это… но женщина гибла снова и снова. Проклятье, она умерла полгода тому, и никакие силы не могли вернуть ее к жизни. Ее звали Анна. Ее имя… Господи, почему он не может просто забыть все это?…