Русское воскрешение Мэрилин Монро
– Пока нет.
– Что еще?
– И второе: Ильич должен завтра выступать на стадионе только в бронежилете.
– Это невозможно. Мы не можем выставить Ленина трусом перед всем народом. Нет и нет.
– Вы мне платите за анализ, как вы выразились, опасных ситуаций. Эта ситуация налицо.
– Фантазии. У вас есть факты?
– Фактов нет.
– Я тороплюсь, Соколов. Обсудим это завтра.
Фомин ткнул пальцем в красную кнопку телефона с еще большим раздражением. Ему не нравился Соколов: он знал о нем много больше, чем дал понять тому в первую встречу. Но эта работа должна быть выполнена, несмотря ни на что. Но завтра к вечеру, или, самое позднее, в понедельник утром он должен с ним расстаться. И не подпускать его больше к партийным делам ни на шаг. Еще бы лучше было, если он навсегда исчез. Он бы уже и исчез, он сделал свое дело, но ему сказочно повезло. Этот Соколов вытащил счастливый билет, буквально один из сотни. И остался с этим билетом жив. Но оставлять ли его живым надолго?
Фомин уже сел в автомашину, они тронулись, и снова заверещал в его кармане телефон. Он взглянул на экран трубки, увидал знакомый номер звонившего, и ему захотелось выкинуть телефон в окно. Но он заставил себя ответить на звонок, и даже изобразить голосом радость:
– Господин Левко, приветствую вас!
Банкир Левко спонсировал партийные дела Фомина. Без его миллионов у Фомина не было бы денег даже, чтобы слетать в Индию, поглядеть на клона Владимира Ильича. А теперь, благодаря его спонсорской помощи, у партии имелся теперь даже коттедж, куда не стыдно было поселить Владимира Ильича. А каких денег стоило арендовать на один только завтрашний день стадион на сто тысяч бесплатных мест! К сожалению, без миллионов зеленых никакой политики не получалось. Но Фомин брал эти грязные банкирские деньги с достоинством и даже с презрением: он знал, сто лет назад настоящий Ленин поступал точно так же. Тот делал даже хуже – его люди грабили банки и поезда, чтобы добыть деньги на революцию. Отличие было только в том, что в ленинские времена те банкиры были бескорыстные мечтатели, а этот Левко – тертый жох, заинтересованный только набить потуже свой карман.
– Ну, как наши делишки? – голос у Левко был веселый, в трубке слышалась тихая оперная музыка.
– Замечательно. Вы, конечно, следите за телевизионными новостями?
– Краем глаза.
– Жалко, я вас не познакомил с Владимиром Ильичом. Вы, может, подъедите сюда вечерком?
– Не поздно ли знакомиться? – и Левко коротко хохотнул. – Нет уж, спасибо, я не люблю клонов, – от них как-то жутко.
– Вы удовлетворены с финансовой стороны?
– Получилось неплохо. Но игра еще не закончена. Надеюсь, нечего не меняется?
– Нет.
– Вы дома?
– Дома. И пораньше лягу спать.
– Ну, что ж, удачи вам. И спокойной ночи.
Фомин с облегчением закрыл крышку телефона, потом подумал и отключил его вовсе. Фомин презирал этого Левко. Презирал, как и всех этих нуворишей, затесавшихся в списки скороспелых миллиардеров. Он был совершенно уверен, что из их миллиардов они не заработали честно ни рубля. А только, как наперсточники, переложили из кармана в карман, подтасовали бумажки, и облапошили бестолковую «оккупационную» власть, не сумевшую и законов-то сначала придумать перед своей «прихватизацией». Таким же был и Левко, только мельче и вороватее. С ним вообще Фомину не стоило считаться. Жадность этого фраера сама загубит – а вовсе не Фомин. Совесть у Фомина всегда была чиста. И о своих действиях со следующего понедельника он не намерен никого ни оповещать, ни отчитываться. Беспокойство вызывал только начальник безопасности этого банка, Ребров.
Фомин уже имел дело с этим Ребровым. С трудом терпел его, но встречался и договаривался. Но как тот поведет себя послезавтра, было не ясно. И это беспокоило Фомина. Придется усилить охрану из дружинников, или даже нанять профессионалов. Опять же и Соколов этот может быть полезен, у него уже были неприятности с этими бандитами. Ладно, завтра все прояснится.
Цель, которую поставил себе Фомин еще двадцать лет назад, была почти достигнута. Он был от нее на один только шаг, рукой подать. Именно его партия, партия истинных ленинцев, победит на выборах. Теперь это было несомненно, признавали это за свершившийся факт даже вражеские голоса по телеканалам. Одни из этих «врагов» называли происходящее в его удивительной стране, вспышкой ностальгии, другие – припадком тоски по имперскому прошлому, третьи – полузабытой нуждой в твердой руке. Но все сходились, действительно, в одном: на волне забытого в этой стране энтузиазма, с живым Лениным-суперзвездой во главе, победят на выборах, несомненно, коммунисты. И только те, что эту суперзвезду приватизировали.
Фомин вспомнил дождливый октябрь 1993 года. Он в первых рядах, с тысячами товарищей, с красными флагами и гордо поднятыми головами. Они идут по Садовому кольцу столицы, заполняя всю эту широченную магистраль. Народный гнев, наконец-то, выплеснулся и, нарастая горной лавиной, вот-вот должен был снести «оккупационную» власть.
Наперерез народным массам, шедшим к городской мэрии, где первыми должны были ответить за предательство продажные чиновники, вдруг встала со щитами шеренга ОМОНовцев. Этих мальчишек, еще не нюхавших народного гнева, разъяренные люди мигом смяли. Их били на земле ногами, отбирали у них каски, щиты, бронежилеты. Но оставляли за собой на асфальте живыми.
Через квартал, на следующей площади власти попытались остановить революционный порыв народа грузовиками, поставленными поперек их победному шествию. За грузовиками стояла новая шеренга ОМОНовцев и солдат-срочников. Фомин в числе первых бросился вперед, на грузовик, вышвырнул на асфальт водителя, и тот попал в руки товарищей. Фомин сел за руль – он водил самосвалы еще в стройотряде. Ключ был в замке зажигания, и он завел мотор ЗИЛа.
Фомин направил грузовик на шеренгу ОМОНовцев со щитами, и те расступились перед ним. Он сразу тормознул и резко дал задний ход, чтобы те не вздумали с ним шутить сзади. И тогда он увидал впереди грузовика, чуть слева от себя, офицерика. Щупленького, как цыпленок, лейтенанта. Тот стоял, совершенно безоружный и махал ему руками. Фомин, снова врубил первую скорость, вывернул руль левее и нажал на газ.
Он видел, как подбросило бампером щуплого лейтенанта на капот его грузовика, как потом тот перекувырнулся к стеклу, и с глухим стуком головы о дверь сполз вниз, под заднее колесо. Фомин потом так и не вытер его кровь с пыльного железа: без крови в истории ничего не делалось.
В те незабываемые октябрьские дни 1993-го в его руках побывал и «калашников». Но об этих эпизодах Фомин вспоминал редко: он стрелял, и кто-то далеко от него падал, но он не видел их лиц, и поэтому не считал это личным.
Еще он стоял с товарищами во внутреннем оцеплении Белого дома, где оставались на своих местах члены Государственной Думы, не позволяя проникнуть в него солдатам и ОМОНу. В короткие минуты передышки он включал свой транзисторный приемник и слушал, что говорили Би-би-си и прочие вражеские голоса об их новой октябрьской революции. Так он услыхал интервью, который давал по телефону из своего дома корреспонденту Би-би-си, генеральный секретарь компартии. Той самой, которая считалась многими законной преемницей компартии Советского Союза.
Молодого Фомина чуть не вытошнило. На прямой вопрос «Почему вы дома?» тот, выгораживая себя и свою партию, понес что-то про парламентаризм, законность, неприятие уличных методов борьбы. У этого генсека, наверное, были на то веские причины, но Фомин, по молодости, их не понимал. Фомин буквально плюнул в темноте на асфальт, он тогда твердо решил, что если ему не по пути, то это, в первую очередь, с ними. И он должен создать новую компартию, настоящую.
Въехав в Москву с кольцевой дороги, и проезжая мимо первой станции метро, Фомин остановил машину.
– Через три часа дожидайся меня здесь, – сказал он шоферу.
Фомин вошел в метро и спустился под землю. Ему не нужны были свидетели его важных вечерних визитов. Он должен был сегодня встретиться с человеком, чье имя, отчество и партийную кличку наша страна помнила не хуже, чем у Владимира Ильича Ленина. После этого он поедет в другое место и увидит того человека, который должен сделать завтрашнюю работу.
20. Воскресенье
Когда утром я увидал Владимира Ильича, он был очень бледен, глаза у него были с красными прожилками, как у невыспавшегося человека, и они сильно блестели. Мы сидели в холле коттеджа одни. Фомин уехал очень рано организовывать митинг на стадионе, Мэрилин была еще в кровати, йог Пурба стоял в своей комнате на голове.
– Вы верите в Бога? – неожиданно спросил меня Владимир Ильич.
Я замялся: я верил в Бога, но совсем иначе, и в церковь не ходил.
– Я не хожу в церковь, – сказал я, не глядя в его блестящие глаза.
– И правильно делаете, батенька. Вам нечего там делать. Я сам туда не хожу.
Я с недоумением посмотрел на него: я слыхал от Фомина совсем другое. Тот заметил мое удивление.
– Я действительно не хожу в церковь, я живу в ней. Чувствуете, как говорится, разницу? Я не выхожу из храма. Никогда. Вы думаете, я сейчас с вами разговариваю? Что вы! Я разговариваю с Богом!
Я понимающе кивнул. Я понимал, что как индусский священнослужитель, он верил, что в каждом живом существе живет Бог, или искра божия. И эти искорки никогда не гаснут, а только меняются друг с дружкой местами, а если и вылетают из тела, то только чтобы сразу присесть в новом, родившемся в этот миг тельце.
– Вы верите, что и во мне Бог? – спросил я, начиная обострять разговор. – Сомневаюсь. Я убивал людей.
– Вы не могли их убить. Человек не может убить, и никто не может убить.
Я только усмехнулся: я знал про все это, я про это читал. И не верил.
– Вы не верите?
– Нет.
– И вы не верите, что в вас Бог?
– Не очень, Владимир Ильич.
– А где он тогда? На небе?
– Это трудный вопрос.
– Это легкий вопрос. Бог в душе каждого.
– Когда я убивал, – и тогда во мне был Бог?
– Разумеется.
– Это Бог во мне убивал, не я?
– Вместе. Вы и Бог.
– Зачем?
– Потому, – и я это говорил, – что вы не можете никого убить. Это только игра.
– Хорошенькая игра…
– Это веселая игра. Всякая жизнь – лишь большая шутка. Но что самое удивительное, и чем нужно безмерно гордиться, – Бог выбрал каждого из нас в отдельности – по-штучно! То бишь, он знает каждого! Лично!
– Владимир Ильич, а зачем это Богу?
– Я и сам не могу этого понять… – сказал задумчиво Ленин и почесал себе затылок.
Наверху, на лестнице, послышались шаги, и мы подняли головы, – спускалась Мэрилин. Она спускалась с лестницы, как королева бала. Грациозно, обворожительно и властно, одновременно. На ней было сегодня то самое, знаменитое на весь мир платье «гофре», в котором была одета настоящая Мэрилин Монро, когда много лет назад ее снимали операторы и фотографы для кадра в фильме. У входа в отель, снизу от ее туфелек, из решетки вентиляции, дул сильный теплый ветер. Ее платье колыхалось, рискуя улететь на голову, и Мэрилин кокетливо его усмиряла. Фотографы и режиссеры кричали ей: «Еще, Мэри, еще!», и она не переступала решетку, а только божественным движением своих рук и с игривой улыбкой на прелестных губах, опускала непокорное платье с боков, но от этого спереди оно задиралось еще выше, открывая объективам самое интересное.
Спускаясь с лестницы, Мэрилин придерживала свое платье точно так же, и на ее губах сияла та же прелестная улыбка. Мэрилин села в кресло рядом с нами, и с интересом каждого рассмотрела.
– Какие вы скучные! – не выдержала она нашего молчания.
– Мы не скучные, мы разговариваем о Боге, – сказал Владимир Ильич.
– Все равно, скучные. Рассказать вам лучше, Коля, про нашу Индию? – спросила она меня, оживившись, и сразу повернулась к Владимиру Ильичу. – Ах, Ленин, милый, когда мы туда снова вернемся? – я не могу тут больше!
– Боюсь, детка дорогая, ты вернешься туда одна, – сказал Владимир Ильич и понурил голову.
– Не говори глупости! Что тебе тут делать! Ты никому здесь не нужен. Я же это чувствую!
– Действительно, детка, расскажи нам лучше про Индию.
– Ах, как хорошо в нашей Индии! Всегда весело, всегда зелено, всегда тепло! А какие у нас люди! Скромные, деликатные, душевные, верующие…
– Вот-вот, верующие! – вдруг оживился Ленин. – Вы представляете, Николай, почти полтора миллиарда, и все, до единого, – верующие. И какие верующие! Только дым идет! А почему у вас в стране никто и ни во что не верит?
Я подумал и пожал молча плечами. Ленин продолжил, и как бы отсчитывая, стал загибать пальцы:
– … В Бога вы не верите почти сто лет. В черта тоже. В коммунизм и его светлое будущее никогда у вас умные люди не верили. В социализм подавно, – сколько анекдотов про него насочиняли. Теперь капитализм у вас, и снова не по нраву, – кислый он у вас какой-то, называть его даже так стесняетесь. Что же вам нужно?
– Может, климат у нас такой? – сказал я не очень уверенно.
– Может, и климат. Надо подумать, – ответил Ильич.
– У нас еще водка есть, – добавил я, уже увереннее.
– Да, это помогает, когда веры нет, – сказал задумчиво Ильич.
– И друг друга мы ни в грош не ставим, – пожаловался я Ильичу на свой народ.
– Это заметно.
– Но мы же в Ленина верили, ну, конечно, в Ленина! – вспомнил я и невольно воскликнул.– Вы его вчера сами видели!
– Болеете вы, голубчики, болеете. И давненько.
– Как лечиться, доктор, подскажите? – спросил я с улыбкой.
– Время, только время, – одно для вас лекарство. Сто лет болели, – три поколения мучались. Теперь три поколения выздоравливать будете. Иначе никак, – душа у вас отморожена. Открыться надо, Богу открыться. И поплакать, поплакать, это помогает. Не надо стесняться никого, а плакать, плакать, плакать…
– Мы, за вашими разговорами, не опоздаем? – спросила Мэрилин, встрепенувшись. – Я ведь платье помну, пока рассиживаюсь тут с вами.
Я взглянул на часы. Фомин поручил мне привезти всех в Лужники к двум часам. Сначала на стадионе, для «разогрева», должен был начаться концерт: певцы и артисты, – все наши звезды первой величины. Потом выступят две зарубежных рок-группы, для привлечения молодежного контингента. И только после этого на трибуну взойдет Владимир Ильич. Решено было, для большего эффекта и безопасности, привезти индийских товарищей как можно позже.
Время еще оставалось, но можно было потихоньку собираться. Я оторвал взгляд от своих часов, поднял голову, – и вздрогнул от неожиданности. Рядом стоял и смотрел на меня йог Пурба. Голая смуглая его кожа как будто светилась в сумерках холла. На его бедрах была туго намотана свежая повязка, пронзительного красного цвета.
– Доброе утречко, – сказал я.
– G’morning, – ответил Пурба и улыбнулся мне загадочной улыбкой.
– Вы хорошо спали сегодня? – Я так и не смог за три дня привыкнуть к виду голого йога.
– Я не спал. Я разговаривал с Брахмой.
– Что он вам сказал?
– Он сказал, что встретит меня. Мне не нужно ни о чем беспокоиться.
В этот момент Ленин что-то спросил у Пурбы на языке хинди, йог повернулся к нему и они тихо, но быстро и озабоченно, заговорили, сразу забыв про меня. По глазам, я понял, что Мэрилин не понимает ни слова: она училась только в англоязычных школах.
– Ах, опять вы о своей философии! – воскликнула Мэрилин, – Поглядите, какое сегодня солнце! Как у нас в Индии! Ну, когда же мы, наконец, поедем на этот ваш праздник на стадионе?
Когда мы вышли один за другим на крыльцо, внизу нас ожидал партийный «БМВ» с открытыми дверцами. Позади него стояла «Газель», набитая до отказа дружинниками. Третьей машиной у коттеджа был «Мерседес» с темными стеклами. Он стоял, развернувшись прозрачным лобовым стеклом к крыльцу, и я рассмотрел, кто сидел в нем. Там сидели только двое: за рулем «боров», справа от него – еще один из службы безопасности. Реброва в машине не было.
Я отошел к своему «Харлею» и откатил его с проезжей части в сторону, ближе к коттеджу. Потом открыл кожаный кофр над задним колесом и достал из него сверток в полиэтиленовом пакете. Это был короткий черный бронежилет полицейского образца. От очереди из «калашникова» он бы Ильича не защитил, но от дальней снайперской пули – вполне. Я зажал пакет подмышкой и пошел к машине.
– Можно я сяду спереди? – спросил меня Пурба, когда я подошел к машине. – Здесь так интересно, и я вчера тут сидел.
Я пожал плечами: широкое лобовое стекло у «БМВ» могли на стадионе запросто рассыпать вдребезги бутылкой. Ленина любили далеко не все, верили в него тоже, а не то его памятники не пачкали бы краской и не взрывали. Впереди следовало сидеть мне, но огорчать йога в это утро не хотелось. Я пропустил в заднюю дверь «БМВ» сначала Владимира Ильича, за ним впорхнула и начала расправлять свою пышную юбку Мэрилин, я сел рядом с ней и захлопнул дверь.
Сразу за шлагбаумом пункта охраны нас поприветствовала короткой сиреной полицейская «Альфа Ромео». Вторая стоявшая здесь машина ГИБДД, включила в этот момент широкую, во всю крышу, мигалку, и обе они, заждавшись нас, резво понеслись по дороге вперед.
Мы ехали очень скоро, воскресные дороги были еще пусты. Светило яркое солнце, бабье лето задержалось в столице. Разговаривать не хотелось, все глядели в окна, на желтую листву на фоне ярко синего неба с мелкими кудрявыми облаками.
Вдруг я почувствовал прикосновение чуть выше колена, взглянул, – это была рука Мэрилин. Я перевел взгляд на ее лицо, полагая, что она так привлекает мое внимание. Но та глядела только вперед, не поворачивая ко мне головы, и только легкая улыбка играла на ее губах. Затем я почувствовал, как ее рука скользнула выше, чуть задержалась между моих ног, и сразу ее пальцы быстрым и умелым движением сдернули вниз застежку «молния» на моих джинсах. В салоне автомобиля раздалось громкое и жуткое «зипп». Я покраснел и повернул голову к Ленину, – тот смотрел в противоположное окно. Пышная юбка Мэрилин взбилась в машине еще выше, и тот не увидал бы ее руку, даже если бы обернулся на этот странный звук.
Я отвел и потупил глаза. Тонкая рука была уже в моей ширинке, и начинала нежно и умело массировать мои гениталии. Я шумно вздохнул: выхода для себя в этой ситуации я не видел. Через несколько секунд никакого выхода мне уже не требовалось: я начал отдаваться. Я откинулся на спинку сидения, безвольно раздвинул и расслабил свои ноги.
Но у нее возникли трудности с движением своей руки в моих тесных джинсах. В них стало очень тесно, для ее руки там просто уже не хватало места. И, к последним остаткам моего сознательного ужаса, она вдруг решительно вытащила все мое хозяйство из ширинки наружу.
– Как тут красиво! – услыхал я голос Ильича.
Из последних своих сил я открыл глаза и взглянул на Ленина, он смотрел в окно: мы съезжали с Воробьевых гор на мост, и как будто летели над рекой, над крутым лесистым берегом, над Лужниками, и впереди виднелся уже купол гигантского стадиона…
– Божественно… – подтвердил я, с трудом ворочая языком, и опять прикрыл глаза.
Апогей все не наступал, как Мэрилин не старалась его приблизить, а уже истекали последние минуты нашей поездки.
– Сегодня я уйду от вас. Это мой последний день, – сказал вдруг громко Владимир Ильич. Я отчетливо помню его слова, но не среагировал тогда на них должным образом. – Слушайте меня, прошу вас, я скажу вам самое главное, этого я никогда и никому не говорил…
Владимир Ильич говорил что-то очень и очень важное, но его слова никто не услыхал. Пурба по-русски не понимал, шофер был приучен не слушать партийные разговоры, а мы с Мэрилин были заняты.
Мой личный взрыв прогремел, когда мы уже подъезжали к самому стадиону. Я услыхал короткие сирены нашей полицейской машины, Мэрилин сделала что-то рукой, и я взорвался. Я провалился в бездну, и поэтому плохо помню, как полиция провеза наши машины сквозь толпу, как мы въехали на вытертую за лето траву стадиона, и под оглушительный гром и рокот стотысячных трибун, подвезла нас к выстроенной посередине футбольного поля сцене с высоченным навесом. Здесь я начал приходить в сознание и застегнул плохо слушающейся рукой молнию на джинсах.
– Мы приехали, любовь моя! – воскликнула Мэрилин, обращаясь к нам обоим. Быстрым движением она достала из складок платья кружевной платочек и вытерла им руку. – Боже мой, сколько тут людей! Они все так нас хотят?
21. Пламя
Только поднимаясь по ступенькам на сцену, я отчетливо увидал, что было вокруг. Высоченные трибуны стадиона были переполнены, они кипели. Люди как будто переливались с них, как жидкость, и растекались бурливым половодьем по всему полю. Бессильные остановить эти толпы, цепочки редких дружинников с повязками и полицейские были просто вынесены и почти прижаты к доскам сцены, и давно перестали кого-либо сдерживать. Над каждым сектором стадиона возвышались гигантские экраны. На каждом из них, в цвете, крупным планом, и в реально мгновенном времени, транслировалось все, что снимали в этот момент телеоператоры, – ползающие и лазающие со своими камерами по всей сцене и вокруг нее. Когда я взглянул на один экран, на нем крупным планом Владимир Ильич, только что взошедший на сцену, уже улыбался десятиметровыми губами и, приподняв ладошку к виску, помахивал ею в дружеском приветствии.
Рокотом водопада, или даже громом местного салюта, – встретили эту картинку экрана стотысячные трибуны стадиона. Как будто здесь забили решающий гол на главном чемпионате, как будто, наконец, это свершилось, что столько лет болельщики ожидали. И трибуны на моих глазах стали менять цвет: все вставали со своих мест.
Я ступил с последней ступени лестницы на доски невысокой сцены и огляделся. Во внутренней ее части, под навесом, сидели и стояли музыканты со своими инструментами. Это была знаменитая на весь мир рок-группа, я узнавал даже многие лица. Наша кавалькада въехала на футбольное поле как раз на середине их главного хита, и они прервали его на полуслове, чтобы тоже приветствовать нас. Все улыбались, все были счастливы, и только ждали сигнала, чтобы начать исполнять хит заново, теперь в компании с живыми Лениным и Мэрилин Монро.
Я взглянул вниз, под ноги, – футбольное поле подо мной пестрело и шевелилось сидящими и лежащими. Ближе к сцене поле было желтым: здесь расположились кришнаиты, все, которые смогли добраться сегодня до столицы и протиснуться на стадион. Они сидели, как в легком трансе, покачиваясь и напевая мантры, позванивая колокольчиками на ногах и руках.
Вдруг вместо победного рокота над стадионом пронеслось стотысячное «О-о-о…», как будто пропустили в ворота гол, и я снова взглянул на экран. На всех экранах был теперь йог Пурба, во весь рост. Голый как щека младенца, в одной набедренной повязке, – он стоял, сложив обе ладони и склонив голову в безмолвном и покорном приветствии. Стадион снова радостно зашумел: величайшее в этом веке представление начиналось…
В ослепительных лучах осветительной техники я только позже заметил кое-кого из наших. Многие из политбюро стояли кучкой в углу широкой сцены. Здесь же был и Фомин, он чувствовал себя здесь полным хозяином: что-то говорил ближайшему телеоператору и одновременно рукой показывал музыкантам, чтобы те были готовы. Трибуны уже успокоились, можно было продолжать, и Фомин, как знаток психологии масс, не желая терять достигнутое напряжение, поднял вверх свою руку. Знаменитые музыканты приготовились, ожидая только завершения сигнала. Я слегка пригнулся, чтобы не попадать своим лицом на экраны стадиона, и скорым шагом перебежал в угол и встал рядом с Мячевой. К моему удивлению, Ленин, Мэрилин и Пурба даже не сдвинулись: они втроем стояли впереди, почти на краю сцены.
Фомин отмахнул музыкантам и так же, слегка сгибаясь, перебежал, – но не назад, к нам, а вперед, к Ленину. И они все вчетвером взялись за руки. Ударили барабаны ритм-секции, взвизгнула и застонала гитара лидера, катастрофично запульсировал бас. По первым нотам и аккордам трибуны стадиона узнали прерванный хит и опять взорвались овациями. Праздник набирал обороты.
Я взглянул на экраны над нашими головами. Крупным планом, перескакивая с лица на лицо, «наезжая» на их глаза, операторы показывали только четверку суперзвезд на краю сцены. Я повернул голову к стоявшей рядом Мячевой и улыбнулся. Она ответила мне тоже улыбкой, и это было у нас впервые. Мячева была сегодня в праздничном платье, в розовом и эффектном, но весьма безвкусном. Оно было такое тонкое, что через него просвечивало в деталях ее кружевное белье. Возможно, в этом и была самая красота, но я этого не понимал.
В нашем углу сцены с непривычки било музыкой по ушам, барабаны отзывались в животе, но зато ноги сами отбивали о доски ритм, и хотелось громко петь. Впереди «четверка» уже пустилась в пляс. Каждый из них танцевал по-своему, как умел или помнил с юности. Это была и русская, и одновременно забытые «шейк» и «твист», и что-то мистическое индийское, но все выглядело просто классно. Особенно у Мэрилин, от нее вообще не хотелось отрывать глаз, – так изящно и сексуально она порхала в своем пышном «гофре». На этой сцене, она очутилась, наконец, в родной стихии, для которой только и была рождена.
