Русское воскрешение Мэрилин Монро

18. Живой и мертвый

Я помчался на своем «Харлее» на Красную площадь. Никто за сто лет так не опаздывал в Мавзолей, где вечным сном спал Владимир Ильич Ленин, как я в это утро. Я бросил мотоцикл у Манежа, кинулся в Александровский сад и тут увидал хвост очереди в Мавзолей. Такой очереди в это место я не видал уже двадцать лет, с тех самых пор, как в Кремле спустили красный флаг с серпом и молотом, а подняли тот, который настоящие коммунисты зовут только «власовским». Очередь была толщиной в пятерых, заворачивала с Красной площади у Исторического музея и тянулась по всей аллее сада. Я побежал трусцой вдоль нее.

Не успевая разглядывать эти сотни лиц, я искал только голого йога Пурбу: его бы я не пропустил. Но йога нигде тут не оказалось. Так я добежал до Мавзолея – и не увидел никого из знакомых. Узнал только, и то по оранжевым одеждам, компанию кришнаитов. Их уже сторожил тут полицейский, – видно, они и тут пробовали кружиться и звенеть колокольчиками, да их быстро приструнили. Я побежал обратно, размышляя отчаянно, где их искать, и вдруг:

– Соколов, где вы там! – услыхал я раздраженный голос Фомина, во второй раз за это утро.

Тут стояли они все: и Ленин, и политбюро, и дружинники. Даже йог Пурба. Но йога я с трудом узнал даже сейчас, поэтому и пробежал мимо: он был в розовом женском пальто. Чтобы полицейские не вывели его из очереди, или даже не арестовали за неподобающее поведение в общественном месте, его убедили надеть пальто, любезно предложенное Мячевой. Но та была выше йога на две головы, ее пальто было ему до пят. Не были видны даже его голые ноги, а только блестящие узкие туфли.

Оба, Ленин и Пурба, мне радостно улыбались, и только члены политбюро неодобрительно поглядывали на меня. Но наша очередь уже подходила к Мавзолею, и как только началось ограждение из красного плюшевого каната, так все сразу посерьезнели и углубились в себя.

Я не был в Мавзолее Ленина с тех самых пор, как нас привела сюда пионервожатая во втором классе школы. Тут все осталось, как было, и даже вспомнилось далекое детское чувство, когда мы стали в гробовой тишине спускаться в священный склеп.

Внизу тоже ничего не изменилось. Только через столько-то лет мне показалось, что Ленин стал много моложе. Но, на самом деле, это я стал много старше. Невольно я взглянул на живого Ленина рядом со мной. Тот проходил мимо своего подлинника и оригинала с непроницаемым и спокойным лицом.

Вдруг рядом с ним мелькнуло что-то розовое и повисло на его локте. Неожиданно резкое в таком месте движение заставило заметивших это вздрогнуть. То был розовый рукав пальто Пурбы.

Я шел чуть сзади, но все видел и слышал. Пурба вдруг очень громко для этого места заговорил с живым Лениным на языке хинди и стал показывать ему свои ладони. Йог их поднимал к своему лицу: левую с прямыми пальцами, но правую с пальцами, согнутыми в фалангах, как в полукулаке. Владимир Ильич взглянул на эти ладони, и сразу перевел взгляд на стеклянный гроб. Я проследил его взгляд: живой Ленин смотрел на сложенные на груди руки мертвого Ленина, и лицо первого стало вытягиваться, в глазах мелькнул ужас. Я посмотрел туда же: левая ладонь мертвого была выпрямлена, но у правой пыльцы были согнуты в такой же полукулак.

Ленин с Пурбой так и застряли около стеклянного гроба. Из-за этого в медленной процессии вышла неприятная заминка. Но нашлась Мячева: толкнув меня, она протиснулась вперед, обеими руками обхватила щуплого йога, и как наседка крыльями, без слов, повлекла обоих мимо гроба.

Мы поднялись наверх. Все в задумчивости побрели вдоль стены Кремля. В древней кирпичной стене были вмурованы урны с прахом виднейших советских деятелей. Ленин шел медленно вдоль стены и читал все бронзовые таблички с именами. Он многих тут знал лично – вернее их маленьких клонов, с которыми дружил в детстве. Вдруг Ленин остановился у таблички с именем «Горький». Маленький клон этого пролетарского писателя был его лучшим другом на берегу Индийского океана, но умер так рано. Ленин склонил голову перед этим именем, и пошел дальше, не глядя больше на стену. Однако у могилы Иосифа Сталина он вновь остановился. Сталин когда-то лежал в Мавзолее рядом с Лениным, в отдельном хрустальном гробу, но после очередного политческого ухаба был вынесен из Мавзолея, как недостойный высокого соседства, и захоронен здесь в земле. Ленин внимательно рассмотрел каменное лицо на памятнике Сталина – ведь это он сменил когда-то настоящего Ленина у руля большевистского государства и загубил потом в лагерях Гулага миллионы невинных. Больше Ленин уже нигде не останавливался и шел дальше со склоненной головой.

Когда мы отошли от Кремлевской стены, я почувствовал, что в нашей группе что-то резко изменилось. Когда пересекли площадь и подошли к Лобному месту, на котором в древности рубили головы и зачитывали указы царей, Фомин, Ленин, и все политбюро, собрались тут тесной кучкой и начали что-то горячо обсуждать. Я стоял чуть поодаль, вместе с Пурбой, но видел обеспокоенное лицо Ильича, и как он потом замахал руками.

– Что случилось? – спросил я Пурбу по-английски и даже взял его за руку.

– Страшно, страшно! – по-английски Пурба говорил вполне сносно, потому что в Индии это тоже был государственный язык.

– Что страшно?

Пурба поднял к моему лицу свои ладони, левую распрямил, а правую согнул в пальцах.

– Это очень плохой знак! Ты видел руки у мертвого?

– Кому знак? Кому, плохой?

– Всем, кто его видит. Этот мертвый человек был йогом. Он подал вам знак. Он предупреждает.

– Не был этот Ленин йогом!

– Был, был, я знаю. Если йог в момент своей смерти складывает так ладони, он подает знак. Йог в последний миг своей жизни знает все. Он видит будущее. Его уже встречает бог Кришна, и он подает знак своим близким…

– Знак о чем?

– О большом несчастье. О горе. В тот последний миг великий йог знает все и обо всех. Но сказать уже не может, только показать вот так, – и Пурба опять сложил свои ладони, как мертвый Ленин. – Йог любит своих близких, он предупреждает их.

– Что делать тем, кто видит знак?

– Отвернуться. Потом предать тело огню. И действовать очень быстро, – вы все в опасности! Когда умер тот Ленин?

– Сто лет назад.

– И с тех пор он так лежит? И мимо него течет ваш народ? Господи, великий Кришна, как же вы еще живы! Вы великая страна, великий народ!

Я оглянулся на Лобное место, – собравшиеся там наши партийцы понуро потянулись через площадь. Мы с Пуробой догнали их.

– Мы все едем обратно, – сказал мне резко Фомин. – Не отставайте больше. График опять изменился.

– Что стряслось? – я хотел услыхать его интерпретацию произошедшего события.

– Ничего особенного. Обыкновенное мракобесье. Владимир Ильич чего-то испугался. На него плохо подействовал Мавзолей. Ему надо немного отдохнуть. Завтра, не забывайте, – у нас стадион.

Обратно в коттедж ехали порознь. Но я на мотоцикле гнал быстрее и в пробках не стоял, поэтому приехал много раньше.

Первых, кого я увидал в коттедже, были Мэрилин и Джеймс Форд. Я увидал их на лестнице. Они спускались с нее, обнявшись, и Форд свободной рукой заправлял рубашку в брюки. Завидев меня у двери, они беззаботно и одинаково шаловливо мне улыбнулись, а Мэрилин даже подняла голую руку и помахала мне, приветствуя.

– Привет, – сказала она, спустившись вниз. – Как прошла встреча живого с мертвым?

– Успешно, – сказал я с мрачным лицом. – Наладился даже контакт.

– Ты очень рано вернулся. А почему один. Ты не заболел? – она перешла с русского на более понятный Форду английский язык, в котором «ты» и «вы» неразличимы.

Я не ответил. Меня раздражало, что они при мне и не подумали даже выпустить друг друга из объятий.

– У тебя очень плохое настроение, а утром был такой веселый. Ты не хочешь к нам присоединиться?

– Третьим?

– Можно и третьим, – сказала Мэрилин и хихикнула.

Это было последней каплей. Мне было уже плевать на эту девку, меня оскорбляло другое. Этот Джеймс взял, пока я отъзжал, мое, – что бы оно ни было, и чего бы ни стоило. И теперь еще нагло улыбался. Этого стерпеть я не мог. Я шагнул к Форду и крепко сжал ему локоть, потом сказал:

– Пардон, Джеймс Бонд…

Тот резко стряхнул мою руку и ледяным голосом ответил:

– Я Джеймс Форд. Форд – моя фамилия.

– Какая разница, если вы играете в агента 007? Так вот, Джеймс Бонд, мы не братья Кеннеди, чтобы нам делить одну Мэрилин Монро. – Как американский дипломат, он должен был понять, каких братьев я имел в виду. – Yes, sir, that’s my baby! – добавил я по-английски, полушутливо – полусерьезно. Это были слова из американской песенной классики тех времен, когда блистала настоящая Мэрилин Монро, и каждый взрослый американец знал их. Означало примерно: Да, сэр, это моя девочка. Но Форд ответил мне словами из другого куплета той же песни:

– No sir, that’s my baby now! – это звучало уже иначе: Нет, сэр, теперь это моя девочка.

После этого я как-то смешался и поглядел на Мэрилин. Она с испуганной, и, одновременно, обворожительной улыбкой перебегала с одного лица на другое, ничем не выдавая своего окончательного выбора. Поэтому непроизвольно я снова очень вежливо взял Форда под локоть.

– Get off me, or I’ll beat shit out of you! – неожиданно грубо сказал мне тот.

Форд сказал мне плохие слова, по смыслу они означали: отвали или я вышибу из тебя все дерьмо. Меня это не устраивало. Но говорить еще какие-нибудь слова, да еще по-английски, – тоже. Я очень обиделся и схватил его по-русски за грудки, вернее, за ворот рубашки, и она затрещала у него на шее. Схватил я его только от обиды, бить я его не хотел, тем более, что так не начинают серьезную драку. Но американец не знал русских манер, ему было отвратительно любое чужое прикосновение в этой стране. Я почувствовал короткий удар в живот, – мой многострадальный, еще не совсем отошедший за три дня, живот, – и сразу в челюсть. То была «двойка», тоже любимая мной когда-то в молодости и часто практикуемая.

Этот двухметровый Джеймс был настоящий Бонд: я перевернулся от его удара, почти оторвался от земли, и рухнул ко входной двери. О’кей, это был классный нокдаун. Но вместо рефери, отсчитывающего секунды всей пятерней, ко мне с визгом бросилась Мэрилин.

– Коленька, милый, за что он тебя! – визгнула она по-русски. – Тебе очень больно?

Я встал на ноги без ее помощи. Считал секунды тоже самостоятельно: их было только семь. Поэтому наш первый раунд, раз уж он начался, мог теперь, по всем правилам бокса, продолжаться дальше. Теперь до нокаута.

Я плюнул розовым на ковер и встал в боксерскую стойку. Взглянув на меня, Форд сначала ухмыльнулся, а потом даже громко хохотнул. Я сказал по-английски, и опять вместо рефери на ринге, – «box», и сделал нетвердый шаг вперед.

Но сил у меня хватило только повиснуть у него на плечах в тесном клинче. И в самое ухо я услыхал, пополам со смехом, – брейк, брейк, – теперь Форд играл в рефери.

Я резко откинулся от него, не желая получить вдогонку что-нибудь тяжелое. И правильно сделал, его кулак только скользнул по моему лицу, тому захотелось поскорее закончить со мной. Но этим он выдал очень важное: он и не подумал защищать свое лицо, он не ставил меня после нокдауна – ни в грош, ни в цент.

Я не стал его разочаровывать. Удерживая его левым «джебом» на расстоянии, я попятился назад, но как бы еще и угрожая правой по корпусу. На это он и купился, и подставился. Это бы настоящий «панч». К сожалению, он получился у меня в его правый висок, – что весьма для него опасно. Но зато по всем правилам профессионального спорта.

Джеймс резко дернул от удара головой, глаза у него сверкнули и сразу потухли. Двухметровый, тяжеленный и очень красивый, он рухнул под лестницу и замер. Мэрилин с криком «Джеймс» бросилась теперь к нему, потом, как разъяренная кошка обернулась ко мне и закричала по-русски:

– Ты убил его, ты убил моего Джеймса!

Я и сам сначала испугался, – черт его знает, может, и правда убил?

Но нет, не убил, все оказалось хорошо, просто научил хорошим манерам. Когда тот зашевелился, Мэрилин забыла обо мне, и всю свою ласку и нежность вылила на него. Мне стало противно, я пошел к двери, вон из этого дома и на крыльце встретил Ленина с Пурбой.

Ленин выглядел уставшим, и он только кивнул мне. Но у Пурбы, когда он увидал меня, глаза вдруг расширились в испуге.

– Что с тобой случилось? – воскликнул Пурба.

Он протянул руку к моему лицу и легко дотронулся. Я скривился от боли – похоже, у меня на лице был большой синяк.

– Этого у тебя раньше не было! Я ведь тебя предупреждал у Мавзолея – всем вам будет несчастье!

19. Накануне

Вечером Ребров сидел у телевизора и смотрел новости. На всех каналах были похожие картинки: на улицах и площадях толпы возбужденных людей, на трибунах коммунисты, и крупным планом – Ленин, Ленин, Ленин…

Он пощелкал кнопкой пульта, но от прочей цветастой дребедени его только замутило. Голова его была занята совсем другим. Наконец, он выключил телевизор, достал телефонную трубку и набрал по бумажке номер. Через несколько секунд абонент ответил, но Ребров не издал ни звука, он только слушал. В голосе из телефонной трубки появились уже раздраженные нотки:

– Да не сопите вы! Кто это?

– Твоя смерть, Коля, – медленно сказал Ребров. Его собеседником был Николай Соколов, частый сыщик, нанятый Фоминым.

Возникла пауза, замолчали оба. Следующие слова сказал Соколов:

– Что же ты мне скажешь, если ты смерть?

– Ты хотел со мной встретиться.

– Разве ты, Ребров, уже на том свете?

– Шутить ты скоро перестанешь.

– Ты мне звонишь поболтать или по делу?

– Ты хотел свидеться – что ж, годится. Свидимся. Только предупреждаю, после этого не живут. И еще, запомни, – на кулачках я больше не дерусь.

Ребров нажал на своем телефоне красную кнопку и бросил трубку на журнальный столик. Он снова включил телевизор, пощелкал нервно пультом, не останавливаясь ни на одном канале, и снова выключил. Затем привстал и вынул из ящика стола наплечную кобуру с пистолетом. Это был «ТТ» китайского производства, его служебный по охранному ведомству, зарегистрированный как полагается.

Ему нравился «ТТ». Это был пистолет войны, пистолет Победы. Тяжелый, с длинным стволом, надежный и даже родной. Еще в детстве он вырезал такие из доски, прожигал прокаленным гвоздем в стволе дырку, прилаживал боек на резинке, и стрелял потом из него горохом. И каждый раз это был именно «ТТ», – он всегда копировал его с картинки из старого журнала.

Ребров помял пальцами добротную кожу кобуры, вынул пистолет, отщелкнул и проверил обойму. Потом с любовью в пальцах погладил вороной, с синевой, масляно-матовый ствол.

Кобуру с пистолетом он не убрал обратно, а положил на столик рядом с телефоном. Затем встал и подошел к бревенчатой стене своего особняка. В углу стены, где сходились «в лапу» вековые елки, он ударил по стене тыльной стороной ладони. Сруб этого особняка Ребров рубил своими руками, и о тайнике знал только он.

Толстая елка раздвоилась, слегка отошла, и Ребров засунул в щель руку. Достал он оттуда небольшой, но тяжелый сверток в полиэтиленовом пакете. Он вернулся к своему креслу, сел, но прежде, чем развернуть сверток, натянул на руки тонкие медицинские перчатки.

Из двух полиэтиленовых оберток и промасленного платка он вынул пистолет. Это был еще один «ТТ», тоже китайского производства, внешне не отличимый от того, который лежал в кобуре на столике. Но на втором был аккуратно и глубоко спилен его серийный номер.

Следующие пятнадцать минут он медленно и методично протирал платком второй пистолет, убирая на нем все следы от прикосновения своих пальцев. Он делал это не в первый раз, он это умел, и делал с удовольствием.

Ребров вообще любил оружие. Он любил держать в руках хороший нож, играть им, ощущая пальцами гладкий холодок. Любил щелкать ножом с выкидным лезвием, оттачивая до автоматизма движения своих пальцев. У него была целая коллекция этих опасных игрушек, денег на них он никогда не жалел.

Но Ребров умел убивать людей не только оружием. Как-то раз он увидал по видео в одном американском боевике, как главный герой лихо ломал у злодеев шейные позвонки. Щелк – и голова того безвольно повисала, а тело даже не дергалось в последних конвульсиях. Ребров, как взрослый человек, конечно, понимал, что это только «кино» и «фуфель». В жизни, или перед смертью, все могло быть по-другому. И все-таки он много раз крутил эти сценки туда и обратно на своем ленточном «видаке». Уж очень это ему нравилось. Возможно, самым правдоподобным в этих сценах был глухой костный щелчок шейного позвонка, и это больше всего завораживало Реброва. Идея не оставляла его, как профессионала, и он решил овладеть новым приемом.

Он благоразумно решил, что лучше всего, и безопаснее, научиться приему сначала на мертвых. Он купил целый ящик бутылок дорогой водки, докатил его на тележке из супермаркета до своего «Мерседеса» и поехал в одну присмотренную им больницу. Больница была старая, ее морг был на отшибе и никем снаружи не охранялся. Ребров без труда вошел в его приятную после летней жары прохладу. Карманы его были оттопырены несколькими бутылками.

Дежурный прозектор оказался именно тем человеком, на которого и рассчитывал Ребров. Средних лет, с безразличным одутловатым лицом, с потухшим взором. Он долго не мог понять, что хочет здесь этот чисто одетый господин. Но когда появились из его кармана, одна за другой, бутылки водки, он стал догадливее.

– Я артист, мне для кино это нужно – сказал напоследок Ребров, и этим развеял последние сомнения прозектора.

Сошлись на четырех бутылках за шейку. Но водка – вперед. Реброву пришлось притащить из машины весь пластиковый ящик.

– Но чтобы только ни кровинки! – сказал прозектор, открывая бутылку. – Я сам тебе покажу, – каких. И быстро! Одевай перчатки.

Ребров перчатки не взял: учиться надо было как можно ближе к жизни.

Прозектор повел мутным взглядом по столам с укрытыми телами, выбрал и откинул простыню с лица женщины.

Ребров раньше думал, что это просто. Он начал ломать шею женщины сначала спереди, отгибая назад, как видел в кино, но шея только гнулась.

– Боком легче, делай винтом, – подсказал прозектор.

Ребров вывернул тонкую синюю шею винтом и услыхал костный щелчок.

– Сообразил? Давай теперь этого. И живей.

Следующим был здоровенный мужчина. Ребров сделал своими руками то же самое. Шея была толще, силы потребовалось больше, но в тишине морга отчетливо, и даже громко, щелкнуло.

– Со спины теперь можно? – не очень уверенно спросил Ребров.

– Ишь, ты, артист! Кантовать их для тебя еще! Тогда только двух.

Когда прозектор переворачивал следующего на спину, Ребров почувствовал легкую тошноту, но не отвернулся.

Когда Ребров повернул со спины шею третьего, его пальцы уже сами знали, что делать. Позвонки трупа поворачивались под его пальцами, как шарниры у игрушки, но в каких-то местах они мягко сопротивлялись. В одном таком месте он еще чуток отвернул шею и надавил. Третий щелк. Четвертый щелк он услыхал в тишине морга через секунду, как только положил пальцы на последний затылок. Все оказалось просто, но совсем иначе, чем он думал. Трудно только в учении, зато легко будет потом в бою.

Пистолет без номера Ребров аккуратно завернул в новый полиэтиленовый мешок и вложил в свою борсетку. Борсетку он брал с собой очень редко – носить в ней было ему нечего. Все нужное всегда умещалось в карманах и в кобуре подмышкой. Но рано утром он собирался взять эту борсетку с пистолетом на стадион.

Фомин в этот вечер расстался с Лениным очень рано, за окном еще было светло. Посоветовав тому лечь и заснуть сегодня пораньше, он ушел к себе. Одевая чистую рубашку, он озабоченно поглядывал на часы. Ему предстояли в этот вечер две короткие, но важные встречи, и обе в разных концах Москвы. Поэтому он с раздражением вынул затрезвонившую в его кармане трубку телефона. Это был Соколов, частный сыщик.

– Только очень коротко, Соколов, – сказал он в трубку, не скрывая своего раздражения. – Я очень тороплюсь.

– Хорошо, очень коротко. Первое: Сергей Есенин был преднамеренно убит. Его засунули в петлю. Продолжать, вам это интересно?

– Что вам об этом известно?

– Немного. Но его убийца среди ваших людей.

– Знаете кто?