Русское воскрешение Мэрилин Монро

29. Ступор

Левко сидел в своем кабинете за столом, смотрел на экраны мониторов, но ничего там не видел. Прошло уже три часа с тех пор, как он закончил свой французский ланч и увидал на экране телевизора Иосифа Сталина. С тех пор он находился в состоянии ступора, – все видел и слышал, но его мозг отказывался впускать внешние сигналы. Это была нормальная защитная реакция здорового организма, иначе можно было сойти с ума.

За время, пока Левко ел суп a’ Paris, то есть за пять минут, он потерял миллиард долларов. Когда он перешел к десерту, то потерял еще полмиллиарда. Когда же он включил телевизор и увидал на экране Сталина, – он перестал быть даже миллионером, каким считал себя с пятницы. В эти минуты биржи Азии уже отыгрались, Америка еще не начинала, но европейские биржевики среагировали на усатое лицо в новостных каналах, слушая комментарии политологов, как на нож у горла. Генетическая память была не только у русских, она была у всех, и во всем мире. Все русские ценные бумаги – акции, облигации и рубли, – рухнули со страшным треском, вдвое по цене, против пятницы.

Левко сидел у разбитого корыта, – он попросил у золотой рыбки слишком многого. Как и в четверг, за день до прилета Владимира Ильича, он вновь был весь в долгах, и его банк окончательно разорен. Но в четверг были еще надежды на чудо, и которое действительно произошло. Теперь же у Левко не было ничего, ни денег, ни надежд.

Левко сидел у своих мониторов не только по привычке, и не оттого, что ему тут было лучше. Ему сейчас было бы повсюду отвратительно. Он сидел тут только потому, что ждал открытия Нью-йоркской бирже в пять тридцать по Москве. Потому, что именно там он заключал свои чудовищные сделки с «плечом» один к ста в пятницу около полуночи. И теперь только там он мог их закрыть.

Внешне Левко был спокоен, но глаза его, всегда быстрые и острые, теперь были мутными и неподвижными. Он так сидел уже несколько часов, и за это время ничего не предпринял, не нажал ни одной клавиши на компьютере. Можно было попытаться что-то еще спасти, потому, что биржевые цены – как пила, то выше, то ниже, – но то были бы копейки, по сравнению с пропавшими миллиардами. А действовать надо было немедленно, даже в его убийственной ситуации, и действовать решительно, потому что на бирже, если не бежишь, то сразу падаешь. До открытия Нью-йоркской биржи он так и оставался прикованным к своим чудовищным пятничным позициям, его захватил и не отпускал тяжелый ступор.

Левко было очень жалко себя. Если бы он умел, то горько заплакал, и ему стало бы легче. Но этого он не умел. Ему стало бы легче, если бы он мог кому-нибудь все рассказать, без утайки, как есть. Но не было ни любящей жены, ни друга, никого близкого, – он умел всегда обходиться без них. Поэтому всю боль он держал в себе, и она разрывала его изнутри.

Чтобы спрятаться куда-нибудь от этой боли, его ум метнулся в далекие детские воспоминания и уцепился за них. Левко вспомнил свою маму, себя очень маленького, за ручку с ней, где-то на даче, и чуть не заплакал. Но опять не получилось. Счастье было только позади, в одних воспоминаниях, только там было хорошо и безопасно. Левко глядел невидящими глазами в биржевые сводки, но видел там свое детство.

Как в старом альбоме мимо проходили черно-белые фотографии счастья. Полузабытые милые лица, все молодые и радостные, ни горестей, ни тревог, и вся жизнь впереди.

Левко стал думать, где он ошибся, – не в деньгах, эти мысли он уже прогнал, – где он ошибся со своей жизнью. Ведь он так хотел стать когда-то летчиком, артистом, потом певцом… Или он не ошибся, и все было правильно? Ошибок на мысленных фотографиях не было видно, тут был только трогательный карапуз, и все вокруг него были такие счастливые. Но его взрослый ум понимал, что всем хорошо было только в ту минуту, перед фотоаппаратом, а потом было так же, как всегда, как и теперь. И карапуз, наверное, делал все правильно, – другого он не хотел, поэтому и правильно.

Левко перенесся из своего детства обратно в кабинет. Путешествие во времени подействовало хорошо, немного успокоило, – ум крепко знал свое дело. Вернувшись из детства, Левко стал вспоминать самые насущные дела. Вспомнил одно, другое, и сразу опять чуть не скорчился от внутренней боли: Левко вспомнил о своем партнере, которого боялся, он вспомнил о Реброве.

Денег теперь не было не только у Левко, денег не было, ни копейки, и у Реброва. Если раньше он оправдывался перед ним разразившимся мировым кризисом, то теперь он просадил чужие деньги – его, Реброва деньги! – в обыкновенной азартной игре. Ребров был бандит, он знал и уважал лагерные законы, и Левко догадывался, как там наказывают за такие дела.

Левко попытался улететь мыслями обратно в детство, чтобы спастись, но это ему больше не удалось. Покачиваясь, он встал из-за стола и пошел к аудио-системе. Оперная музыка могла его тоже успокоить и приласкать, почти как далекое детство. Он нагнулся над полкой с дисками и начал выбирать. Рука сама выбрала, – ей подсказал корчившийся от боли ум. Опера, записанная на этом диске, называлась «Пиковая дама».

Левко поставил диск на вертушку, но не стал слушать его от начала. Он сразу выбрал знакомую дорожку со сценой в игорном доме. Левко нуждался в друге и в товарище по несчастью. Таким сейчас был для него проигравшийся в пух и прах за картежным столом гусар Герман.

Левко услыхал любимую музыку великой оперы и прикрыл глаза. До открытия торгов на Нью-йоркской бирже оставалось десять минут.

30. Боль

В понедельник Ребров проснулся со страшной, невыносимой болью в боку. Он пошел в туалет, и там его вывернуло на изнанку.

В спальне он проглотил горсть болеутоляющих таблеток и позвонил своему врачу. Врача, конечно еще не было в такую рань, но он записал на автоответчик просьбу срочно принять его, как можно раньше, и повторил несколько раз: «Доктор, я подыхаю. Придумайте что-нибудь. Я подыхаю!»

Только чтобы отвлечься от боли, он поехал на работу, послонялся там с час, сжимая зубы и ожидая назначенного врачом часа, потом зашел к Левко.

Это было еще утро, миллиарды оставались тогда на счетах, и Левко встретил Реброва со смехом.

– А ты не верил мне! – крикнул ему Левко радостно. – Готовь мешки, партнер. Затаривать доллары будешь! Или тебе лучше в Евро?

Реброву была противна чужая радость при его боли, и уже через полминуты он буркнул Левко: «Лучше заплати мне за печенку. Я скажу бухгалтеру куда перевести» и вышел, сжимая от боли зубы.

В кабинете врача медсестра сделала Реброву уколы, боль стала утихать, и только после этого врач посадил его перед собой.

– Доктор, готовь мне пересадку скорей. Сажай мне новую печень. Не могу я больше. Что хочешь делай, за любые деньги, – подыхаю я.

Долгие разговоры были им не нужны, врач только раз пощупал Реброву бок, покачал головой и начал писать за столом.

– Возьмите это, здесь банковские реквизиты, и переводите скорее эту сумму. Через неделю полетите. Пока держитесь. Бог даст – успеете.

От врача Ребров поехал сразу домой. Из машины он позвонил Главному бухгалтеру, продиктовал банковские реквизиты и сумму. В бухгалтерии обещали перечислить деньги в срочном порядке, – но подписывал крупные платежки только Левко, а он в эти минуты как раз обедал.

Дома Ребров принял еще лекарства, потом снотворное, и завалился спать. Проснулся он только в десять вечера. Выпил воды, еще лекарство и снова уснул, до утра.

Проснулся во вторник Ребров, как всегда, рано. Боль утихла, но голова после всех лекарств была ватной. Ребров посчитал дни, оставшиеся до вылета в германскую больницу на пересадку печени, и тяжело вздохнул. Было еще так долго, и если опять начнутся вчерашние боли, то он не дождется, а просто сдохнет.

Чтобы отвлечься от тягостных дум, Ребров включил телевизор, пощелкал пультом и остановился на новостях. Когда его внимание сосредоточилось, он узнал то, что весь мир уже знал почти сутки: в Москву вернулся великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин.

Не отрываясь от телевизионного экрана, перескакивая с канала на канал, Ребров узнал все, что мог, о новом политическом чуде, произошедшем в его отсутствие. Эта новость буквально поразила его. Ребров вглядывался в живое усатое лицо Сталина, и мурашки бежали у него по спине. Ничего подобного у него не бывало с Владимиром Ильичом. Тот был для него просто клоном из Индии, уродцем. А это был сам Иосиф Виссарионович. Потому, что Ребров уважал Сталина. Ребров бы жизнь за Сталина положил!

На телеэкране рядом со Сталиным мелькали знакомые ему лица дружинников, генсека Фомина, – все что-то говорили Иосифу Сталину, но тот им почти не отвечал, сохраняя достоинство и гордую осанку. У Реброва все это время бежали, не останавливаясь, мурашки по спине, и очень часто колотилось сердце. Ему захотелось быть рядом с ними, дотронуться до этого великого человека, заглянуть ему в глаза, – ведь его место по праву было рядом, как недавно с Владимиром Ильичом. Но от возбуждения снова заныло в боку, и Ребров со стоном откинулся на спинку кресла.

Ехать на работу не было сил. Дождавшись девяти, он позвонил и предупредил, что заболел, и не приедет. В ответ он услыхал:

– А вы знаете, деньги бухгалтерия так и не перевела, как вы просили. Левко не подписал. На счетах банка пусто.

Не понимая, что происходит, Ребров стал звонить Левко. На работе того не было, домашний телефон и мобильный отключены.

Наконец, после обеда Левко появился на работе, и Ребров был первым, кто соединился с ним. Услыхал его голос и с трудом его узнал.

– Почему ты не перевел мои деньги? – крикнул Ребров в трубку вместо приветствия.

– Денег больше нет, Иван, – не сразу и глухо ответил Левко.

– Чего нет? – не расслышал Ребров.

– Ничего у нас с тобой больше нет.

– Ты это что… Мне сейчас нужно!

– Нет больше у нас денег, Ваня, – повторил так же глухо Левко.

– Мне плевать! Продай свою квартиру, машину, все продай! Ты понял меня?

– Я тебя понял. Это уже невозможно.

У Реброва еще сильнее заныл от возбуждения бок, и он больше не смог кричать в телефонную трубку.

– Я тебя убью, – сказал он тихо, держась рукой за печень. – Достань мне денег, ты слышишь!

– Есть только один вариант. Но это не по телефону.

– Говори по телефону, мне уже все равно! Приехать я не могу.

– Убей Сталина.

– Иосифа Виссарионовича?

– Убей. Это вздернет биржи, мы отыграемся…

– Ах ты, подонок… Я тебе первого убью, а не Сталина. Тебя! Только тронь Сталина, – я тебя прибью!

Ребров бросил телефонную трубку, сполз на пол и покатился от боли по ковру.

31. Биржевой робот против Левко

Во вторник после обеда Левко тихо и неподвижно сидел за столом в своем кабинете. Он только что разговаривал по телефону с Ребровым. Теперь все мониторы были погашены, тихо играла музыка. В руках у него была не старая, медная и приносящая счастье цепочка с ключами от «Порше», а блестящий никелированный револьвер «Смит-Вессон».

Он вынул этот револьвер из своего банковского сейфа еще в понедельник, да так и не вернул на место. Цепочка от ключей с тех пор ваялась в стороне, Левко играл теперь только этим револьвером.

Левко вынул револьвер из сейфа через пять минут после открытия в понедельник Нью-йоркской биржи в пять тридцать по Москве. Вынул спокойно и даже торжественно. Еще звучала запись оперы «Пиковая дама», диск которой он поставил на вертушку незадолго до открытия биржи, но пяти минут ему хватило, чтобы понять свое положение. Боль в его душе стала непереносимой, ничто другое помочь уже не могло. И он, звякнув тяжелыми ключами, распахнул сейф.

Он снова сел за стол и начал внимательно рассматривать револьвер. Потом проверил патроны в барабане и приложил ствол к виску.

Это было радикальное болеутоляющее. Но чтобы его принять внутрь, надо было принять и последнее решение. Но это Левко за пять минут еще не успел. Он только вынул лекарство и приготовил. Но оно и так на него хорошо подействовало.

Это был выход. Левко уходил от долгов, от боли в душе, и от Реброва. Уходил причем гордо. Мертвые, как известно, «позора неймут». Это его и успокаивало. Боль в душе заметно ослабевала от прикосновения пальцев к холодному металлу. Поэтому он не выпускал этот блестящий револьвер из рук.

То, что он увидал на экранах мониторов в момент открытия торгов на Нью-йоркской бирже, он бы мог представить себе и раньше. Но он отгонял от себя эти ужасные мысли, прятался от них всеми известными ему способами, надеясь на чудо. Чудеса случаются, – он видел их сам в последние дни, – теперь же он в них неистово верил. За минуту до открытия биржи за океаном Левко начал горячо молиться.

С неумелой молитвой на устах его и застало утро в Нью-Йорке и традиционный колокольчик при открытии биржи.

Банк, предоставляющий игрокам «плечо», то есть кредит под залог выставленных денег, страхуется тем, что имеет право принудительно закрыть позиции, при одних только намеках на убытки и вернуть свое, с процентами, оставив убытки клиенту. За этим следит «биржевой робот», и закрывает позиции сразу, как только начинает «пахнуть горелым», – потому что люди, с их жалобными мыслями и надеждами на чудо, могут не успеть, и тогда в пропасть ухнут миллионы.

«Биржевой робот» отлично знает свое дело, зарабатывает хозяевам баснословные проценты. Робот надежен и безжалостен, не в пример людям он может не выполнить свою работу только тогда, когда вообще отключен. А отключен он бывает только, когда торгов нет, и биржа закрыта. Но когда биржа откроется, а робот вновь заработает, он обязательно сделает все, что был должен, и ничто его не остановит.

Когда открылась биржа в Нью-Йорке, русские акции и рубли в один момент провалились втрое против закрытия в пятницу. Все русское упало не только до уровня цен на европейских биржах, оно провалилось сразу еще ниже. Никто не давал ни цента сверху. Промежуточных цен не было, – сразу втрое ниже. «Биржевой робот» сосчитал цену первой сделки по русскому рублю, заметил жуткие убытки и бездушно закрыл все позиции господина Левко.

Чудовищное «плечо», один к ста, утром в понедельник сделало Левко миллиардером, но к вечеру того же дня превратило его в крупного должника. Банк, предоставивший господину Левко «плечо» один к ста, спишет потом свои миллионные убытки на «форс мажор», на непредсказуемую «русскую душу», на Сталина и на «Архипелаг ГУЛАГ» – так и будет значиться в объяснительных документах. Но сам Левко ни на кого списать свои долги уже не сможет. В тысячную долю секунды, когда при открытии биржи на мониторах рисовались вертикально падающие красные свечи, его счет, из положительного с пятницы, был превращен бездушным роботом в отрицательный и многозначный. Робот всего лишь закрыл его убыточные при новых ценах пятничные сделки. Господин Левко в одну миллионную долю секунды, замеченную лишь этим роботом, проиграл пятничные миллионы и миллиарды утреннего понедельника, и превратился в должника банка на сумму более полумиллиарда долларов. Эти деньги Левко должен был теперь биржевому банку лично, не считая всех долгов, которые накопились у него раньше. И только потому, что биржа была в выходные закрыта, робот отключен, а цены упали втрое, и упали мгновенно.

Левко сосчитал количество цифр в сумме своего долга на мониторе, которые опять не умещались в окошке, но были теперь красного кровавого цвета, и зажмурил глаза. Через пять минут он открыл сейф и вынул из него «Смит-Вессон».

32. Шоу

Ток-шоу на центральном телеканале вел самый знаменитый телеведущий. За столом перед камерами сидели только Иосиф Сталин и ведущий. Сталин был в своем знаменитом зеленом френче. Когда подсчитали потом рейтинг, – оказалось, это шоу смотрели на земле два миллиарда человек, – больше, чем церемонию бракосочетания британского принца.

– Мы начинаем наше историческое интервью в прямом эфире, – торжественно объявил ведущий. – Прошу сотни миллионы телезрителей звонить нам и задавать вопросы нашему великому гостю. Но пока я поспрашиваю гостя сам. Иосиф Виссарионович, вы настоящий Сталин?

– Еще один такой же вопрос, господин, не знаю имени, и я распоряжусь расстрелять вас.

– Тогда больше не буду. Телезрители все слышали? Попрошу осторожнее с вопросами. Зачем вы вернулись, Иосиф Виссарионович?

– Чтобы спасти вас.

– Вы думаете, современная Россия нуждается в вас?

– Все люди нуждаются во мне, Россия – не исключение.

– Вы собираетесь кого-то расстреливать?

– Обязательно.

– У вас уже есть списки?

– Разумеется.

– Где ваша знамения трубка. Почему вы не курите?

– Трубка со мной, – Сталин достал из кармана трубку, – Но с годами мне больше нравится коньяк.

Телеведущий деланно рассмеялся: – Вы еще молодой.

– Молодой и очень сильный. Скоро вы это узнаете.

– Как у вас складывались отношения с Владимиром Ильичом?

– Вы намекаете, – не я ли приказал пристрелить его на стадионе?

– Ну, что вы! Я только спросил о вашей личной дружбе.

– Ленин был слабак. Он не соображал, куда ведет страну.

– Куда поведете страну вы, Иосиф Виссарионович.

– Я поведу Россию туда, где она станет сильнее всех в мире. Народу нужно только это.

– Разве есть такое место в нашем будущем?

– Есть, и я его знаю.

– Народ будет там счастлив?

– Счастье ищут только слабые.

Телеведущий всмотрелся в экран компьютера на столе.

– У нас первый телефонный звонок, – громко объявил он. – Мы вас слушаем, говорите.

– Алло, это студия? Вы слышите меня?

– Говорите, говорите!

– Иосиф Виссарионович! Мы вас любим! Спасибо, что вернулись! Не уходите от нас, вы нам нужны!

– Спасибо, дорогие… – сказал Сталин тихо.

– Кстати, Иосиф Виссарионович, – сказал телеведущий, – вы к нам надолго?

– Это решит за меня мой народ: выборы «на носу».

– Вы собираетесь идти на демократические выборы?

– Я не собираюсь идти – меня туда понесет мой народ.

– У нас еще телефонный звонок. Говорите, мы слушаем.

– Алло! Товарищ Сталин, зачем вы расстреляли и уморили миллионы людей?

– Они были вредны. Если бы они остались живы, этой страны уже не было. Вас лично тоже бы не было. А говорили бы мы сейчас не на русском языке.

– Стойте, стойте, – вмешался телеведущий, – вы считаете, что все они были в чем-то виновны?

– Они не были ни в чем виновны. Но они и не были нужны. Мы шли туда, куда пришли. Вы стоите на этом месте. Вам лично тут не нравится? Вам тут плохо? Телезрителям здесь тоже не нравится?

– Но зачем миллионные жертвы!

– Спросите это у Господа Бога. В следующий раз, когда пригласите его в эту студию. Спросите, заодно, зачем миллиарды живых существ, – зверей, рыб, насекомых – каждую секунду убивают другие миллиарды живых существ. Спросите, он вам это объяснит.

– Иосиф Виссарионович, но страна стала бы сильнее без тех чудовищных жертв, мы бы лучше подготовились к войне.

– За двадцать лет, после разрухи и до начала Отечественной войны, мы подготовились так, что победили. У нас не было ничего, а стало все. Вы до сих пор работает на тех самых наших заводах. А что вы сделали за последние двадцать демократических лет? Построили три самолета, которые никому не нужны? Живете, торгуя сибирской нефтью, которую вам подарил Иван Грозный вместе с Сибирью?

– У нас еще телефонный звонок.

– Алло! Товарищ Сталин, скажите нам, пожалуйста, – что делать?

– У нас еще звонки, еще…

Ток-шоу продолжалось еще час. Дозвониться в студию было невозможно. Когда шоу закончилось, улицы городов начали заполняться толпами возбужденных людей.

33. Репортаж с улицы

– Это не Сталин, это натуральный Гитлер, – сказал по-английски Джеймс Форд. Он, не отрываясь, смотрел ток-шоу. – Его тоже обязательно изберут, как Гитлера, и уже через месяц. Затем он станет президентом этой страны. Это неизбежно. А потом будет мировая ядерная война. И человечество погибнет. Когда начнется прямой эфир Си-эн-эн? Сколько нам еще ждать!

Форд разговаривал со своим сотрудником в Тбилиси через Интернет, по системе «Скайп». На экране компьютера был его подчиненный, он стоял на улице города Тбилиси, за его спиной толпились жители города.

– Интервью с родственниками начнется сразу после окончания ток-шоу, Джеймс. Без паузы. Пока миллионы еще сидят у телевизоров.

– Русскоязычные каналы оповестили?

– Их камеры уже установлены. Си-эн-эн не возражает против параллельного эфира.

– О’Кей. Будем надеяться на лучшее.

Передача с улиц Тбилиси началась на Центральном канале сразу после окончания ток-шоу. На экране, перед камерами толпились несколько людей с очень похожими чертами лиц, родственников Джугашвили, перед ними стоял с микрофоном в руке репортер Си-эн-эн. Вопросы шли на английском, их повторял переводчик на грузинском, те по очереди отвечали, и тот переводил их ответы. Поверх этого дублировалось все на русском языке.

– Вы когда-нибудь видели этого человека? Он носит вашу фамилию.

– Он носит еще и дерьмо в своем животе. Это не Сталин.

– Вы, мадам, старше всех из его родственников, – может, вы узнали в нем своего троюродного дядю?

– Мне противно смотреть на него, он оскорбляет память нашего великого Йоси. Пристрелите его кто-нибудь!

– Молодой человек, а ведь этот Сталин очень похож на вас.

– Все грузины похожи на Сталина. Вы еще нас узнаете! Это – самозванец. Расстреляйте его, действительно. Или я сделаю это сам.

– Общий к вам вопрос. Мы все, конечно, понимаем, что это только клон великого Сталина. Не знаете ли вы, случаем, кто бы мог снабдить тех, кто вырастил его из пробирки, генетическим материалом? Своими ногтями, волосами… – уж очень он на вас похож.

– В нашей маленькой, но гордой стране таких нет! Ищите у восточных соседей. Они способны на все!

– К сожалению, у ваших соседей нам это узнать уже не удастся. Как нам вчера сообщили, знаменитый ученый, советский академик и отец всех этих клонов скоропостижно скончался в доме престарелых. Его ли сын этот Сталин, успел ли он увидеть его на телеэкране, или он потому и умер, чтобы никогда не увидел, – мы это уже не узнаем. Одной тайной стало на свете больше. Следующий вопрос. Вы гордитесь своей фамилией?

– Очень! – ответили пятеро хором.

Прямой репортаж Си-эн-эн с тбилисской улицы продолжался еще с четверть часа.