Русское воскрешение Мэрилин Монро
В узких цифровых окошках на мониторах, с каждым движением биржевых цен, моментально рассчитывалась и суммарная величина растущего капитала Левко. Цифрам и нулям становилось там так тесно, что автоматически был уменьшен масштаб их шрифта. Сам вид этих ставших маленькими, черненькими, похожими на жучков, цифр, теперь даже немного страшил Левко и, одновременно, завораживал. Это было похоже на сон. На чудесный сон. На сон даже не самого Левко, а на сон какого-то сказочного героя из книжки.
Два дня назад, в пятницу поздно вечером, незадолго до закрытия нью-йоркских бирж, когда Левко начал скупать русские финансовые активы, в этих цифровых окошках у него на мониторе значилось в общей сложности около пятидесяти миллионов долларов. Это был оставшийся у него «навар» после катастрофичного падения российского рубля и акций вскоре после прибытия на московскую землю Владимира Ильича Ленина. Если из этих пятидесяти миллионов вычесть тридцать, которые его банк был должен кредиторам, то кое-что оставалось в кармане, и весьма немало. Из безнадежных банкротов, с многомиллионными долгами, Левко и его банк за несколько утренних часов в пятницу превратились во вполне благополучных и даже солидных субъектов финансового рынка. Вдвое провалился в то пятничное утро рубль, и вчетверо выросла стоимость позиций Левко, открытых еще в четверг «в короткую», в расчете на неминуемый крах российского рынка на новостях о возвращении Ленина. Если к началу своего пятничного ланча Левко лишь чудом выкарабкался из долговой ямы, а биржевой выигрыш сравнялись с его долгами, то к вечеру, когда к нему пришел Ребров, российский рубль провалился еще ниже, и он впервые увидал на мониторе первые желанные миллионы, которые останутся в его карманах. Ближе к полуночи, перед закрытием американских бирж, миллионов на его счетах стало около пятидесяти.
Левко давно знал, что должно было произойти на стадионе Лужники. Он знал это даже не в пятницу вечером, когда на нью-йоркской бирже начал скупать русские активы, а за неделю до этого, и даже раньше. Только по этой причине он, без пяти минут банкрот, он кидал последние миллионы своего банка, выпрошенные в кредит у Центрального банка, – на коттедж, на новые «БМВ», на аренду офиса для маргинальной коммунистической партии ленинцев, и аренду гигантского стадиона для звездного шоу Ленина и Мэрилин Монро.
В первую же встречу с этим генсеком Фоминым два месяца назад, когда тот только упомянул имя Ленина, Левко сразу почуял большие деньги. Генсек просил сначала немного, у него не было денег даже, чтобы слетать в Индию и посмотреть на клона вождя революции. Партийных взносов стариков-коммунистов не хватало даже на аренду подвального помещения, чтобы было, где поставить гипсовый бюст вождя и сойтись на партсобрание. Левко долго разбирал неразборчивый почерк на письме, полученном из Индии, вертел его в руках, даже понюхал, заметив тонкий и странный тропический аромат, потом попросил разрешения сделать ксерокопию. Генсек не возражал. Авиабилеты в Индию и кое-какие командировочные расходы стоили не так много, даже в его «аховом» положении, и Левко рискнул, он дал немного денег.
Когда генсек через неделю вернулся из чудесной Индии, он привез ему несколько фотографий. На фотографиях были очаровательная Мэрилин Монро, веселый Сергей Есенин и задумчивый Владимир Ильич. Рассмотрев фото внимательно, Левко понял, что ему не «динамо» крутят, а показывают большие деньги. Тем более, это был шанс для его банка-банкрота. Единственный и последний шанс. Со следующего дня Левко начал занимать со всех сторон еще деньги, а генсек их тратить.
Арифметика превращения банкрота Левко в долларового миллиардера за полсуток, с момента открытия азиатских бирж, была очень проста. Имея в пятницу на своем биржевом счету около пятидесяти миллионов долларов, он нажатием нескольких клавиш на своем компьютере, получил тогда же биржевой кредит в сто раз больший. Это было предельное «плечо», которое можно было получить из биржевой системы для валютной спекуляции. Так началась его так называемая маржинальная операция. Иными словами, спекуляция на деньги, взятые в долг. Те, кто давал ему такие деньги в долг почти ничем не рисковали. Если фортуна улыбалась спекулянту, а цена валюты или акций на его позициях шла в счастливом направлении, то кредиторы получали свои законные и немалые проценты. Если же, – и не дай никому Бог! – цены с таким-то «плечом» разворачивались против спекулянта, то кредитная система, не дожидаясь даже малейшего приближения к собственному убытку, просто закрывала позиции неудачника. Как правило, в этих случаях спекулянт терял все свое, но и не оставался, при этом, никому должен. Однако очень редко, когда подобное происходило внезапно и совершенно неожиданно, или когда были закрыты в эти часы биржи, и технически невозможно было принудительно закрыть позиции, тогда возникали серьезные убытки даже у кредиторов, а спекулянт мог остаться кругом должен. Чем больше было его кредитное «плечо», тем больше он оставался должен.
Таким образом Левко в пятницу поздно вечером на свои пятьдесят миллионов долларов получил в Нью-Йорке стократный маржинальный кредит и сразу после этого увидал первый раз в жизни на своем мониторе миллиардные суммы. На все эти сумасшедшие пять миллиардов долларов он в течение последующих десяти минут купил по дешевке российские рубли и акции крупнейших отечественных нефтяных и газовых компаний. Делал он это смело, в груди у него ничего тогда не дрожало: потому, что он знал Будущее. Знал его и не собирался упускать этот самый фантастический, но верный шанс в своей жизни. Левко накупил на все свои миллиарды долларов российских рублей и акций, выключил компьютер и уехал домой. После этого оставалось только ждать понедельника.
В понедельник, к обеденному времени, его пять заемных миллиардов превратились в шесть с половиной. Провалившиеся в пятницу вдвое рубль и российские ценные бумаги отыгрывали во всем мире обратно вверх на воскресных новостях, но делали это очень и очень осторожно. К старым ценам они не вернулись, но все-таки выросли на треть. На треть от тех цен, до которых докатились в пятницу. Россия была слишком непредсказуемой, чтобы все можно было забыть или сделать вид, что ничего не случилось. С дрожью в груди, блестящими, и очень уставшими от монитора глазами Левко всматривался в миллиардные суммы на экране. В который раз, не доверяя ни глазам, ни лихорадочному своему уму, он вычитал из шести с половиной миллиардов долларов, мерцавших нулями на его мониторе, те пять миллиардов, которые он получил в кредит, и каждый раз у него получалось одно и то же, один миллиард с половиной. Долларов! – теперь его собственных.
Так Левко в понедельник, ближе к обеденному перерыву, стал миллиардером. Банк, с его долгами и кредиторами, никакого значения теперь не имел. Завтра же он отстегнет туда сотню миллионов, – он не жадный, – и с того хватит.
Но как только эйфория от арифметических операций с миллиардами начала слегка проходить, сразу на лучезарном счастливом небосклоне Левко замаячило темное пятно. Как совершенно справедливо отметил вождь народов Иосиф Сталин, когда исчезает одна проблема, на ее место сразу заступает новая. Как только заботы о денежных долгах навсегда исчезли – Левко вспомнил о Реброве.
24. Заговор
Жонглируя в пятницу миллиардами, Левко не угадывал будущее, а знал его. Он точно знал, что случится на стадионе в воскресенье. Но знал это по-особенному: он знал про это и не знал. Уже многие годы, разговаривая с Ребровым, он запрещал тому даже упоминать не только о «мокрых», а вообще о любых бандитских делах. После памятного возвращения долгов двенадцать лет тому назад и образования нового банка, таких дел уже почти не было. А если и были, то Левко о них только догадывался, не позволяя себе напрямую и откровенно думать о них. Потому, что за эти годы Левко стал джентльменом. Серьезным и почти честным банкиром. Годы все изменяют, стирают память и меняют привычки, делают человека злее или добрее. Так и Левко стал совсем другим.
Поэтому когда Левко узнал от генсека Фомина об изменении планов, когда тот пришел к нему просить еще денег две недели назад, то не подал и вида, что понимает, куда тот клонит. Генсек был сложным и твердым человеком. Он брал деньги, и немалые, поэтому не хотел понапрасну путать или пугать щедрого спонсора. Он намеками предупреждал Левко, что должно скоро произойти. Так понимал это дело и Левко. И был по-своему благодарен, потому что знал на своем опыте: любые неожиданности в денежных делах кончаются плохо.
Первоначально денежная схема была очень простая. Опытным глазом картежника, Левко раскусил ее сразу, как несложный расклад в преферансе. Под нее он и отдал генсеку последние миллионы банка. Получив при этом железное обещание генсека, что внезапное возвращение Владимира Ильича Ленина на историческую родину останется тайной для всех, включая его партийцев, по крайней мере, до предпоследнего дня. Левко хорошо представлял, как на это среагируют мировые биржи. Не надо было быть банкиром или финансистом, нужно было только знать номер авиарейса из индийского Мумбая. Генсек сдержал свое обещание, никто не узнал о возвращении Ленина до четверга, Левко нигде не ошибся, продавая «в короткую» все российское незадолго до этого, и так за считанные часы банк-банкрот буквально выскочил из долговой ямы и даже очень хорошо заработал.
Но вот, оказалось, это было лишь первым действием пьесы, – или, как бы Левко предпочел выразиться, – первым актом его оперы. Чем глубже Левко вникал в то, о чем туманно намекал ему генсек, пришедший за новыми деньгами, тем он больше холодел изнутри и загорался в голове. Единственное, что Левко понял из всех этих туманных намеков, и единственное, почему он разыграл сценку, будто ничего не понял, было: Владимир Ильич Ленин должен вскоре после прилета умереть.
Левко не вникал в детали и политику этой партии, – он мыслил иными категориями. Он только понял , что новый Ленин не устраивал коммунистов-ленинцев, тот не был настоящим коммунистом, как они все, а был неизвестно кем. Такого объяснения ему было достаточно.
Фомин опять намеками, но частью вполне откровенно, рассказал Фомину, что ожидал от Владимира Ильича много большего. Его воспитали совсем не так, как на то рассчитывал покойный генсек Юрий Андропов. Технические родители, или воспитатели клона, совершили историческую, непростительную ошибку. Этот Ленин не только не был коммунистом в душе, а наоборот, он сам был теперь опасен, как чума, для всего коммунистического движения мира. Ленин оказался йогом, а вовсе не большевиком, и этим все сказано.
Единственным образом, как этот клон Ленина мог частично искупить свою вину, или вину его технических родителей, это два-три дня постоять, желательно молча, на трибунах под красными флагами, и показать свое лицо, узнаваемое, как у суперзвезды, миллионам телезрителей по всему миру. Этого будет вполне достаточно.
Эти скрытые и коварные намеки Фомина были излишними для Левко, он все давно понял, и дал партийному боссу еще денег.
Опытный политтехнолог Фомин считал, что этого времени даже слишком много, хватило бы и одного дня. После этого мир станет другим. И он оказался прав. Когда вся страна увидала на телеэкранах знакомое до мельчайших добрых морщинок лицо, о котором слышала с детского сада и школы только самое хорошее, вспомнила об обещаниях и лозунгах его партии, то ей сразу захотелось в далекое и счастливое детство. Туда, где в телевизоре все мирно и хорошо, с работы никогда не уволят, а дадут профсоюзную бесплатную путевку или даже квартиру. Словом, как можно дальше от жестоких свобод капитализма. Уже в пятницу к вечеру во всех почти семьях страны было решено голосовать на выборах только за коммунистов. Генсек Фомин оказался вдвойне прав: хватило на все про все одного дня, и голосовать теперь будут только за них. Следующие часы жизни Ильича были теперь только опасны для общего дела.
Левко ничем себя не выдал, что начал понимать становившиеся более прозрачными намеки генсека. Но, по-видимому, тот хорошо понял, что банкир Левко на крючке, и все он прекрасно понимает, да строит девочку. Поэтому Фомин спросил напрямую:
– Нам потребуется помощь. У вас есть надежные люди?
– Я уважаю закон, господин Фомин, – ответил громко Левко, опасаясь возможной записи этого разговора на диктофон в кармане гостя. – Но для своей защиты, в рамках закона, разумеется, у нас есть служба безопасности.
– Я вас хорошо понимаю, господин Левко. Очень хорошо. Надеюсь, вы меня тоже. Тогда, быть может, мне лучше поговорить об этом с ее руководителем?
Левко ответил не сразу, но решение принял мгновенно, – положительное. Ему не понравилось только, что этот генсек желает таскать из огня каштаны чужими, то есть его, Левко, руками.
– Возможно, – ответил с задержкой Левко, – моя служба вам поможет. В рамках закона. Но главную работу вы должны сделать сами. У вас же есть дружинники!
– Я все понимаю. Вы совершенно правы, и мы давно ищем нужного человека. Но решающую роль играет фактор времени. И наши дружинники – не профессионалы.
– Тогда сожалею… – и Левко развел руками. Он умел не только играть в карты и на бирже, он умел еще заправски торговаться.
– Я вас понял, господин Левко. Мы сделаем это сами. Но мы бы не отказались от советов ваших профессионалов. Потому что, полагаю, вы, несомненно, сумеете извлечь и из этого финансовую выгоду.
– Я не знаю, о каких советах вы говорите, но, пожалуй, я дам указание начальнику службы безопасности нашего банка с вами связаться.
Разговор на этом был закончен, и генсек получил от спонсора еще денег. Что конкретно замышлял генсек, Левко узнал потом от Реброва. Узнал это в своей обычной манере: узнал и не узнал. Даже если бы эти разговоры писалось на диктофон, – он был и оставался, по его мнению, совершенно чист. Левко всегда помнил об известном банкире и промышленнике, о миллиардере, который второй десяток лет сидел в сибирском лагере и шил в цеху рабочие рукавицы. У него начальник службы безопасности, как выяснилось потом на суде, тоже не брезговал «мокрыми» делами.
Коварный план генсека Фомина в отношении Владимира Ильича Ленина заключался в следующем. Его верные партийные друзья уже несколько недель подыскивали подходящего умалишенного с соответствующей манией, – такой вариант ленинской судьбы рассматривался с самого начала. Это было бы самое радикальное. Так убивался бы не один только человек, а как бы сразу два зайца. Исчезал негодный для партийной работы клон Ленина, и возникал мощный импульс народного гнева против «оккупационных» властей, на которых, без сомнения, ложилось главное подозрение в преступлении. О явной параллели этого с провокацией нацистской партии при поджоге Рейхстага семьдесят лет тому назад, генсек не подумал.
Но генсек Фомин не был уверен, что, во-первых, нужный сумасшедший будет найден в срок, и, во-вторых, тот будет надежен и управляем. Поэтому, в таком исторически важном деле он хотел подстраховаться. Фомин не стал темнить, ходить вокруг да около с начальником службы безопасности Ребровым. Он раскусил этого человека с первых же слов. Он даже немного удивился, что такой откровенный бандит работает в банке начальником. Фомин без утайки рассказал Реброву оба своих плана: план «А» и план «Б». В плане «А» ему нужно было от Реброва только оружие для сумасшедшего.
С планом «Б» дело обстояло много сложнее. Стрелять должен был совершенно незнакомый человек, которого он наймет под предлогом частного сыска. Такой человек у Фомина был на примете, частный детектив, ему известный от покойного товарища. Этот детектив не будет отходить от Ленина, по его поручению, все три дня. А на третий день, вечером, в его спальне, он его застрелит. Не сам, конечно, – за него это сделает другой, сам детектив к этому времени будет уже мертв. В его руку только вложат нужный пистолет: он и примет народный гнев. Возникал вопрос – кто возьмет на себя оба трупа?
Ребров ничего в первый раз не ответил, но и не стал скрывать, что намек понял. Убивать обоих предлагалось именно ему. Реброву только не понравилось, что «мочить» предлагалось для глупых, по его мнению, целей. А второго, – этого неизвестного ему еще сыщика, – вообще зазря. Он никогда и никого не убивал напрасно. Поэтому он презрительно усмехнулся и спросил генсека:
– Вам не жалко подставу?
– Нет, – твердо и откровенно ответил Фомин про известного ему Соколова. – Год назад ему не стало жалко было моего лучшего друга и пламенного коммуниста. Так мы будем квиты.
Ребров хотел обсудить это дело с Левко, но тот отказывался не только слушать, или вникать в детали планов, а запрещал даже упоминать в своем кабинете обо всем «бандитском», как он выражался. Но по тому, что Левко сам же и поручил ему связаться с генсеком, и наверняка, догадывался, – для какой цели, Ребров, прекрасно изучив того за двенадцать лет, заключил, что решать теперь ему самому. Он же и намекнул, что это единственный шанс для банка вернуть их деньги, и сделать это быстро.
Еще год назад его лечащий врач начал переговоры с больницами о пересадке ему донорской печени. Операцию можно было сделать в Германии, обошлась бы она в два миллиона евро. Тогда эти деньги были для Реброва не проблема, и он уже начал сдавать необходимые анализы. Но тогда же у Левко начались в банке проблемы: нужных наличных для предоплаты не оказалось, и все дело пришлось затормозить. Теперь, по словам Левко, забрезжил свет в конце туннеля, деньги могли бы появится на операцию уже через неделю, и глупо было испортить все отказом. В конце концов, двумя трупами больше или меньше, какая теперь разница… Ребров никогда не рассказывал Левко о пересадке печени, но он, как и тот, знал, что без нее ему оставалось жить не больше полугода.
На следующей встрече с генсеком Ребров попросил того концентрироваться на плане «А», с сумасшедшим, а рассчитывать на план «Б» и его прямую помощь, в качестве киллера, только в крайнем случае. На том и порешили.
Как банкир Левко ни лавировал, ни увертывался всю неделю от прямых разговоров с Ребровым про эти дела, – он стал соучастником двойного преступления, и дело бы им пошили общее. Конечно, бандит Ребров не проговорится даже под пыткой, беспокоиться с этой стороны было нечего. Но кто знает, что будет потом? Именно поэтому в понедельник перед обедом, миллиардер Левко с обострившейся неприязнью вспомнил о Реброве.
25. Черный понедельник
Как умный политический деятель, генсек Фомин кое-что утаил от спонсора Левко, когда просил у него денег в ту последнюю памятную встречу, и то было самое важное. Первое – это было про Сергея Есенина. Клон великого поэта по прилете в Москву оказался не только поэтом, он был еще и наркоманом. Уже через день после прилета он начал искать вокруг их коттеджа, чем бы ему «ширнуться». Местных слов таких он, конечно, еще не знал, но поэту они были не нужны. С собой, естественно, он ничего не привез, предполагая серьезный «шмон» на таможне, поэтому сразу обратился к пригласившему их сюда Фомину. Генсек не был готов к такому обороту событий, и буквально остолбенел от неожиданности. Но проблемы с поэтом у него только начинались.
Не желая якшаться с наркоторговцами, и доставать поэту наркоту, Фомин, вспомнив историю его великого родственника, попытался притушить «ломку» алкоголем. Он привез из ближайшего магазина ящик самых разнообразных напитков и, остерегаясь огласки, сам же втащил его в комнату поэта.
Есенин, к своим тридцати годам никогда не пробовал алкоголя: в Индии, по религиозным и иным причинам действовал суровый «сухой» закон. Перед каждым въездом в его родной Мумбай стояли блокпосты, на которых могли проверить каждую въезжающую машину. Поэтому больше всего поэт любил простую «травку» – афганскую анашу. Именно под ее кайфом он написал свои лучшие стихи. Но, с возрастом, запросы начали меняться, поэтическая муза потребовала большего, и поэт сел на иглу. Деньги он зарабатывал переводами и песнями на свои стихи, исполняя их на многочисленных индийских праздниках.
Алкоголь поэту понравился, и первую неделю он почти не выходил из своей комнаты, общался только с сестрой и писал новые стихи. Но ко второй неделе ему стало скучно взаперти, он пожелал общества, деятельности и песен перед публикой. Фомин не мог допустить этого. Вскоре должен был прилететь Ленин, а любые и неминуемые скандалы вокруг его брата могли все испортить, бросить тень не только на него самого, но и на партию. Малейшие отрицательные эмоции, вызванные у миллионов избирателей братом-наркоманом, ставили на планах партии крест.
Фомину все-таки пришлось вывозить поэта в общество. Он возил его в офис партии, поручал кое-какую работу в предвыборной горячке: сочинять строки листовок, воззваний, будущих телевизионных агиток и тому подобное. Но делать этого вовсе не стоило: поэт начал вникать в суть их идеологии и политической программы. Они ему очень не понравились.
К концу месяца, за неделю перед прилетом Ленина, поэт стал неуправляем. Употребляя алкоголь вполне открыто, понемногу, но очень часто, из маленькой карманной бутылочки, он начал писать стихи и агитки – против самой партии ленинцев. Имея доступ в Интернет, он начал посылать свои антикоммунистические опусы в газеты. А в социальных сетях и на поэтических форумах он становился очень известным и популярным человеком. Он завел даже под своим именем, – знаменитым именем! – собственный блог. Этим он и подписал себе смертный приговор: провокатору было не место в рядах партии.
Второе, о чем умолчал генсек, было о его дальнейших планах. Эти планы были грандиозны, но знать их было пока рано даже ближайшим членам политбюро его партии. Генсек справедливо полагал, что его обязательства перед спонсором после встречи в аэропорту в пятницу, а уж тем более после выстрелов в воскресенье, не только полностью будут выполнены, а многократно перекрыты. Фомин не разбирался в чужих финансах, но догадывался, что такой пройдоха, как Левко, своего никогда не упустит и использует ситуацию по полной. Но на этом их дорожки должны разойтись навсегда. Им никогда не было по пути, но пока принуждали обстоятельства. Теперь это заканчивалось. Вскоре всех ожидает большой сюрприз. Но это будет уже совсем иная история, и Левко тут не причем. Выплывет этот жуликоватый банкир после этого, – повезло ему, а нет, – туда ему и дорога!
Когда во втором часу, в понедельник, миллиардер Левко сел, наконец, за обеденный стол и по стилю сервировки вспомнил, что сегодня ему готовил французский повар, он почувствовал, как устал за эти дни, и ему захотелось полностью расслабиться. Он заслужил и отдых, и полный покой. Хотя бы на час. Ничто уже не могло приключиться с его полутора миллиардами долларов, глаза и голова могли отдохнуть, а он – насладиться французской кухней: Ленин уже не воскреснет, а до выборов оставалось больше месяца. За время ланча его полтора миллиарда могли только прибавить еще несколько миллионов, и он не хотел им мешать. Левко встал из-за стола и сделал то, чего никогда не делал. Он подошел к висящим на противоположной стене двум мелькающим плазменным мониторам и выключил их. Так закончился второй, самый счастливый акт финансовой оперы господина Левко. После изысканного французского обеда и антракта ему предстоял третий акт, заключительный.
Закончив ланч, Левко не торопился обратно за стол, к мониторам. Он пребывал в состоянии полного блаженства. Даже мелкие неприятные мысли отступили перед искусством французского повара. Ему хотелось продлить как можно дольше состояние редкого безоблачного счастья. Поэтому, когда, расслабленный, он вернулся к своему столу и взглянул на мониторы, на таблицы и графики, которых не видел уже почти час, то ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что он должен был там увидеть.
Но и через несколько секунд, еще не отойдя полностью от счастья, ему показалось, что мониторы кто-то, ради шутки, перевернул сверху вниз. Графики показывали не подъем на горную вершину, как час назад, а крутой спуск в глубокую пропасть. Но шутить в его кабинете никто бы не мог. И Левко, так и не сев в свое кресло, упал грудью на стол, чтобы увидеть графики и таблицы вблизи.
Полутора миллиардов долларов у него больше не было. Не было и следа от них на мониторах. В окошках, где были многозначные цифры, теперь было пусто. Прошло еще несколько десятков секунд, а Левко так и не вошел в тему и не понял до конца, что же произошло. Его мозг сопротивлялся, не хотел покидать страну счастья и входить в юдоль боли.
Когда рассудок начал к нему возвращаться, он отскочил от стола и бросился к отключенным плазменным мониторам на стене. Ему не нужны были новые графики, ему нужны были только телевизионные новости. Он отщелкнул экраны в режим телевизионного приема, сразу на разные каналы, и, непроизвольно царапая себе ногтями щеки, чтобы отвлечься, стал ждать, когда появятся изображения. Он хотел знать, что случилось. В голове его лихорадочно проносились возможные ответы, и в том порядке, который предлагал ему сопротивлявшийся неминуемой боли мозг. Технические неполадки в системе, – это бывало. Или он заснул после сытного обеда, – слишком переел, и все это только кошмар. Если не то и не это, тогда началась война!
